братец мой Лис, этот город пуст,
пуст, как застывший терновый куст,
мне ли страшиться ослабших уз -
здравствуй же, дом родной.
встречи-разлуки, базар-вокзал,
милая, не отводи глаза,
все, что я мог бы тебе сказать,
будет всегда со мной.

знать, что пройдет, но любить. пройдет -
дождь, воскресенье, туман, восход,
письма, детали и, в свой черед,
треснувший небосвод.
милая, не зажигай огня,
сумерки спрячут и сохранят.
мир изменяется без меня
всюду, где нет меня.

нет возвращений к родным местам,
нет возвращений, и даль чиста,
нет возвращений, и я устал,
выдохнул, перестал.
милая, не отводи глаза,
разве я повод твоим слезам?
все, что я мог бы тебе сказать,
я уже не сказал.

ххххххххххххххххх

забывается все телесное все живое
все что надвое разделено умножалось вдвое
лето сдает меня осени без конвоя
только память зрачка цепляется за июнь
где жизнь твоя как ранение ножевое
вспарывает мою

резано колото бережно безутешно
нежно ты помнишь как это было нежно
на том краю земли
где под времени прессом слиплись встречаразлука
если память руки забывает вторую руку
самый воздух вокруг болит

воздух в котором мы заведены кругами
по часовой
грабли свои пересчитывая ногами
черенки головой

будто бы ожидая что кто-то третий
скажет иди сюда здесь нора тепло
здесь я укрою тебя - и тебя - от смерти
здесь за пределом слов

а покуда стеклянный шар от стеклянной стенки
вновь оттолкнувшись катится в никуда
и кармин наших тел победили уже оттенки
холода: асбест иней туман слюда

и непонятно (разглядываю заусеницы
на пальцах забывших наощупь твое плечо)
почему в этот раз ножевым зацепило сердце
именно а не что-нибудь там еще

хххххххххххххххххххххх

он пишет. и кажется, можно смотреть и смотреть
на эти слова, и мужскую горячую твердь,
зажатую в них - со слепым и упрямым движеньем...
он делает это, не зная, что будет храним,
он все забывает, но ты повторяешь за ним,
зеркально краснея и пряча свои отраженья...

тем временем он говорит. ты умеешь молчать,
и спрашивать точные мелочи о мелочах,
и все принимать, и наверное, больше, чем надо,
пока эти стайки "я понял теперь, почему..."
проносятся мимо тебя в сигаретном дыму.
ты держишь его на крючке напряженного взгляда,

и сердце разбито на восемь неравных частей,
семь сразу отправятся в топку грядущих страстей,
одна будет долго хранить очертанья осколка...
он дышит в плечо. ты не знаешь длиннее минут,
и воздух разрежен, и в нем невозможно вздохнуть,
как будто в трахее застряла тупая иголка,

но утро расставит тебя и других по местам,
и жизнь будет так же крутить свой стриптиз у шеста,
хмельно, разудало, бисируя снова и снова,
пока не напьется твоей наготой темнота...
он знает, что ты - это ты. но что ты - это та,
останется вечно за кадром. вне круга. без слова.

хххххххххххххххххххх

как будто бы живу как девочка на шаре
как кролик в рукаве как бабочка в руке
самой себе живу тебе живу мешаю
болтаться на чужом блистающем крючке

ты одинок и горд ты удаленный остров
ты рвешься от меня в привычную тюрьму
а я тебя люблю так низачем и просто
так хорошо и так ненужно никому

как будто в этом есть перепечатка смысла
откуда-то из недр заброшенной сети
а хочется обнять а я считаю числа
и ухожу и все и господи прости

В предыдущей записи, последнее стихотворение принадлежит перу Марии Хамзиной, то что начинается со строк: "Мы чужие друг другу"...
и вот тоже - Мария Хамзина

Равнодушный господь, я перо твоего крыла...

