Я не знаю есть ли здесь, кто живой... но именно этот сайт мне дал очень много... и я хочу поделиться своей радостью со всеми, кто слышит: вчера я получила свою первую и , наверное, единственную книгу "Время _карусель" и это здорово))

Думаешь, кто притих, тот теперь почти незаметен,
Думаешь, на тебе не видно уже отметин?
Если искать того, кто будет за всё в ответе,
Может вполне оказаться, что это ты.

Сердце собьётся с ритма ещё за утренним чаем,
Не суетись – вот тебя уже подключают.
Каждый, кто думал, что он-то не обучаем,
Первым продавит снег и сомкнёт ряды.

Не суетись – просто молча делай свою работу.
Ты же не просто так, ты же для чего-то.
Если свой страх лечить неизменно рвотным,
Можно легко получить головную боль.

Страхи не лечат, а держат их в чёрном теле.
Кто каменел хоть однажды в своей постели,
Знает, что смерть ни с кем никого не делит,
Кто приглянулся, того заберёт с собой.

Можно искать спасенье в ночных молитвах
или пытать удачу в бессчётных битвах.
Просто представь, что тебя не отметят в титрах –
Будешь ли ты согласен на то, что есть?

Главное быть живым посреди живого.
Те, кто искал своё, не возьмут чужого.
В сердце, в горсти, во рту – донеси им Слово,
Если тебе доверят благую весть.

Капитанос гармонь растормаживал,

растревожив дремоту мехов,

слезотОчил хмельново и хаживал

по деревне напившись духов..

Комариново вечер покусывал

голыдьбу нежных девичьих ног -

плясовато гармонью похрустывал

капитанос покуда он мог

вертикально стоять на поверхности

кругловасто синельной Земли,

матерком оглашая окрестности,

и несдержанно девок хулить.

и испужно все крупно рогатые

удобряли новозом луга...

"Чтобще я "Шанель" пил проклятую! -

голосил капитан, - ни фига!"

Вложение: это такая игра.WMA (605 kb)

Вложение: карусель.WMA (362 kb)

Вложение: все каппучинно.WMA (657 kb)
упала седни с велисопеду...нога ноет, но ить все капучиннно)))))))

Вложение: еще.WMA (596 kb)
не знаю получилось ли добавить стих в звуке

Гала Рубинштейн "Забавные повадки людей"

...Да что ж это такое, Нелечка, вот скажи мне, ну что за напасть? О чем ни начнешь писать, все одно выходит о любви, хоть ты тресни. Стоит только начать, только первые буковки сложить в слове "вечность" - и лед вроде бы качественный, и сердце переполнено отрешенностью и морозной свежестью, ан нет, отвлечешься на одну малюсенькую минуточку, и буковки тут же расползаются. Как бы случайно, как бы рассеяно, как бы ничего такого не замышляя, а глядишь - никакой вечности, одна сплошная любовь. Бренная и суетная. Или вот, скажем, рвется сердце от одиночества, трепыхается в открытом космосе, набухает от ужаса, ну, думаешь, наконец-то. Экзистенция чистая, дистилированная, лунным светом промытая, висит себе, звезды отражает. А тронешь пальцем, да что пальцем - взглядом неосторожным тронешь, и нет в помине никакой чистой экзистенции, а вместо хрустального звона - мерзкое хихиканье купидончиков. Срам, да и только. Люди добрые, просто боязно умирать: ну как начнешь, а там и смерти никакой нет, и вместо долгожданного реквиема - Мендельсон с Шопеном, попеременно. Ни сна, ни отдыха, ни света, ни покоя, только эти вот бесконечные бабочки в животе трепещут или гусеницы копошатся, это уж от сезона зависит. В окно глянешь, а там весна; техническое пособие откроешь - а там стихи. Что делать? Куда податься? Не знаю...

