Июль. Над полем три ворона. Черные крылья их иногда касаются друг друга. Птицы кружат – они хозяева этих мест.

На поле трактора, воздух над ними искажается, плывет. Железные траки гусениц въелись в глину, обвешались ею. А шмель шумит возле пучка колокольчиков застрявших в грязном колесе, чуть касается их, и тут же в сторону. Затем снова приближается и неуклюже заползает внутрь цветка.

В тени деревьев, возле канистр с водой лежат четверо. Они сносят деревню, точнее, то, что от нее осталось, потом придут другие и посеют овес.

- Раскружились - уперся на парящих в небе птиц один из них.

- Не, я уж работать не смогу…

- Да и не надо, Лавров вон никак не успокоится, бьет, понимаешь, все наши трудовые достижения.

От трактора, ссутулившись, шел Виктор Лавров, отмахиваясь майкой от слепней.

- Отдохни Витя, отдохни, что ты прям как пришибленный с утра успокоится не можешь, - лениво так промямлил иссушенный парень с соломинкой во рту.

Лавров молча сел возле канистр и посмотрел на поле, словно художник на свою работу. Капли пота заливали его лицо, скапливались на бровях и падали в низ.

- Слушай, куропаткин нос, ты что такой чудной сегодня, не проспался что ли? - приподнялся с земли смуглый старик.

Лавров вытер рукой лоб и окинул всех взглядом.

- Могилу я сегодня нашел.

- И что?

- Помните, учительница школьная пропала, так это вот она.

- Дык, утопла ж она. Да и пропала-то не здесь, а добрых километрах в тридцати, ближе к посадке, там, что ж я не знаю.

- Тридцати, двадцати. Слушай лучше! Занесло меня сюда, еще до сноса, по лесу шлялся, грибы собирал, а тут выходит мне на встречу мужик, Николаем звать и просит помочь ему, а в чем так и не говорит. А мне что, просит, дай, думаю помогу, может и разживусь чем. К дому его пришли уже затемно, - еще раз посмотрев в поле, продолжил он.

Люба

Лавров помнил эту ночь отчетливо, и казалось, что, вряд ли когда забудет.

Ни в одном доме свет тогда не горел, не лаяли собаки. Но внимания он на это не обращал, а лишь покорно плелся за черным силуэтом.

Вошли в избу. Прохладой сыростью дохнула она, скрипнув битым стеклом под ногами. Лаврову прислушался, на чердаке шуршали какие-то птицы, воркуя спросонок.

- Стой тут! - скомандовал Николай, и ушел в глубь темноты.

Виктор зажег спичку, осмотрелся. В шаге от него, дрожащее пламя выхватило седую голову, желтое лицо с пятаками на глазах. Он попятился назад и уткнулся в мягкое.

- Испугался что ль? Пустое. Умерла она, - и, взяв Виктора за плечо, повел.

Они долго сидели в тишине, гость все время поглядывал на маленькое сухое тело старушки.

- А чем помочь-то? – спросил он так, на всякий случай, заранее зная ответ. – Мать? – и кивнул на старуху.

Николай прибавил огонь в керосинке и огляделся. Долго не отводил взгляда от темного угла, щурился, словно пытаясь кого-то рассмотреть, а потом резко одернулся и шепотом произнес, - я ее почти не знаю.

Лавров тоже посмотрел в сторону темного угла. Там в самом низу скреблась мышь.

- Ты слушай, - одернул его Николай.

Лавров вздрогнул.