Равнодушный господь, я перо твоего крыла,
Непослушная прядка у самой твоей щеки,
Я забытая песня, апрельская полумгла,
Я - не Евина дочь, обжигающая горшки.
Я встаю на ребро, чтобы громче кричал Адам,
Я вошла ему в грудь, но ты сам меня приручил...
Я ночная кукушка, считающая года,
я замок золотой, а ты потерял ключи.
Ты не учишь меня, что такое - творить добро,
Я тебя не учу, что такое - за все платить,
Ты ошибся, Господь, нарекая меня ребром.
Я - дыханье твое, вооставшее во плоти
Я тебе улыбнусь, ты вернешь мне мое сполна,
И приплатишь еще, я смахну твои медяки...
Ты ведь знаешь, мой бог - не водою полна луна,
Ты заточишь перо, и я с красной начну строки.

Памяти осеннего лиса

Одиночество – это такая привычка прощаться.
Ухожу от себя, чтобы было к чему возвращаться.
Я меняю любовь на осеннее горькое пламя.
Это значит, что мы никогда не расстанемся, память.
Эти лица во тьме, безымянные красные даты,
Оловянная жизнь навсегда забривает в солдаты,
Предпоследний трамвай, и морщина на профиле четком,
Ненавязчивый джаз, и герой отбивает чечетку,
Героиня кротка, подчиняясь иллюзии ритма.
Все могло быть и так, только я не люблю алгоритмы.
Только след в темноте, только слабые нервные будни.
Мой растерянный лис, где же те приручившие люди?
Ну, поплачь в тишине, уходя в золотую пшеницу…
Я иду за тобой, чтобы было к чему возвратиться.
Мой печальнейший принц позабудет меня без возврата.
Одиночество, Бог, это просто такая награда…

Наталья Сергеева
ДОПРОС
— Посмотри, готово все для костра.
Ты подумай, да еще раз все взвесь.
За любимого умрешь ли, сестра?
— За любимого? Умру, ваша честь.

Память — радугой напоенных трав —
Мучит больно… Справедливая месть.
— За любимого убьешь ли, сестра?
— За любимого? Убью, ваша честь.

Пусть сегодня заметают ветра
Все слова его — вчерашнюю лесть…
— А предавшего простишь ли, сестра?
— Я не знаю… Может быть, ваша честь.

Может, горьким напоил его страх,
Может, ношу он не смог свою снесть…
— Отчего же ты не плачешь, сестра?
— Я не знаю… Не могу, ваша честь.

Видно, сердце догорело до тла,
Видно, пепел уж развеялся весь…
— А придешь ли нынче ночью, сестра?
— Раз хотите, то приду, ваша честь.

8 ноября 1998 г.

БЕЗЫСХОДНОСТЬ
Снизойдите, сударыня, тенью последнего жеста
До протянутых рук, жизнь свою вам уставших вверять.
Вы услышали шум? Это дождь, это капли по жести.
И не надо смеяться: ведь нам еще есть, что терять.

Снизойдите, сударыня, грустью последнего слова
До бессонных ночей, до бессильно опущенных рук.
Это лето пройдет, и, забыв, вы устанете снова,
И восполнят дожди тихим шелестом муки разлук.

Снизойдите, сударыня, лаской последнего взгляда
До молчания стен, за которыми — только века.
Безысходностью дней и ночей, их печального ряда,
Зачеркните мне жизнь, как зачеркнута эта строка.

1997 г.

* * * * * *
Не медли, когда уходишь.
Не кайся в пустые лица.
Не плюй никогда в колодец
Заметят — дадут напиться.
Не верь слишком сладким песням:
Слова лишь слова, не боле.
А завтра — опять не вместе,
А завтра — опять не в доле.
Запомни Его навечно,
Как был Он красив и ласков.
Загадочный первый встречный,
Агония старой сказки.
Не смех — только отзвук смеха,
Не дружба — лишь отблеск дружбы.
И кто-то опять «не въехал»,
И кто-то опять не нужен.
И кто-то опять уходит
В пустыню открытой двери,
И кто-то еще не понял,
И кто-то уже не верит.

1996г.