…Я тебя очень прошу, не говори мне про любовь. Я слышать про твою любовь не могу. Пойми уже наконец, когда ты говоришь: «Я тебя люблю», так ты в эти слова один смысл вкладываешь, а я совсем другой смысл из них извлекаю. Как будто ты кладешь в шляпу апельсин, а я из нее достаю кролика. А ты меня потом спрашиваешь: ну как, вкусно? И я сразу в ужасе: мне что, его убить нужно? И съесть? А я его, наоборот, морковкой кормлю, и у него нос шевелится, и уши розовые просвечивают на солнце. А ты, ну так, между прочим, предлагаешь: давай я тебе его почищу. Я это себе представляю, и мне сразу дурно делается. Тошнит, голова кружится… Ну ладно, говорю, почисть… И ухожу из дома, чтобы этого не видеть. Возвращаюсь через час, а ты сидишь в кресле, весь пол в апельсиновых шкурках, а кролика нет нигде. Ты мне вкладываешь в рот дольку апельсина, и меня немедленно рвет от вкуса свежей крови.
Я думаю: убийца.
Ты думаешь: истеричка…

Я иногда очень хорошо понимаю Ван Гога. Бывают, знаете, в жизни такие ситуации, когда уши явно излишни. Вот сидит, например, в кресле бывший любимый и говорит человеческим голосом: "Знаешь дорогая, all you need is love. Тебе срочно надо влюбиться". Сначала он мне прицельно лупит из фаустпатрона и то, чем влюбляются, выжигает намертво, а потом начинает вести светскую беседу. О погоде и моей будущей личной жизни.

Так и мы с тобой. Для тебя любовь - полное растворение друг в друге, перемешивание идей, взглядов, привычек, чтобы уже не разобраться, где чье. А для меня - возможность спокойно жить, зная, что ты рядом. И не бояться, что ты либо начнешь лезть ко мне под кожу, либо удерешь куда-нибудь за тридевять земель, потому что промежуточные варианты тебе неведомы.
Поэтому имей ввиду: когда ты говоришь мне о любви, а я тебе отвечаю "я тоже", ни о каком "тоже" речь не идет. Мы говорим о совершенно разных вещах. И каким образом мы эти самые разные вещи умудряемся назвать одним словом - вот это действительно загадка. Вот этого я действительно не понимаю...

Я догадываюсь, что тебя мучает. Тебе кажется, что невозможно полное слияние, и понимание невозможно, и всегда в какой-то момент мы натыкаемся на глухую стену, а раз так, то зачем всё это? Конечно, невозможно, ну и что с того? Представь себе Нель, которая говорит: "Я поняла, что все тайны мироздания мне не открыть, поэтому я вообще не буду больше работать". Что бы ты ей сказала? Между нами стена, она всегда была и всегда будет, и чем ближе мы друг к другу подходим, тем больше она нам кажется — таковы законы перспективы. Но в ней есть дырочки, в этой стене, так что можно в такую дырочку посмотреть, а со временем и руку просунуть, и дотронуться, может быть. Но умирать, конечно, каждый из нас будет в одиночестве, тут я с тобой спорить не стану. И даже зуб удалять каждому из нас будут по отдельности. Ну и что? Даже сто лет одиночества не отменяют пяти минут, проведенных вместе.

страшно. и жаль - всех. и эту девочку.

Анна Яблонская

МНЕ СНИЛСЯ ДОМ

Мне снился дом, облитый сургучом,
Над домом ива низко наклонилась.
Я утром разговаривал с врачом.
Он спрашивал меня о том, что снилось.
Я рассказал.
Мне снился дым без дома и трубы.
Мне снился кот, чей хвост трубой был поднят.
Еще во мне приснились мне рабы –
По капле их выдавливал, но помню,
что не был понят
ни домом, ни рабами, ни врачом –
мне снилась материнская утроба.
Я из нее с трудом был извлечен
и почему-то сразу помещён
в прямоугольник гроба.
Я не захотел
Таких пространств, таких перемещений
Я был всего лишь атом в сгустке тел,
я – атомный – потребовал прощенья,
и был прощён.
И возвращен сюда –
В густую вязь вибрирующей яви,
где на дорожках Страшного Суда
под каблуком поскрипывает гравий…
И ждет письма хозяин сургуча
И снова ждет врача хозяйка дома
А ива, как ни странно, ждет луча,
покачивая веткой невесомо


