Подушка первая. Я.

Смотрю сон. Про яркое, поэтому слезятся глаза. И двоится.

* * *

Лицо нагрелось утром. Воздух пахнет кварцем, и по ноге солнечным зайчиком неопытно. Прыгает весенняя муха. Лежу, слушаю щекотание.

Не хочется открывать глаза. Засыпаю. Просыпаюсь. Самое эротическое чувство находится на стыке. В промежности двух длинных, стройных. Реальностей. Но у меня не получается быть долго посередине. Это как жевать шоколад и не глотать его.

Усиливает щекотание твой взгляд. Знаю, ты оперся на локоть и до онемения в пальцах уже несколько минут смотришь на спящую меня. Надуваю остатками сна губы, ерзаю пальцами по рельефам простыни и … глотаю шоколад.

- Привет! Ты давно проснулся?

- Я еще сплю.

- Сегодня красивое утро. И мне снились красивые сны. Поэтому я нерешительно долго выбирала, с чем остаться.

- И ты выбрала утро...

- Я выбрала вас.

* * *

Он – высокий, сильный брюнет. От него, наверное, хорошо родить ребенка. У него яркие черты лица и длинные пальцы. Хорошие родственники. О, нет! У него их слишком много. Если все будут приходить к нам в гости, нянчить наших детей, я сойду с ума. Указательным пальцем режу рельеф его лица. И любящее сердце бурчит ненасытным желудком.

- Давай в «дурака» на завтрак?

- Не… так неинтересно… давай на завтрак и чтобы весь день по дому без одежды.

- Раздавай.

Ничья. Мне становится ничейно одиноко и я роюсь в него целоваться, чтобы почувствовать, что я его. Что я вместо его. Утра. Завтрака. Воздуха.

И мы уже хитро знаем вдвоем, кто нам сегодня сделает завтрак. Мы хитро знаем. Она.

* * *

Когда разводились мои родители, мне задали вопрос: «Кого из них я больше люблю?». Я не заплакала. Я ткнула пальцем в глаз тетьке, которая это спросила. Только забыла поинтересоваться, какой глаз ей нужнее, правый или левый.

* * *

Она. Будим ее безжалостно, так диктуют нам наши ненасытные желудки. Я ползаю по ногам весенней мухой. Он кусает кварцем ее нос. Она злится и отказывается выбирать утро и нас. А потом она проваливает экзамен, который мы ей устраиваем по изображениям на постельном белье. (Это белье мы купили позавчера в текстильной лавке, на нем нарисованы дорожные знаки. Она за один кус мороженого пообещала нам выучить знаки за два дня. Выкрикивает: «Остановка запрещена», «Направление поворота», «Ограничение минимальной скорости», «Выброс гравия»… Мы мычим: «Правильно… неправильно…»)

И идет раздетая готовить кофе и жульен (Оригинальное приготовление жульена от нас. Желание промыть, почистить и нарезать ломтиками. Опустить в кипящую воду, проварить пять минут, откинуть в дуршлаг. Одиночество каждого нарезать соломкой, и обжарить с желанием на сливочном масле, не забыть посолить и поперчить. Разложить по 3 кокотницам.

Соус: обжарить связь. Смешать нежность и необходимость, довести до кипения, добавить обжаренную связь и сливочное масло, соль, перец, когда соус начнет густеть снять с огня (главное, чтобы в соусе не было комков. Связь и нежность с необходимостью при смешивании должны быть одной температуры и мешать лучше венчиком).

Залить желание соусом, посыпать тертым безумством. Поставить в горячую духовку, рекомендуемая температура – температура тела, умноженная на три, когда безумство приобретет румяный вид блюдо готово.).

* * *

Сижу на испачканных завтраком и скомканных дорожных знаках. От мысли, кого из них я больше люблю, начинаю рыдать. Она мне утирает слезы пальцами. Ее руки пахнут жульеном. От этого начинаю рыдать еще сильнее. На его вопрос о причине, рассказываю. Когда я была маленькой негритянской девочкой, к нам в племя прилетел красивый, высокий белый летчик. Он любил ребятишек и всегда угощал нас карамельками. Один мальчик подавился карамелькой и задохнулся. И тогда родители всех ребятишек собрались на совете и решили убить белого летчика за то, что он целенаправленно истребляет молодое поколение, угощая их сладким бисером. Летчика забили палками и выкинули на съедение зверям. Вечером я плакала над его мертвым телом и искала по его карманам карамельки. «Придурошная!», - они начинают смеяться. И я начинаю смеяться.

