…Миллионы лет назад, в отдаленной части вселенной вспыхнула, распластав лучи-лепестки, звезда, протянула нежные пальцы к мертвым мирам, безмолвным и темным, наполнив пустоту своим сиянием. Для вселенной это длилось всего лишь миг. И когда истек этот миг, там, где стлалась темная пыль, в той некогда холодной пустыне, блеснула – песчинка в океане – Жизнь.

Кто знает, когда она погасла, эта звезда, когда отцвела, ожила, отказалась от того бунта против безвременья? Вселенная бешено летела в неизвестность, балансируя между рождением и смертью, безнадежностью и вечностью, прогорая отпущенный кем-то неведомым миг. Одна звезда имела для нее то же значение, какое имеет одна снежинка для метели.

А где-то кипела жизнь, быть может, строились и обращались в руины города, нежно зеленели и опадали жухлой ржавчиной листья, люди или кто бы то ни был, появлялись на свет, любили и страдали, чтобы уйти однажды в ту бездну, которой нет названия. И рано или поздно обращали взоры к небесам, столь далеким и столь знакомым. И настал тот час, когда прозвучали слова, обращенные к кому-то родному и близкому, кому можно доверить любую из тайн бытия: «Посмотри: звезда зажглась…».

И то любимое кем-то существо ласково улыбнулось, не зная и даже не догадываясь, что это далекое, маленькое солнце погасло давным-давно, в последнем усилии подарив неведомому миру свою улыбку…

Они сидели на обломке колонны возле беломраморных ворот, крошечные среди бескрайности барханов. Сами ворота возвышались над парой безмолвных, будто заснувших людей, но не принадлежали единому целому. Это были просто ворота, невесть кем сюда занесенные, вырванные из идеальной гармонии храма или оборонительной строгости стены. Все вокруг казалось выжженным, варварски истребленным карающей силой.

Есть разные виды пустоты: одна вызывает саднящую тоску, бередя незажившие раны, другая символизирует покой, наводит на размышления о вечном … Эта вселяла страх. Даже не страх, а панический ужас, желание бежать – но куда? Здесь не было оград, острых кольев решетки, мучительной прочности каменной кладки – но не было и выхода, лишь бесконечное движение по кругу…

– Чертов пейзаж, – пробормотал один из примостившихся у врат.

Судя по голосу, это была женщина, но очертания фигуры скрывал черный балахон, а лицо – густая тень от капюшона.

– Сама виновата, – буркнул второй, мужчина в белом одеянии. – Кто рвался на прогулку по Тесу… Тегу…

– Тегусигальпе.

– Именно. Ради всего святого, если у чертей оно есть, объясни, что мне теперь делать. Ты сознаешь, насколько мал шанс пройти? И даже если Архангел узнает, что я лишний миг шатался на Земле со стажеркой из преисподней, миллион веков в чистилище мне обеспечен…

Бесовка хмыкнула, выловила в складках рясы длинную дамскую сигарету и закурила. В воздухе запахло серой. Мужчина поморщился, но промолчал. Он уже почти смирился с неизбежностью. Райские врата открываются лишь в положенное время для положенных персон. Они (именно они, и никто другой) должны были войти час назад по земным меркам. Вернее, час они сидели у ворот и молчали, а опоздали всего на миг – но субстанция иного мира отказалась впускать их в свое тело…

Это было слишком сложно для его понимания, и он отчаянно пытался выстраивать в уме логические выводы. Ни к чему обнадеживающему он не пришел. Опоздать означало никогда не вернуться в рай.

Никогда.

Вот это было просто даже для него, обыкновенного мелкого святого, ничем, кроме праведности, себя не зарекомендовавшего.

– Что значит миг для вселенной? – вдруг пробормотала, затягиваясь, стажерка.

– А что значит миг для клетки человеческого организма? – привычно откликнулся он, но тут же понял, что вопрос не был обращен к нему, скорее, она вела внутренний диалог сама с собой или с тем, что у бесов вместо души.

– Человеческого, черт его дери… Макрокосм и микрокосм. Я понимаю.

– Если бы ты понимала…

– Слушай, как тебя там… что-то ботаническое, Лавр, что ли… хватит об этом. Мы ничего не можем сделать. Разве что обратить вращение вселенной вспять.

Святой Лавр, тезок которого в раю было больше, чем во всех иных мирах вместе взятых, воззрился на нее в праведном гневе, намереваясь сотворить с еретичкой что-нибудь в инквизиторском стиле. Оглядевшись и не заметив никаких мало-мальски пригодных подручных средств, он уже было приготовился засунуть ее почти докуренную сигарету ей же в ноздрю – это было самое яростное, на что он был способен.

Бесовка предусмотрительно втоптала потенциальное орудие пытки в песок.

– Друг мой Кочерыжка, мы же не у тебя в раю. Поэтому дай мне возможность говорить то, что я хочу.

– Говори. Как видишь, у меня нет ничего, чем я мог бы отсечь твой поганый язык, чертова дочь!