НЕБУ

Птицы падают с колоколен
Кажется, я заболел, но болен
Не болезнью, скорей – здоровьем
Я пускал себе кровь, но кровью
Орошал лишь напрасно почву,
Кровью письма писал и почту
Отправлял в голубиных клювах
Птицы, здравствуйте, я люблю вас,
В этом долбанном мире странствий
Я, как муха, увяз в пространстве
Иллюстрированных иллюзий,
Люди, здравствуйте, я люблю вас,
И, уставший от иллюстраций,
Я окно прорубил в пространство
Свежих запахов, мечт и красок.
Я люблю тебя, Небо. Здравствуй.

http://world-play.ru/?page=catalog&cat=4037&id=4039

Интересная статья попалась мне...

В неслыханной простоте
Мария Степанова · 18/11/2010

Принято считать, что русская поэзия переживает сейчас небывалый, необыкновенный расцвет; не так давно кто-то уже сопоставлял ее с Серебряным веком, кто-то аж с Золотым. Я и сама говорила что-то в этом радужном роде, выражаясь, возможно, чуть аккуратней, но радуясь не меньше прочих. И было чему: середина девяностых годов действительно стала чем-то вроде поворота руля.

Все тогда изменилось, словно в старой коммунальной квартире обнаружилась новая, никем не замеченная комната, которую можно обживать и заполнять по своему вкусу. Возможность одновременного существования не трех, не пяти, а пятнадцати-двадцати больших авторских практик казалась невероятной удачей (особенно после стесненности начала девяностых годов, когда у всей поэзии сразу словно ломался голос или кончался воздух; не говорю здесь о нескольких значимых исключениях, которые для меня кажутся скорее подтверждением катастрофичности тогдашнего фона). Вскоре постоянные разговоры о цифрах (шесть у нас хороших поэтов или шестьсот, пятнадцать или двадцать пять) оказались приметой нового десятилетия; но задолго до этого привычной стала уверенность в наличии выбора, товарного ассортимента — есть и ситец, и парча, и то, и это, на любой вкус, цвет и нрав. Ощущение тепла и надежности, которое такая картина дает, вещь естественная и невинная, но возникает оно обычно по другим поводам. Скажем, при походе в районный супермаркет, рай наличия, где отсутствие на полке какой-нибудь гречки должно ощущаться покупателем как зияние, черная прореха в ткани мироздания. Строго говоря, назначение поэзии как раз в том и состоит, чтобы быть такой прорехой, черной дырой, ведущей Бог весть куда и с какими целями, усиливая неуют, и уж если предлагая утешение — то очень специального свойства. Но странно было бы и не порадоваться, не так ли? И вот русская поэзия не просто оказалась хорошей и разной, но и позволила себе это осознать. И тут же, неожиданно для себя самой, превратилась во что-то вроде ВДНХ — праздничную и пеструю панораму собственного изобилия.

Откуда тогда растущая неловкость, ощущение, что картина общего праздника сильно искажена, если не фиктивна? Социальные механизмы функционирования поэзии, как их принято описывать, объясняют и оправдывают существование литературных кланов и союзов, вражду партий, литературную борьбу со всеми ее потерями. Но не ту особенную воспаленность, которая отличает в последние годы любой разговор о стихах, выравнивая по одной гребенке СМИ и блоги. Ее и вправду объяснить нелегко — количество издательств, журналов, площадок для высказывания, поэтических серий огромно, места много всем, а разнообразие не должно бы располагать к горечи: какая вражда может быть у мясного ряда с зеленным, а у павильона «Космос» с «Коневодством»? Но ощущение какого-то неназванного, незамеченного искажения, обиды, несогласия с происходящим становится общим — и оказывается едва ли не той самой точкой консенсуса, о невозможности которой так долго говорили критики. Это чувство — «все не так, ребята» — объединяет эстетические платформы, которым в страшном сне не пришлось бы догадываться друг о друге, и делает союзниками авторов, у которых нет больше ничего общего.