* * * * * *
Ты уже не вернешься — возвращаются только чужие.
А над крышами небо — оно зажигает огни.
Я у неба спрошу, как случилось, что жизнь мы прожили
Среди тысяч людей в двух шагах друг от друга — одни.

Как случилось, что мы как-то раз не узнали друг друга…
Промелькнуло в толпе, обожгло и ушло навсегда
То, что было весной. И запела унылая вьюга.
За минуту тепла сорок тысяч веков — холода…

Что ж, так будет всегда. Возвращаются все, кроме вечных.
А ушедших за грань мы помянем светло, как живых.
Но приходят дожди и приносят с собой бесконечность.
Сорок тысяч веков. Без тебя. Ничего не забыв.

26 сентября 1996 г.

Мы чужие друг другу – почти, почти,
До извечного ритма, что бродит у нас в крови.
До коротких записок – ну как ты? Не спишь? Прочти!
Это просто письмо, о какой говорить любви?
Это просто, дружок, и такое тебе и мне
Приходилось цинично до срока в себе гасить.
Да, конечно…Но как объяснить струне,
Что дрожать на ветру между нами ей хватит сил?
Я вечернему небу до капли тебя дарю,
Я тебя отдаю всем стучащим в стекло дождям,
Бесконечному городу, мокрому алтарю,
Я танцую во тьме, прикасаясь к твоим губам,
Только кончики пальцев – держи меня, не пускай,
Что отмерит нам завтра заоблачный ростовщик?
Все проходит, я знаю, и фраза стучит в висках…
Я тебя не отдам, потому что ты так решил.

Хрупкая бабочка суровых времен

Их, таких крепких духом, закаленных в боях военного и мирного времени, с каждым годом становится все меньше, от этого на душе как-то нехорошо. Но время неумолимо… И пусть каждый год 9 Мая в их честь — оставшихся в живых и сложивших головы на полях сражений — взрываются в небе праздничные салюты! Они сражались за Родину, они верили в ее светлое будущее и — победили. Нам еще есть на кого равняться…

(Что-то спрятано в складку)

и пускай с другими всё перепутано,
зыбко, и недосказано, и непрочно
просыпаясь, он пишет ей "доброе утро"
засыпая, пишет – "спокойной ночи"

больше ничего, ни звонков ни писем
ни тем более встреч на аллее в парке
был бы набожен – за неё молился бы
был бы побогаче – дарил подарки

её кровь течёт у него под кожей
у неё словечки его, привычки
это всё что он теперь дать ей может
всё что ей принимать от него прилично

он всегда соблюдает свои законы
он ни словом ни телом её не греет
но становятся ночи её спокойнее,
но становится утро – чуть-чуть добрее.

Автор: Ракель Напрочь

Я люблю большие вещи. Большие яблоки, большие города, большие руки, больших котов, большие зеркала, больших мужчин. Потому что сама высокая, а хочется быть птичкой из хрупких косточек. Но я ни разу не птичка. Я люблю большое, потому что все большое делает меня маленькой.

Я высокая, а все мужчины вокруг низкие. Ну, не сильно низкие, но так... Компактные. И я пристраиваюсь иногда в очереди рядом с высоким мужчиной, чтобы тупо просто так постоять рядом. Так один раз отстояла очередь за неправильную парковку, хотя у меня нет машины. А в другой раз на съемках был пиротехник, в прошлом баскетболист. Подошла и спрашиваю: «А можно просто так рядом с вами постою?» А он говорит: «Ну, стой». Постояла, долго так стояла точно. Мы со стороны выглядели грустно очень. Хотя я просто так стояла и как-то хорошо сразу было. Потом говорю: «Все, спасибо большое!» И пошла.

Когда мы с подружками были в Мексике, то пользовались тем, что там вообще нет русских туристов, зато много высоких европейцев. Один раз мы зашли в банк, встали в очередь за высоким мужчиной и я громко сказала: «Марьяна! Ну посмотри, какой…» Ну и там дальше еще сказала. Я иногда говорю так, что могла бы преподавать дальнобойщикам и работникам жилищно-коммунальных хозяйств. Потом, конечно, уже понятно, что «посмотри, какой» обернулся и поздоровался с нами по-русски. Оказалось, что поляк, работает в Москве. Вообще-то дальше должна быть история про то, что прошло два года и теперь у нас с Яном двое детей, но мы дошли только до угла, показали поляку, где тут выход к пирамидам и все.