– Меня зовут Ламия, – спокойно сообщила она. – Если, конечно, тебе это о чем-то говорит.

– Только о том… – начал он и осекся.

Она уже не слышала его. Налетевший порыв ветра сбил с ее головы капюшон, и святой на миг опешил. Это лицо – быть может, так или иначе подправленное, измененное, облагороженное – он видел тысячи раз, сотни лет каждый день ежечасно. Высокий гладкий лоб, изящные линии бровей, тонкий нос, огромные, подернутые пеленой невысказанных мыслей глаза, глубокие, как небо, как бездна, и идеально очерченные губы, созданные для поцелуев, но лепечущие слова литаний. Но обрамляли его не ангельские золотые локоны, а черные, смоляные пряди, да и в чудесных глазах горели не то отблески далеких солнц, не то само адское пламя.

Но слепец тот, кто не признает ее красоты. Эта красота призвана была пережить эпохи и народы. Она тревожила сердца и мучила разум, она разрушала города, стравливала завоевателей, ради нее лилась кровь – но она и дарила успокоение, проливая бальзам на раны духовные и телесные, взирая с икон и фресок… Это была именно Красота, Красота в высшем ее проявлении и высшем ее понимании.

Ламия заметила его смущение, но еще около минуты позволяла ему беззастенчиво разглядывать ее лицо и скрыла свои небесные черты в непроглядной тьме капюшона только тогда, когда он внезапно отвернулся и сказал резко:

– Дьявольское отродье!

– Божья тварь, – сухо поправила она. – Как и ты. Как и все. Откуда тебе знать, мой милый, что мы с тобой не одной крови, не одной мысли, если нас по сути творила одна рука?

Лавр молчал, пораженный внезапной догадкой.

– Откуда тебе знать, – продолжала она, – что моя жизнь неправедна или праведна твоя? Твой Бог призывал любить ближнего своего, а кто твой ближний в этой пустыне, как не я? А сколько раз ты проклял меня, святой Лавр?

– Мой Бог призывал бороться с демонами, искушающими…

– Ты глуп или безумен. Чего ради искушать тебя? Что у тебя есть такого, чего нет у меня?

– Вера! – выкрикнул святой и тут же усомнился в этой самой вере.

– Я тоже верю. Во многое – сильнее, чем ты. Я верю в то, что Он мудр, и Он знает, что делает. И я знаю – что бы я ни сотворила, я остаюсь Его творением, может быть, худшим из всех. Я верю, что Дьявол силен, но Дьявол уважает Его и преклоняется пред Его могуществом. Но вот что, святой Лавр. Ты говорил мне много раз о Его милосердии. Кто милосерден? Я не верю, я знаю, что мой хозяин примет меня любую, тогда как твой хозяин – ибо ты служишь ему – закрыл пред тобой врата. Навсегда. Навеки.

– Он считает, что если я верю в Него, то должен…

– Откуда тебе знать, что Он считает? Пути Его неисповедимы, и Он ничего не делает зря. Ты слышишь? Ничего.

Они еще долго молчали. Ветер снова промчал мимо них столп пыли, комета прочертила во тьме вселенной огненную полосу. Лавру уже начинало казаться, что пустыня вокруг не так уж и мертва.

– Знаешь, – пробормотал он, наконец, – иногда я думаю: зачем Бог создал вас, демонов? И только теперь я понял. Должны же быть крайности – святость и греховность, свет и тьма… И я вот что… подумал… Стоило ли бороться с вами? Стоило ли вас ненавидеть? Для того ли вы созданы?

Ламия улыбалась – он не видел, но чувствовал это. И понимал, что хочет видеть ее улыбку, свет ее дьявольских глаз, слышать вновь и вновь хрипловатый голос, пусть даже ради этого придется вечно гореть в адском пламени. Он ничего не делает зря.

– Если уж я здесь – быть может, на то Его воля?

– Наконец-то ты понял… – прошептала она.

Они сидели так близко друг к другу, что он, удивляясь собственной смелости, вдруг протянул руку и отбросил с ее лица капюшон. Лавр готовил себя к запаху серы, но его ноздрей коснулся терпкий аромат смолы, а губы ее были подобны лепесткам роз…

Они сидели на обломке колонны возле беломраморных ворот, крошечные среди бескрайности барханов. Их окружала непроглядная тьма, только над их головами тускло мерцали огоньки. И там, где звездный рой оказался чуть более разреженным, вспыхнул – сначала едва заметно, потом все ярче и ярче – крохотный алмаз, протянул тонкую лапку и рассыпал сияние в черных волосах Ламии.

– Посмотри, – прошептал Лавр еле слышно, словно боясь спугнуть этот неверный, легкий, как паутина, свет, – звезда зажглась…

И она улыбнулась, и по щеке ее прокатилась, как жемчужина, слеза, и упала, дымясь – ибо это была слеза демона – в песок. Просто она знала, что это был предсмертный поцелуй, последний вздох маленькой, но яркой звезды, благословлявшей их союз…