Когда-то у всех наступает такой момент, когда все, что ни творится вокруг – из рук вон плохо. Все справляются с этим по-разному. Кто-то заливает горе вином или напитками более крепкими, кто-то погружается в себя и уходит в депрессию на неопределенный срок, а кто-то, как мы, справляется коллективом.

Мы – маленький, но гордый коллектив АНО «Редакция журнала «Москва». Вообще люди здесь очень опытные, взрослые и думающие. А о творческом начале в каждом даже говорить не приходится – творческие личности здесь даже исполнительный директор, мой папа Ковалев, главный и не главный бухгалтер в одном лице Лариса, и я, заведующая редакцией. Меня здесь держат как «сына полка», который, может, и нерадивый, невнимательный и вообще работник второсортный, но любить и помогать надо. А то как же?

В пятницу на работе почти никого нет. Хотя по сравнению с другими фирмами у нас вообще никогда никого нет, но пятница – отдельный случай. В этот день нас всего четверо – я, папа Ковалев, Лариса и отважный оптимист – заведующий издательским отделом Михаил Смолин. Именно на этот день выпали нам Потрясения. Не просто какие-то там потрясения, а именно Потрясения с большой буквы. Потрясенищи. Потрясюги. Потрясания.

Началось с того, что в этот день я узнавала, как дальше жить – должен был прийти ответ из Литературного института имени Горького о том, допущена я к экзаменам или нет. Конечно, мое волнение не знало пределов. Почти истерика даже, а не волнение. Но мудрая Лариса быстро подсунула мне две таблетки транквилизатора и стало ощутимо легче.

Потом мы распечатали письмо, в котором говорилось, что нашему журналу отказывают в аренде и, вполне возможно, через некоторое время нас всех выселят. Не помогут ни поддержка Солженицына, Распутина и Кострова, ни пятидесятилетие журнала.

Мы прекрасно знали, откуда у этой истории растут ноги. Голубой человек, живущий над нами, давно хотел устроить в нашем помещении клуб. Оптимист Смолин тут же предположил, что клуб будет называться «Голубая Москва», а я мрачно высказала мысли вслух о том, что выселять нас придут люди в тогах с криками «Хари Кришна», а редколлегия «Знамени» будет плясать на наших останках ритуальные танцы древних племен Майя. Лариса и Ковалев горько смеялись.

В два часа совершенно неожиданно выяснилось, что мучаться со сдачей экзаменов мне не придется – творческий конкурс я не прошла. Вторая волна страшной истерики подкралась незаметно. Все прекрасно знали, что мои стихи попали к Ирине Бенционовне Роднянской, которая, скорее всего, даже не открывала их, увидев на обложке «журнал «Москва». Но я сразу навыдумывала себе то, что жизнь кончилась и теперь лучше уехать в Томск от позора подальше. А лучше – в Кандалакшу. Или в Комсомольск-на-Амуре.

Но подлые «отцы полка» не дали своей дочери погибнуть в безвестности, нашли меня, сотрясающуюся в рыданиях и наказали нести документы в другой институт, потому что Литературный вовсе не предел мечтаний, а, по большому счету, заведение паршивенькое. Фу-фу, плохой, нехолосий. Брось каку. Я и бросила. Даже от сознания трагичности своей судьбы закурила там, где курить нельзя, и мне позволили – чем бы дитя не тешилось, лишь бы не повесилось с горя. Лариса на всякий случай сообщила, что даже мысль о том, чтобы порезать себе вены, невозможна.

В общем, картина красивая – сидит девочка лет двадцати и плачет, а вокруг нее два взрослых дядьки и тетька, которые уговаривают ее прекратить панику и нестись в другой ВУЗ чуть ли не собаках.

Когда мои страстные эмоции понемногу сошли на нет и я с удивлением обнаружила, что почему-то еще жива и жить как-то надо, все решили посокрушаться насчет будущего выселения народов с исторической родины. Просто так сокрушаться неинтересно, поэтому с горя можно позволить себе заказать пиццу. На том и порешили, благородно позволив мне, как главной страдалице, выбрать ее. Что я с удовольствием и сделала.

Лариса, как самая хозяйственная, позвонила в доставку, папа, как самый ответственный – в Госкомимущество некому бяке-Петрову. После чего он сел и начал продумывать все варианты решения проблемы. Эталон, а не начальник. Мы же со Смолиным, как самые творческие личности, не выдержали потрясений и бросились писать писульки, чтобы заглушить боль поражений.

И вот теперь, когда совсем невмоготу, все подходят друг к другу и спрашивают: «Ну мы же прорвемся, да? Мы же прорвемся?». И сами же себе отвечают: «Конечно прорвемся. Не впервой».