А в другой раз у меня случился красивый роман с одним высоким англичанином. Мы отдыхали с подружкой на длинном побережье, а англичанин там тоже отдыхал. Из Англии он зачем-то привез свою герлфренд. И у нас был с ним роман через жопу его герлфренд, которой она всегда загорала вверх. Мне очень нравилось непреодолимое препятствие, это добавляло трагизм в наши отношения. Драма на отдельно взятых лежаках. Он ложился так, чтобы меня видеть и смотрел. А я ложилась и так красиво, и так красиво. У герлфренд были то желтые, то синие невыразительные трусы. Конечно, эта история закончилась тем, что он узнал адрес моего отеля, номер комнаты и пришел ночью. И теперь у нас со Стивеном трое детей. Но на самом деле, она так не закончилась. Мне быстро надоели эти отношения через жопу и я поехала домой.

А моя знакомая Вика сегодня написала в facebooke хорошую историю: «Снится мне школа. Сижу за партой. Заходит учительница. Открывает журнал. Говорит: "Кто родил в этом году? Поднимите руки". Большая часть класса поднимает руки. "Молодцы, пятерки вам. А кто не рожал?" Поднимает руки незначительная часть, я в том числе. А она говорит: "Идите мыть шкафы и окна!" Ну, и я пошла...»

PS Но чаще всего бывает так. Я иду по улице, а он идет тоже. Я его вижу и думаю: "До чего же..." Ну и дальше иду и думаю. И вот пока мы идем навстречу, то я вижу, что у него рюкзак на плече. И прямо представляю, как он приходит домой и не вешает рюкзак на вешалку, хотя сколько же раз об этом просила!!!, за пять лет совместной жизни ну это-то хотя бы мог научиться делать, а?!, а он бросает все время рюкзак под вешалку и прямо на мои туфли. И меня это бесит страшно! Он идет мне навстречу и улыбается. И даже представить себе не может, какой скандал я ему только что закатила и прям так убила б, паразита!!!

он ей по-прежнему снится
каждую ночь,
в каждом проклятом сне.
она знает, подобные сны
к перелётным птицам,
подобные сны – к весне.

вёсны в отличие от него
сбываются:
вот уже и двадцатая на подходе.
она знает, ничтожна разница
между тем, кто останется
и тем, кто уходит.

но лезвие, по которому шла,
оказалось острым,
и ненадёжным слывёт
последний её редут.
она пришла умирать
на васильевский остров,
а её там не ждут.

5.3.10.
http://tovarish-zhe.livejournal.com/?skip=20

Марта Яковлева

ты придумал себе реальность, ты сложил ее из кусочков,
ты ее проверял на прочность, ты себя из нее кромсал
в той реальности будет рядом эта женщина каждой ночью
в той реальности будет нежность вас хлестать как девятый вал
у нее на запястьях метки и все плечи в твоих зарубках
у нее за спиной веревки, и на бедрах тугая плеть
да, она отдается страстно, но она лишь играет суку
эта роль ей дается просто. не сложнее, чем умереть.

ты придумал себе реальность, где вас двое и небо ниже
ты измерил ее по дюймам и поверил, что превозмог
но она к сожаленью скоро увернется и дождик слижет
слезы с щек твоих терпкой влагой, что на нас проливает бог
да она не такая вовсе, ты же все сам себе придумал:
не бывает графинь порочных среди уличных бедных шлюх
у тебя за спиной галеры, паруса и сырые трюмы,
у нее за спиной рутина, пыль на окнах и ловля мух.