Полный текст - см. по ссылке.

http://www.openspace.ru/literature/events/details/18757

http://www.liveinternet.ru/community/lj_zakirovz/

Потеряла муза стать и грацию,
Сгорблена и стрижена под ноль.
(Иногда так хочется нажраться,
Что не лезет в горло алкоголь).

Только смотрит на руки и сохнет,
Никуда не мчится на лихих.
(Иногда так хочется подохнуть,
Что уже не пишутся стихи).

Анастасия Ильяшенко
из недосказанного

мама, ей богу, ты права была /хотя и звучало нелестно/:
да, есть места, где нам абсолютно не место.

мы вместе шли в гору -
сначала была только злость,
мы, как собаки, которым кидают кость,
а они все равно вцепляются зубами в руки,
мама, мы яростны, но мы всегда говорим спасибо
за то, что живы /пусть даже за эти муки/

эта дорога трудна, и она не ведет домой.
я, как всегда, зла, он курит одну за одной.

где-то на середине пути, мама,
где начинается спуск, чтоб дойти до точки,
я вспоминаю самые любимые свои строчки,
впившиеся в мою память /их трудно понять превратно/
я твержу одну фразу: "пусть ее слезы текут обратно"
и становится легче. открывается второе дыхание.
мама, мне кажется, тот человек написал не стих,
а заклинание.

я принимаю с благодарностью этот жестокий урок:
мама, мы идем вместе, но он одинок.

мы знаем друг друга до крайностей /слишком много/
он меня терпит, я всё ворчу на бога.
и почему-то хочется все это чем-то измерить,
да хоть бы этой дорогой, ее длиною…
я, как всегда, задумчива, он курит одну за одною.

я стараюсь быть лучше,
/мама, ну, ты же знаешь, это мой пунктик/
и сама соглашаюсь, что если он – солнце.
то я всего лишь его спутник.

стремимся вперед от дряни и злого рока.
да, мама, мы все еще вместе. но я одинока.

и если считать по гамбургскому счету,
я выплакалась дождями, облачностью переменной.
но я никогда не хотела быть первой
такой ценой.
лучше бы тихой с ним, чем громкой одной.
старалась казаться сильной /но казаться не значит быть/
мам, иногда хочется выть,
но не по телефону же…

и я говорю "да, ладно!", взмахиваю рукой.
я, как всегда, упряма, он курит одну за одной.

и вот оно! дошли до предела, до прежней цели,
мама, ты можешь гордиться, мы уцелели.
мы прошли этот путь, прибыли ровно в срок -
но, мама, хоть мы и вместе, но каждый из нас одинок.

а теперь он мне снится порой, и в груди становится тесно…
да, есть такие сердца, где нам абсолютно не место.

автор: Карелиан
Пара слов о красоте

С ним не надо ни дна, ни Парижа, ни Мулен Ружа; с ним – сиди и жди, когда будет тишь да гладь; он не мальчик, он биологическое оружие, с ним - не жить, а разве что медленно погибать. Ты-то думала – что мне сделается, я железная, но на каждый металл находится свой кузнец: все попытки твои – смешные и бесполезные, – убежать отсюда заканчиваются здесь.

Он и сам не знает, что носит в себе ненастье; он и сам не знает, что делать с тобой такой; он и сам не умеет пользоваться этой властью, хоть на время давать тебе отдых или покой. Ладно бы ушёл, завёл бы себе другую, уберёг, изолировал, выбил бы клином клин, - как он мягко стелет, как кладёт тебя, дорогую, обнажённой спиной на мерцающие угли.

Был бы донжуан, злой гений или убийца, - но он спокоен, его намерения чисты. Плачь ему в ключицы, не зная, как откупиться от его бессердечной, бессмысленной красоты. Ты всё смотришь и смотришь – то дерзко, то укоризненно, и во взгляде зреет медленная беда.

– Как ты, думаешь вообще о совместной жизни?
– Ну,
о совместной смерти – подумываю иногда.