Смех, хорошее оправдание слезам. От которых. Двоится.

* * *

Ему звонит мама, приглашает в гости. Желает познакомиться с его девушкой. Он достает треугольный волчок. Выпадает грань «Он и она». Она надевает мои любимые джинсы, показывает мне язык. И они уезжают.

Подушка вторая. Он.

Смотрю на то, как она спит. Мне становится жутко скучно и не нужно все это (Я действительно вчера поверил ей и испугался. Она сидела на кровати в темных очках, скрестив ноги в позу «лотоса». Сидела и повторяла как мантру слова: «Я устала, я устала, я устала»…

- Ну что ты?.. Успокойся… У всех бывают сложности в отношениях, мы не должны на них реагировать. Мы должны быть выше этих сложностей, которые нам навязывает эта штампованная жизнь.

- Я устала, я устала, я устала.

- Ты не можешь уйти! Не будь эгоисткой, подумай о нас.

- Я устала, устала, устала…

- Ну что ты хочешь, чтобы я сделал?

- Я устала, устала… В книжке написано, что так надо просидеть 40 минут не двигаясь, а я устала и у меня затекли ноги.)

Хочу быть один. Смотрю на ее губы, на то, как они покушаются на моё одиночество, повторяя: «Я выбрала вас». Хотелось бы проснуться у родителей, и чтобы пахло воскресными оладьями. Бурчит в животе.

- Сыграем в «дурака» на завтрак и чтобы весь день по дому без одежды?

В ничью… Она радостно подкидывает в потолок карты и лезет с головой под мою рубаху. Мне очень. Как будто кроме нее мне никто уже не нужен, как будто она мое тело, моя одежда и дом.

* * *

Она встает с кровати.

- Ты куда?

- В душ.

- Подожди…

(Когда она уезжала, у меня ныли суставы на пальцах. Она уезжала и никогда не звонила. Эта глупая тактика меня раздражала до ломоты, я засовывал пальцы в щель между матрасом и спинкой кровати. И, засыпая, обещал себе не искать предлогов. А потом звонил ей, сочинял всякий бред про забытый ею лифчик… Она издевательски смеялась, напоминая о том, что лифчиков не носит, и что если я захотел, чтобы она приревновала, то выбрал неудачный повод. А мне становилось солнечно и я говорил, что мне нужны ее губы. Она приезжала и целовала мне пальцы.)

* * *

Вода из под крана пахнет головной болью.

* * *

Подношу пальцы к ее губам.

- У тебя перышко, дай уберу. Все. Иди…

* * *

До вечера пропитываем постель запахом нашей нежности. Они шариковыми ручками играют в «крестики-нолики» на моей спине, проигрываю я – голый пою американский гимн на балконе. Спим и видим общий сон. А потом она играет в постели. На виолончели. Я схожу от нее с ума. А к ней я испытываю много мягкого и детского. Прячу чувства с головой под подушку. Будит звонок мамы. Собираемся на семейный ужин. Бросаю волчок – едем с ней.

* * *

- Папа, а зачем осень на улицах раскидала листья?.. Она подумала, что это помойка?

- Нет, она знает, что это не помойка. Просто она хулиганка.

* * *

Мои родители любят таких интеллигентных, как она. Глотают ее жесты. И синхронно мотают головой. Откусываю хрящики на куриных ногах и думаю о ней. О той, что осталась дома.

- Почему ты ничего не ешь и весь вечер молчишь?

- Прости, мам, жутко устал. Весь день провел на стройке, помогал приятелю воровать черепицу.

- «Как воровал?..» , - белеет мама.

- … которой крыши кроют. Его жена домой без черепицы не пускает. Он уже вторые сутки вынужден ночевать на Киевском. Она ему говорит, мужик, мол, ты или не мужик. В дом черепицу принести не можешь. Вот мы и поехали с ним на стройку, так как у него лицо более интеллектуальное, чем у меня – он заговаривал зубы прорабу, советовался по технике выравнивании пола, а я тем временем таскал для него черепицу. А теперь я сижу и думаю, мам, вдруг меня поймают и посадят. Положите мне еще ногу. Поем, и поедем домой отдыхать.