ты придумал себе, как в сказке, удивительно стройный образ
литератор, бродяга, глупо - свою жизнь разменял на боль
а она проскользнула нежно и свернувшись в груди как кобра
убедила тебя, что это не ошибка, а - да, любовь.
но поддайся - она ужалит. оступись - и она отступит,
не поддержит, не пожалеет, не по-графски сбежит стремглав...
что ж, я вижу, ты мне не веришь... так дождись и с безумием вкупе
будешь боль заедать отчаянием, будешь веровать в силу трав.

и до вечера хватит боли, коньяка и пустого джойнта,
и отчаянных слов на память в письмах, почте и гуглток
ваше время давно настало - спит в воде пресвятого понта -
ты же тоже уснешь мой мальчик, ей последний отдав глоток.

положил ладонь на ее запястье и просто сказал: прощай
она закрывала глаза, а когда открывала он был все дальше
раньше
он был ее печаль
она была его не погасшим
пламенем

раньше ее колени во сне упирались ему в живот
а он просыпался и долго смотрел во тьму
он чувствовал, если что-то произойдет
он сможет видеть ее одну

и только недавно скрипнула ночь в замке
она выходила из ванной, завернута в полотенце
ему прихватило сердце
и колом встало в горле ее привет
и он разувался, уставившись в желтый пол
она только вздрагивала от его движений
и четкими выстрелами по мишени
нет-нет. дорогая. я ел. все нормально. нет.

я просто тебя разлюбил:
так китов выбрасывает на берег, в тебе столько слез, что они колотятся изнутри
и тишина звенящая как аккорд последний
соседи встречают в лифте, спрашивают: ты как?
*умри,
идиот, моя жизнь закончилась, непонятно?*
невнятно бормочешь: я в норме, а ты? и чао
едва поводишь пальцами на прощанье
и вваливаешься в квартиру, словно в нору

бабуля покачивает в такт сердцу своей растрепанной головой
ну, что ты, милая, бог с тобой
уж верно клином-то не сошелся
весь свет на нем
и потом. вернется твой недостреленный голубок
но ты подаешь ей чашку: бабуля вот
*молчи только, ради бога, закрой свой рот*

ты знаешь, милый,
сама все курит и щурится, курит, курит
хотела бы я верить, что страх одиночества истребим
когда никем не любим, внутри задыхается твой ребенок
от всякого флирта несет паленым, от всякого глупого фильма
тобой одним
мы спим
и видим во сне как воды
вокруг собираются куполом и сверкают
я верю, все одиночества попадают
в свой собственный одинокий
рай

Я не знаю, день что ли сегодня такой странный, но очень читается мне нынче эта девушка.

Брусничная Эм

разрезают арбуз, выворачивают нутро, вот она боль твоя, на, потрогай,
дорогой
отражающей серое небо скользишь и пятишься до метро
кто
тот, кто прикуривает ночами твои сигареты, звенит ключами, держа тебя за руку, открывая дверь
пробирается вверх плечами жадножарко в волосы шепчет джан
кто тебя до дома не провожал, а себя проводил до дома
вашего

башнями башнями фонари, улица золотом вылита в черный город, за поворотом нет ничего покуда твоя ладонь не касается косяка
набираешь его, произносишь медленно по слогам:
я люблю тебя каждый грамм

издалека видно озеро и туман, сапоги становятся все темнее, ты со своей свободой наедине,
в подоле несешь каштаны, карманы, наполненные словами, песнями, зябкими вечерами
его голосом, терпким и полусладким, его запахом, смехом, его повадками
вот дойдешь до воды что такая гладкая
и одним махом одним
все в воду

оводом, белыми листьями, снегом, вечерним ливнем, сгинем, переродимся, голову охладим

темный ром, светлый ром, водка и гренадин
ты такой один
един

едим
дни, проталкиваем в себя,
я воробьем, уснувшим на голубятне
ты мятой высушенной в вине
то, что останется в стороне останется поперек и пройдет насквозь
хворост и соль, хлеб домашний пахнет сладостью и любовью
ты меня не любишь, но я присяду у изголовья
и смиренно сон твой посторожу
я тебя обнять не посмею, не разбужу
даже
с трудом
дышу

Брусничная Эм

Это и есть любовь, - думала она, - не так ли? Когда, заметив чье-то отсутствие, ты ненавидишь его больше всего на свете? Даже больше, чем любишь его присутствие.
Брод.
Дж.С. Фоер. Полная иллюминация.

