I
Ветер гнул берёзы, не щадя впрок их крепости, рвал с ветвей лёгкие листья, и то кружил их неспешно, то жестоко бросал на землю махом, поднимая невысокие, но густые листяные буруны. Деревья были светлы, но воздух был сер между деревьев; смеркалось. По узкой тропе, грязь которой перемежалась со втоптанной в землю палой листвой, тихонько, кротко шла девушка. Она была в коричневом коротком пальто нараспашку, вокруг её шеи был обёрнут длинный синий шарф. Её глаза тихо светились, прикрытые нетронутой ветром мягкой прядью волос, но когда она опускала веки, золото листьев казалось ей угасшим. Из леса она выбралась на опушку, под низкое, вязкое серое небо, и по тропе, среди волн высоких трав, пошла к близкому многоэтажному дому, едва не сливавшемуся с сумерками. Она вошла в затхлый подъезд и стала подниматься по лестнице. На первой площадке, с жёлтыми от никотина потолками и выцветшей краской окна, она увидела, выглянув, как асфальт дороги избивают свежие, косые и крепкие, словно злые, струи: дождь. Она поднималась ступенька за ступенькой, держась рукой за мятые перила и прижимая к груди тряпичную сумку, и слушала, как гулко дрожат от наружного грома стены. На пятом этаже девушка остановилась возле дощатой двери со сквозным отверстием, почему-то засаленным и грязным, возле замочной скважины. В темноте она нащупала оплавленную пластмассу кнопки, и доски со скрипом развалились перед ней от звона; она сделала шаг. Прихожей не было, были только двери в две смежные комнаты: на тесную кухню, где можно только стоять вплотную возле старой плиты, и в комнатку с сизой хрустальной люстрой, ожиренной батареей и, возле стены, кушеткой, пружины которой были заправлены одним одеялом. От люстры, смещённой на потолке немного к длинной стороне прямоугольника стен, до самого угла тянулась паутина. В окне не было ни одного стекла, но дождь не смел лить в окна. На кушетке, словно одетый в оклеенные голыми обоями – под дерево, для теплоты, – стены комнатки, словно сжившийся с ней, сидел человек. Худое тело было заправлено в плотную суконную куртку. Из рукавов торчали непропорционально большие, очень чистые и красивые руки, из коротковатых штанин – огромные ступни в туфлях необъяснимого тона. Его худое лицо давало взгляд удивительной открытости, прямоты и благородства, он был словно взрослый ребёнок, решивший держаться стойко и с достоинством. На дне голубых глаз, едва заметный под патиной времени, лежал страх. Девушка улыбнулась ему: – Здравствуй, мой Мрак. – Здравствуй, Условность. Не входя даже в комнатку, глазами она потянулась к нему, потянулась к его лицу и коснулась руками, лаской. Продолжая обнимать, она оставила его и ушла на кухню, чтобы поставить на плиту кастрюлю, бывшую когда-то блестящей, а теперь вечно мутную и мятую, и насыпать в неё две горсти манной крупы: сначала одну, затем другую. Кухня была очень маленькая, и потому Мрак прижался к стене и продел сквозь неё руки, чтобы обнять стоящую по другую сторону Условность и гулко прошептать ей на ухо: – Очень благодарен тебе. Если бы не ты. – Будет, милый, будет. Я продалась, чтобы отдать долги Немощи. Немощь больше не потревожит тебя. Пусти, я приду, я принесу тебе есть. Манная каша. Она прошла к нему и села на кушетку, рядом. В комнате не было ни стола, ни посуды, и они черпали пищу пальцами и ели с рук друг у друга. Насытив Мрак, Условность поймала косой взгляд окон в свою сторону: окна тянулись к ней растрескавшейся рамой своих деревянных рук и ждали её. Утомлённая, Условность отдалась им, и окна, распахнувшись от ветра, выпустили её в воздух, взамен став бросать в комнату по одной, как гроши бедняку, холодные капли. Откинувшись, Мрак набросил на себя ветхое красное одеяло в крупную бледную клетку и закрыл глаза. Казалось, он спит, но его сердце было звездою.