- Полюбилась мне одна учительница. Математике детей учила. Вся маленькая такая, худенькая, и не сравнить с нашими-то со всеми, в общем, и обнять-то не за что. Да я и не обращал на нее и внимания-то ни какого, а тут как-то иду домой, за полночь уже, а у нее окна светятся. Глянул туда, а та ко сну готовится. У зеркала сидит, волосы расчесывает. Я так и простоял незнамо сколько пока не опомнился. Потом уж и не знаю что. И в школу ходил и домой, под окном встану и кричу: «Любовь Иванна, выдь на минутку, дело есть!». А она из окошка покажется, глазки такие ух, и не довольно так мне: «Горчаков» - то есть я, - «Опять мешаешь». Говорю: «Опять. Только не мешаю, я вот все хочу вас вечером увидеть». Она, конечно, форточку прикроет и глазками так к верху, понимаешь, мол, не пара я ей. Но от меня не так легко было избавиться, я вроде как заболел ею. Сидишь дома, делами занимаешься, а она все перед глазами, спать ложишься и там она, словно как нечистая какая. Много я по девкам бегал и никогда такого, понимаешь.

А в августе вот, увидел я ее с заезжим каким-то. Какая же меня злость Витя взяла, попался бы кто на пути, то изломал.

Лавров вздрогнул и опустил глаза.

- Иду попятам за ними кулаки сжимаю до посинения, да зубами скриплю так, что по коже мурашки идут. Дошел до реки, в кустах укрылся, а они возьми и целоваться начали. Я так за ветки и схватился, слышу, хруст пошел, а ведь только потом почуял, что шиповник был, руки в кровь все изодрал. Сижу вот так, кровью капаю, да проклятьями, словно камнями в них кидаюсь, трясет меня со злости, страшно трясет, словно горячка, так и хотелось выбежать, да там головы им пооткрутить. А они уж винцо разливают, выпивают, закусывают и смеются все. Парня вскоре видать сморило на солнце - растянулся на одеяле, а Любовь возьми, да и скинь с себя одежду. Кожа белая на солнце светится, шейка тонюсенькая такая. Подошла она к берегу, так аккуратно и в воду нырк. Река наша в этом месте на поворот как раз шла, омут тут больно глубокий, зато берег удобный. Сюда многие купаться ходили. А солнце ярко светит, вода прозрачная. Тут вижу, она от берега все дальше и дальше отплывает, словно лягушонок, а под ней будто тень какая черная появилась. Иль это в глазах у меня от злости. Только Любовь в ту же минуту под воду ушла, лишь руками по воде хлопнуть успела. Я тогда с места так и не сдвинулся, а дружек ее долго лежал в небо пялился. Потом приподнялся покричал, головой покрутил, и давай по берегу в ракитнике словно ошпаренный искать, мол, она с ним в прятки играет, а как понял в чем дело совсем ему видать плохо стало. Да тут еще мотоцикл где-то затарахтел, тот возьми и по кустам-то и побег. Подъехал тот мужик на мотоцикле увидел одежду, покричал, к воде подошел да быстро так второпях обратно укатил. А я все сидел и сидел, на воду смотрел. Потом люди на тракторе приехали, бредни размотали, и давай реку цедить, а течение хоть и не быстрое, зато уж глубоко больно, да и речка-то не узкая. Так они тело и не нашли, пропало. А я как темнеть стало, кулаки разжал, от ветвей их отодрал, прилипли они от крови и домой огородами.

Лавров вскочил с места. Лицо его потемнело. Руки задрожали. Он хотел что-то сказать, но только шлепал губами.

- Да ты сядь, сядь, я же тебя сразу узнал, - не поднимая глаз, пробасил Николай, вот как в лесу увидел, так и узнал. Дослушай меня, а там уж дело твое, тебе решать что делать, твоей-то нет вины на этом, я всему виной.

- Да ты, я ведь, я не хотел убегать, я, - забормотал Лавров.