болеешь, горло прячешь в ладони, в отчаянно-шерстяное, я захожу за тобой через окно
пойдем со мной, протягиваю тебе ветку льдом покрытую, увлекаю твои волосы в снежное небо, пойдем со мной
белеет, земля покрывается стружкой, как щеки сухой кожей, собаки прислоняются к стенам, пробегают в подъезд украдкой
гладкой рукой едва дотрагиваешься до локтя
внутри разрывается тонкий лист
блиц
раунд
рассказываю тебе построчно песни, пишу тебя вдоль бедра, мрак
в мыслях, не могу различить другое прошлое и вчера
ты прав
этот мир создан для самых сильных, только истины в номерах
нет

болеешь, болеешь, языком расписываешь узоры, как детское сочиненье, яблоки вдоль аллеи, болеешь улыбаешься снегу, распускаешь волосы и немеешь
от холода
больно ли
выстрогать из себя что-то целое, замкнутое, как шар, чтобы больше никто тебе не мешал
ничего не ждал
ничем больше не попрекал

этот мир так мал, он огромен, божественно, только глянь
как снежинка падает на плечо
представляешь, ведь ей становится горячо
перед тем как она растает
говорят, что мне не хватает
нет
тебя у меня в избытке
я вворачиваюсь улиткой, замыкаю себя в себе
до свиданья милый, этот мир - тебе

Я, к сожалению, не знаю, кто автор этого вирша, но уж больно он хорош, ИМХО...

При всей своей природной непредвзятости,
Советую тебе иметь в виду:
Не стоит доводить меня до святости,
А то ведь я поддамся - и дойду.

Я загораюсь, как пацан неопытный,
И завожусь буквально с ничего:
Со мной, обычным, временами хлопотно -
А с просветлённым будет каково?

Я плотно увлекусь твоей причудою,
Преображусь, как хлеб на жерновах,
И стану очень правильным занудою -
Елейным и в делах, и на словах.

Ты будешь дуться, стискивая челюсти -
Решишь, что зачудил тебе назло...
А мне с твоим набором райских прелестей
Не просто, а чертовски повезло!

Растут во мне восторг и самомнение,
Зуд проникает в скрытые места:
Я чувствую приход осатанения
С обратным прорастанием хвоста!

А так ли важно, кто и кем является?
В запасе есть и крылья, и рога,
А с ролью нимба хорошо справляется
Изогнутая кругом кочерга...

Но в двойственности - тоже мало радости:
Что дальше? Разорваться на куски?
Давай, не будем ударяться в крайности,
А проберёмся между? По - людски?..

всем провожающим
Ленка Воробей

Шайбою вмёрзла луна в покровец небосвода,
этой огромной залитой хоккейной коробки -
Грустного Бога… Весёлого Ра… Кукловода…
Джина… Невинные пробы и винные пробки
кухонных войн. Никогда мы войну не износим,
здесь абонент не доступен, а там не достоин*…
Красный зрачок светофора безумно спокоен.
Стая машин… океан не добравшихся в восемь.

Просто молчи. Дай мне руку… А вместе не страшно.
Вместе не больно….
Окошко открытою раной.
Скорость снежинки, летящей на смерть... в рукопашном
странном бою со вдовою ветров - трамонтаной.