* * *

Едем в постель. Молчим, смотрим на мокрые дуги от «дворников» и играем в «наблюдателя». (Игра «наблюдатель». Рекомендуется в дороге, протяженностью более 50 км. Каждый из участников выбирает себе любой цвет (кроме белого), считаются все проезжаеющие по встречной. Чьих машин с выбранным цветом оказывается больше, тот и выиграл. «Наблюдатель» весь вечер обязуется молчать и не кому не прикасаться.)

Я играю серыми. Она красными. Красных – 12. Серых – 9. Я сегодня вечером – «наблюдатель». Смотрю, как они занимаются любовью. У меня ломит в пальцах. Ревную ее к ней. Словно оказался на поляне, среди цветов, бабочек и жучков. Куда не встану, везде – большой и ненужный.

Затылком слушаю звуки нашей игры и курю в форточку. Я люблю это окно. Когда-то зимой я очень любил тебя, я открывал его и дышал звездами. Мне было очень одиноко, и я благодарен тебе. За жизнь внутри меня. Когда мне не нужны были слова, люди, пища, движения и даже ты. Тебя не случилось. В моей жизни. И в моей постели. И тогда я превратил их в поле для игры. Игры без цели, на которую ставлю все в своей жизни. Игры, которая заменяет мне жизнь внутри меня.

* * *

Я всегда тебя люблю. Со всей силы. Люблю.

* * *

У меня ломит в пальцах. Ревную ее к ней. Боюсь, что они станут одним целым. Станут сильнее меня. И однажды оставят. Наедине с окном. Поэтому очень важны сейчас слова, как кубик, грань которого дает право делать пять шагов вперед.

- Я люблю…

- Кого?..

Иду на кухню, тяну спичку… С обломанной головкой.

- Тебя…

* * *

Я проиграл в «наблюдателя».

Подушка третья. Она.

Утро началось с его ладони. Провожу языком по линии жизни. Она пахнет кварцем.

Я нашла его во время дождя, теперь мы просыпаемся вместе. Даже когда я уезжаю от него. Я роюсь носом в подушке и ищу линию жизни.

* * *

- Алё, у меня есть Петрушка такая… Её стирать только на руках надо и гладить нельзя. Она разноцветная. У нее ботинки завязываются, а капюшон снимается и там она лысая.

Моя милая, славная, нежная девочка. Она часто звонит воскресным утром и случается утренней радугой в моей жизни.

* * *

Когда я была маленькой, у нас не было дома телефона. Я рисовала фломастерами письма и отправляла старшей сестре. Письма пахли одеколоном. Им родители заправляли распушившиеся и обгрызенные фломастеры.

- О чем ты думаешь?

- Я вспомнил свое детство, по воскресеньям мама готовила оладьи. Я завтракал и садился рисовать танки и самолеты, а фломастеры пахли одеколоном, потому что были дефицитные. Мне тётя прислала их из Риги, они были единственные и родители регулярно их заправляли. До сих пор помню тот скрип до мурашек, когда расписанным в пух фломастером по бумаге.

* * *

Провожу языком по отрезку его детства.

* * *

Люблю смотреть на нее по утрам. В зеркало. Как она смешивается с лучами утреннего солнца. Ночь исполосовывает ее спину отпечатками сна и складками простыни. Как мороз рисует на окнах. Мне нежно. И по-новогоднему трогательно. Смотрю как хлопьями облака. Как облаками сугробы. Как пешеходы елками, а автомобили огнями.

Он дышит на узоры. И горячими пальцами пишет. Люблю.

* * *

Из красной, синей и белой. Выбираю свою. Чищу зубы. И плачу под душем. (С ракушкой в руках и слушаю море. Я никогда не была на море. В детстве я верила, что на дне чайной кружки кто-то живет, этот кто-то всегда все делает на вред мне. И я боялась мечтать с кружкой в руках. А если все-таки приходилось мечтать, то я мечтала так: «Я не хочу новую куклу… я не хочу новую куклу…». Мне часто удавалось обмануть детского бога)

Я открыла его.

Он открыл для меня ее.

Они открыли меня.

Теперь все открыто и очень сквозит.