II
Ночь. Условность была удивительно хороша в отрешении; сквозь призрак оконного стекла, нежна и спокойна, она наблюдала сверкающий пушистый снег, лежащий на зелёных лапах сосен, и искрящий по небу крылами невидный в ночи самолёт. – Подойди ко мне. – Немощь сильным, грудным голосом звал её. Условность обернулась, откинула жестом волосы с лица и быстро окинула взором комнату, ставшую в последние месяцы ей привычной. Шкаф-купе, не любя её взгляд, закатил свои зеркальные двери в паз, а лампы стали светить чуточку теплее. Немощь с пафосом и позой возлежал на застеленной белоснежным бельём кровати меж двух торшеров. Торшеры глухим, мягким жёлтым светом чертили на светлой стене косые углы теней. Под взглядом его глубоко посаженных серых глаз Условность скупым движением скинула платье: он был ей безразличен. Немощь довольно раздвинул тонкий рот и обнажил зубы в улыбке, жадно глотая собою свет её тела. Немощь был молод и атлетически прекрасен. У него был совершенно лысый, мускулистый и кожистый череп, мощное, крепкое, словно звериное тело с широкой рельефной грудью. В его движении, в каждом перекате его мышц, в лёгком напряжении его шеи, когда он говорил, сквозили беспрестанно здоровье и сила. Условность подошла к постели и легла с ним рядом, так непохожа на него: она была женственна безусловно, с хрупкой спинкой, небольшой нежной грудью, чётко очерченной фигурой. И Условность была особенно красива потому, что была холодна. – Ты знаешь, я последний раз с тобой. Я оплатила долг. Немощь рассмеялся добрым, мягким смехом и, протянув руку, обнял её. А затем прошептал, и в ласковом басе его голоса слышался графит: – Ты придёшь ко мне сама. Тебе не нужна его слабость. Условность еле сдержала гримасу презрения. Наполняясь ясным оранжевым светом, она презирала маленькую, легко уместившуюся в теле фиолетовую душу Немощи. Условность решила молчать. Условность решила быть быстрой. Спустя время Немощь, утомлённый, спал. Условность распахнула окно и вдохнула морозный, честный воздух улицы. Из её груди вырвалось вперёд что-то жаркое, и она, потянувшись вслед пальцами, сделала шаг из окна и взмыла над деревьями. Она летела быстрее птицы, быстрее ветра. Неслись под ней дома и дворы, всё тёмные, и пустые дороги, светлые, но пустые; ничего не замечала она, стремясь; наконец, она нашла сухой дом Мрака. Врываясь в его тёмные окна, она спугнула дюжину голубей, гревшихся под карнизом. Голуби стайкой летели прочь, к Луне, когда она запирала, аккуратно и плотно, раму с белым от зимы стеклом. – Всё, всё, всё! – Дрожа, она бросилась на грудь Мраку и прижалась со всех сил, плача слезами; он недоуменно улыбнулся, не найдясь сразу, что предпринять, а потом аккуратно обнял её. Глаза Мрака увлажнились, но он не плакал, а только улыбался и шептал ей что-то красными губами сквозь свежую золотую бороду. Руками он вошёл в её тело и держал в ладонях нежно, согревая, её усталое сердце.
III
Она любила просыпаться на рассвете. Синий шарф, танцующая походка – ранним утром, среди подёрнувшихся ночным льдом ручьёв и луж; а возвращалась только под вечер. Ужин, теперь – простенький стол и столовый прибор, пара стульев и два матраса на кушетке. Солнце розовело и наливалось теплом, и глаза Условности мерцали ему навстречу в улыбке – каждый день. Стаял снег. Во дворах стали собирать прошлогодние листья в кучи и жечь. Но всё чаще Мрак заставал свою милую в задумчивости и отрешении; на его оклик она возвращалась к жизни немедленно и даже поспешно. Не каждый день она выходила из дома, а иногда, вернувшись, выглядела неважно, словно покрыта пылью. – Ты счастлива? – спросил однажды её Мрак в беспокойстве. – Сейчас, кажется, не время для этого слова, – ответила она тогда, отвернувшись и прикрыв глаза тёмной прядкой, а после всю ночь не спала. Мрак стал видеть неправду в Условности, перемежаемую иногда искренними, открытыми порывами теплоты. Условность пряталась в нетвёрдостях, масках, словах неверных и взглядах. Так было, пока берёзы в лесу у дома не стали дымчато-зелены. В один из дней этого кратчайшего мига в году, в дверь постучали. Условность встрепенулась. – Сиди. – Она прошла к двери, сказала ей тихонько: – Кто там? – и, не дожидаясь ответа, открыла. В чёрном костюме-тройке, в безукоризненно чёрной сорочке и совершенном алом галстуке, с букетом красных роз в руках и следами недавней душевной борьбы на лице, стоял Немощь. А кто же ждал его, кроме тебя, читатель? Онемев, Условность сделала жест, чтобы обнять его; осекшись, жест, чтобы ударить; но осеклась и тут тоже. Показав зубы, Немощь вошёл; Условность отступила в комнату. – Кто это, милая? Кто там? – сказал просто Мрак, и только тогда увидел. – Уходи. Уходи! Я не должен тебе, прочь! Руки Мрака затряслись, он взял свои ладони одна в другую и поднялся с кушетки. Его взгляд был открыт и испуган, но голос – твёрд. – Я люблю тебя, – сказал Немощь Условности, и Мрак утонул в его голосе, стал шёпотом трав возле великого водопада, рыбой, выброшенной на берег, или облаком – в своём бессилии. Оба только смотрели теперь на девушку, и Условность держала на себе взгляд двух пар глаз, горячих, требовательных и просящих. По посеревшей щеке – слеза. Условность оглянулась затравленно, прикрыла пальцами рот, очень быстро посмотрела на Мрака, на Немощь, снова на Мрака, решила про себя что-то и – вспыхнула светом. Схватив за плечо, дёрнула недоумевающего Мрака к окну; окно разбилось, кидаясь в неё осколками, и вырвало внутрь, содрав подоконник, всю свою раму. Держась за руки, вывалились из проёма и ступили на воздух. Они шли, плача кровью, смеясь, держась за руки, оставив за спиной крушащего стены Немощь, ревущего, как бык на корриде, сначала яростно, а в скорости – с болью. – А я… – прошептала ему в ответ Условность, и больше никогда ничего не сказала. |
Библиотека // Объявления