Эй, осторожно! А в хоре нестройном… недружном…
гулом напичканном хоре звучанье ничтожно,
зная слова можно много молчать о ненужном,
важном, конечно, но всё-таки….
Всё-таки можно.
Ветер… не мастер, не мечник, не шут, не законник,
исповедь вырвет, похлеще, чем… Только со сплином
он же впервые сегодня судил подоконник,
не называя его как обычно – трамплином
в лето… во всё и в ничто… просто так и для виду…
в боль, что дороже серебряной ложки к обеду…
в лучшую долю… в мечту… или в пьяную придурь
от смс-ки, в которой – «prosti…. ne priedu»

Спинами стало нельзя прикоснуться… бороться
не за что больше… но ты…. я тебя не покину…
Нам, двум снежинкам губами пришлось исколоться,
что говорить о сердцах… и тем более спинах…

Падает снег… просто так…из распоротой выси…
Даже когда не хотелось бы… вроде бы вдосталь!
Каждой снежинкой числу неотправленных писем
равен. У Бога всё точно…. Всё точно и просто.
Нету игры никакой… возвратиться на базу
больше возможности нет, даже если захочешь.
Тысячи раз… миллионы… летящие фразы -
«все обречённые падать – спокойной вам ночи…»

Полный набор замороженных ягод… цветочки…
Мало и там, где казалось давно всё на свете…
Где моя радость???? А где мои спички и дочки…
Памятник – круглых, гранитных три жирные точки,
с надписью – «вечная слава не спящим в инете»

Тоже случается там и бухло и букеты….
Вечная слава!…согласна… но всё-таки с боем…
-
Нас ещё всех офигенно пугают рассветы,
те, молчаливые… белые… с красным подбоем…

Падает снег… и несложно… несложно… несложно…
«всем провожающим»……. «просьба покинуть…» …не внемлю…
Видишь, за нами уже замело!!! …и надёжно
крестики птичьих следов опечатали землю.

Бэссамемуча.

Мне встречались женщины, лёгкие на поцелуй. Помню, одной я успел сказать лишь «послушай, Марина» и она сразу укусила меня за губу. На женском языке это означает «я тебя тоже лю».

Но это редкость. Чаще бубнишь от растерянности героические саги, при том глядя пристально ей в губы. Целовать и страшно, и непонятно с какого места начинать. А ещё бывают такие коленчатые барышни, с ними вообще каменеешь.
Для сложных случаев у меня есть одна отвлекающая история. Если ты её слышишь, значит мы сидим на диване, и я боюсь целоваться.

Вот эта история.

В условиях монгольской зимы устав велит справлять нужду в таком месте, где много мороза, а из удобств лишь птичья жёрдочка. Приходится мёрзнуть и балансировать над ужасной пропастью. У птиц подобные упражнения получаются как-то непринуждённо. А люди отвлекаются на всякие тревожные мысли. Поэтому солдаты и сержанты ходят до ветру лишь в крайнем случае, при прямой угрозе лопнуть. И к концу службы вырабатывают два интересных навыка:
1. делать всё за пять секунд.
2. раз в три дня.

Мы жили в железной будке на колёсах. Мы были связисты на полевой станции Р-410. И нашему старшине было не чуждо всё человеческое. Однажды ночью он поднял экипаж по тревоге, выгнал на мороз, а сам отложил личинку на газету. Свернул и выбросил в окно, навстречу ветру. Потом включил вентиляцию, и в будке стало свежо как в лесу. И никаких признаков, что старшине не чуждо всё человеческое. Все вернулись, уснули и ни о чём как бы не догадались.

А утром буря стихла. Небо стало голубое, как купола на Смольном. И приехал генерал с проверкой. Он построил экипаж перед железной будкой и стал рассказывать про свою жизнь.

Он прослужил двадцать пять лет.
Он видел, как в Воронеже часовой занимался онанизмом на посту и так уснул. В положении «стоя», с хозяйством наружу. А разводящий подумал «какая гадость» и шлёпнул спящего товарища по спящему члену солдатским ремнём. Часовой от боли и непонимания стал стрелять, ни в кого не попал, но для дивизии это был позор.

(Что-то спрятано в складку)

ПЕРВЫЕ СВИДАНИЯ

Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: "Будь благословенна!" -
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И - боже правый! - ты была моя.

Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово "ты" раскрыло
Свой новый смысл и означало: царь.

На свете все преобразилось, даже
Простые вещи - таз, кувшин, - когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам было с нами по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...

Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.