Николай строго взглянул через керосинку на дрожащего в желтом свете собеседника, и продолжил:

- Прошло немного времени, начали мне ночью кошмары сниться, как глаза не закрою, кошмар. Тут-то я и запил, да так сильно, что и не заметил, как полгода прошло. Спасибо, добрая душа одна от меня не отходила, и на ноги опять поставила, хорошая, домовитая женщина, соседка. Ухаживал я как-то за ней по молодости, а потом бросил видать, а она упрямая, вернулось, на ноги подняла. Только, как голова у меня прояснела, сны опять одолели. Видится постоянно, что я стою напротив ее окна и смотрю, как она волосы чешет. Она замечает меня, выбегает на улицу и кричит, догоняй, мол, меня, да звонко смеется… И шлеп, шлеп по сырой земле, и быстро удаляется, а я ногами-то работаю, а они словно в глине, с трудом поднимаю. И голос ее в ушах: «иди, иди ко мне, прыгай в воду. Загубил ты меня. Загубил». Тут, по до мной берег начинает сыпаться. Тогда я всегда и просыпался.

В общем, надоело мне это, стал я снасти брать и к реке, на то место рыбачить ходить. Если уж это сом или еще какая рыба, то рано или поздно выловлю, а если уж что-то другое, то прощения буду просить. Так и стал делать, с самого раннего утра приходил, закидывал снасти, и прощения просил. Я молиться-то не умел хорошо, так немного знал, а все больше своими словами, долго молился, лет пять наверное прошло или больше, сейчас уж точно не скажу. Только меня вечером вся деревня ждала, рыбу я наловчился ловить, что даже сам удивлялся, как это у меня так получается. Она словно сама собой на крючки лезла. Так и снабжал всех кто подходил, да и сожительнице своей приносил на уху. Надеждой ее звать, она у меня так и осталась жить, а я и не против, по-хорошему кроме нее, никого и не было. Я да Надежда и пустой дом, поскольку все, что было я по дурости пропил.

От избытка рыбы она научилась и рыбий жир производить, в детский сад детишкам носила. Я все продолжал ходить на берег, тогда ведь, за эти годы, сны мои редкими стали успокоились. Только на яву один раз напомнилось.

Чирки уж подросли. Сижу на доске, смотрю, как мамка впереди плывет и утятам покрякивает, семь штук их было. И тут снова тень, и вода как вздыбилась, словно подводное течение какое, всплеск, утка взлетела, утята в стороны. И снова тишина. А я сижу, не шелохнусь, в нутрии словно перевернулось все. Утенок один пропал. С того случая у меня желание появилось, достать эту рыбу. И вроде как чувствовал ее. И еще больше стал на реке проводить. Люба мне ночью опять видится начала, да все насмехалась из под воды, а потом кричит, что ж ты не тянешь, давай, давай, уйдет рыба-то, я и начинал доставать. Сильно все время что-то сопротивлялось, а как вытягивал, оказывалось, что это я сам, за ворот рубахи зацеплен.

Ну, пока я жил возле своего омута, от меня Надежда ушла. Правда, в начале и внимания на это не обратил, не заметил, а когда уж опомнился, поздно было.

Сколько еще такая моя жизнь продолжалась, не знаю, если бы не последний случай. Вечер уж был, редкие звезды кое-где повысыпали, сумерки такие настали. Клев плохой. Да вот только донку от березки отвязал, да на руку намотал, как леска, словно струна натянулась и загудела аж. В руку здорово въелась, в кожу как в масло прошла. Я и так и эдак, и на локоть хочу намотать, а на другом конце тоже, еще сильнее на себя тянет. И никак не получается с места нам сдвинутся. А кровь у меня так ручейком по леске и стекает и черная, словно смола какая в воду капает. Да ведь и отпустить хочется, как сон припомню, так страх берет. Чувствую я, что ноги мои дрожать начинают, изловчился, спиной развернулся и к березке тяну. А леска звенит, стонет и в руку мне больнее впивается, да все рывками. Берег у меня под ногами сыпется, кусками в воду падает, а тут еще и роса выступила в мое наказание. Чувствую, проигрываю. На сколько я продвинусь, на столь меня обратно и стягивает, а то и еще дальше. Тогда я и кричу в воду: «На Любка, вот уж выкуси, не затащишь ты меня, виноват я конечно, но уж извини!». Зубы стиснул, весь напрягся, да до березы и дотянулся и намотал на ствол леску. Листва затрепетала сразу, зашелестела.