* * *

Я не хочу тебя любить. Я боюсь тебя любить и прячусь.

* * *

- Ну что ты так долго?!. Мы хотим завтракать. Выходи.

- …

- С тобой все в порядке?

- Да. Я стираю трусы.

- …Так долго?..

- Их много… Это не мои. Это соседские трусы.

Мы поспорили с соседом на то, кто больше знает из Пушкина…

…Ветер по морю гуляет

И кораблик подгоняет;

Он бежит себе в волнах

На раздутых парусах

Мимо острова крутого,

Мимо города большого;

Пушки с пристани палят,

Кораблю пристать велят…

Два часа около мусоропровода с ведрами в руках читали друг другу стихи, он, зараза, знает больше. Теперь стираю трусы для всей его семьи. Уже заканчиваю…

* * *

Мы не хотим любить. Мы боимся любить и прячемся. От стрел детского бога под одеялом.

Сухая хлопковая. Осенняя лаковая. Упругая, горячая, в мурашку. Мягкие, с дыханием кофе. Ароматная, с пульсом и стоном. Рельефные, мускусные, сильные. Длинные, с запахом шампуня и ветра. Сладкий, мокрый. Тонкие, со вкусом табака и жульена. Круглый, колючий, с ямочкой. Лабиринтное, бархатное с сережкой. Упиваюсь своей телесностью. Веду ладонью по своей реальности и присутствию.

* * *

- Знаешь, у моей бабушки в деревне есть козлята. Когда сидишь на скамейке босиком, греешься на солнышке, они подходят и сосут пальцы на ногах.

* * *

Три. Убийства. В моей. Голове.

* * *

К старости все становятся набожными. От мудрости. Или усыхания мозгов. В основном второе – злобные старикашки отравляют нам жизнь своим эгоизмом, своим безмерным желанием под конец жизни понравиться Богу. Пишут на клочках бумаги молитвы, рассовывают во все щели в домах и одеждах, коллекционируют иконы в вульгарных пластмассовых рамках… Но… Не у кого не встречала таких злых глаз, как у них.

- Бабушка, почему Вы так на меня смотрите? Слушайте лучше музыку. Или лучше – дайте денег.

Просыпаюсь от запаха открытого окна.

- Зачем вы открыли окно? Холодно.

- Воздух пропитался жульеном. Вставай, звонила мама, надо ехать на ужин.

- Мне снилось, что я играю на виолончели… Странно. Я не умею играть на виолончели.

- Ты умеешь играть. И не имеет значения, на чем ты это делаешь.

Он бросает волчок, выпадает моя грань. Всё на грани. Надеваю ее джинсы, висну на нем. Уходим быстро, счастливо, выключаем во всем доме свет и не говорим «До свидания». Играем в ее ненужность. Чтобы она сомневалась. Плакала. Щипала шерсть на голубом медведе и вытирала об него нос. А потом вечером сказала, что не заметила, как пролетело время, потому что зачиталась книжкой.

Чтобы она знала, что эта игра. Но сомневалась.

* * *

Она сыпет сахар в турку, когда варит кофе. Всегда. Даже, когда ее просят сварить горький кофе. Даже, когда ее не просят варить кофе. Она его варит и сыпет в турку сахар.

* * *

Она смотрит на меня красиво. И молчит. Чтобы я сомневалась, что это игра.

Его силуэт курит в форточку так, как будто устал играть и выкинет себя сейчас вместе с окурком в лужу.

Становится темно.

Кусаю подушку и ищу, как в детстве, пуговицы. В моем детстве на наволочках всегда были пуговицы, я теребила их перед сном и боялась смерти. А когда мне становилось совсем темно, я скребла под подушкой ногтями, получался странный звук. Родители включали свет и пытались найти его источник. А мне становилось смешно и я засыпала.

Он сказал, что любит ее. Я заскребла под подушкой.

- Откуда этот звук?..

__

Уже два месяца снега, как я не видела их. Черчу каблуком окно. Мы бросили волчок, и они вышли из игры. Скоро она вернется, мы поменяем прическу, положим в чемодан любимые джинсы, купим билет домой и благодаря любви мамы, которая никогда не выбирает, почувствуем себя. Вместе.

* * *

Он будет ждать ее дома. И сомневаться.