Долго я сидел тогда выжидал да руку рубахой обматывал, сильно стемнело, и чувствую, вроде ослабла хватка, чуть обмякла лесочка. Я резко схватил да еще пару оборотом сделал, леска вновь гудеть, да только обратно уж никак. Так-то вот я бился, пока зарево на небе не появилось, а там, у березки и уснул не заметно для себя. Люба тут снова, предо мной, стоит по грудь в воде и смотрит так странно, как вроде и никогда не смотрела - печально очень, да и пошла прочь, и все время по грудь, вниз шла, по течению, пока совсем не пропала.

А меня мужики растолкали. Я подымаюсь, руки своей не чувствую, понять спросонок ничего не могу, а те вокруг меня что-то скачут, глаза таращат, ухают, по плечу хлопают.

А один прямо подошел и говорит: «Ну, Петрович, ну, молодца!»

Я тогда как на берег глянул, и глазам своим не верю, на берегу сомовая голова торчит, огромная, словно комель осиновый, а остальное тело в воде еще, трое мужиков за жабры схватили и корячатся, из воды пытаются тушку рыбью вытянуть. Сидел я тогда, смотрел на все это, и такая тоска меня почему-то взяла, что ушел я домой. А там огляделся, пыль кругом, пустота, даже кошки нет.

На рыбалку с тех пор перестал ходить, а все сидел, да в окно смотрел, так и пробыл очень долгое время, смотрел все, как люди ходят, интересно было очень за ними наблюдать, словно в первый раз их видел, как детишки в футбол гоняют, мотоциклы ездят, бабки на лавочках сидят.

Вспомнился мне потом тот сон последний, когда Люба уходила вниз по реке, и никак я его из головы выкинуть не мог, взял я тогда ружье, дело по осени как раз было, да и пошел, так на всякий случай посмотреть, сам, даже не зная что.

Собака

- Ты нашел ее? – чуть слышно пролепетал Лавров.

Он посмотрел в окно, но кроме своего темного отражения и бившуюся в нем бабочку, ничего не увидел.

- Да нет, сколько времени уж прошло, я на это и не рассчитывал. Просто шел вперед и все. Далеко я забрел тогда по руслу, меня в эти места и не заносило раньше. Вот и набрел на деревню. На эту деревню. На этот дом. Он окинул рукой избу.

Прохожу я по улице, а со стороны дома мне кричит кто-то. Я обернулся – старуха.

Говорит: «Касатик, застрели мне собачку, я тебя уж как ни будь поблагодарю. Убей ее родимый, сделай милость, совсем измучила, помирает уж, старая стала, скулит».

И манить давай «Ве-ерка, Ве-ерка, иди сюда». Я тогда еще сильно удивился, чтой-то старая так собаку прозвала. Да потом вроде плюнул и давай патрон по крупнее искать, так что бы наверняка, чтоб не мучить животное, а та забилась под крыльцо и скулит. У меня по коже как иголками, а старушка встала вся бледная, да и ушла в дом. Я давай палкой собаку из под крыльца выгонять, никак ее не достать было, хотел бросить, да и уйти поскорее, только это Верка шустро из под крыльца выскакивает и в лес. Я прицелился и выстрелил, та взвизгнула, подскочила и дальше. Долго я за ней бегал, а когда догнал, вижу, на кочке сидит и ранку свою лижет да поскуливает. Приметился я получше, чтоб сразу ее, а на курок нажать не могу. Вот тут в груди все ажн сжимает, жалко. Стоял, стоял я так, а потом смотрю, крестик возле нее самодельный из веток, а на нем бусы точно такие же как у Любы были, из таких маленьких шариков на подобие жемчужин. Подошел я, снял украшение, в карман себе засунул, осмотрелся вокруг, ближе к берегу подошел, на речку взглянул, поклонился могилке, прощения попросил в последний раз за свои мысли да и отправился к старухе. А она мне прямо с порога: «Ну что, убил уж?». Убил, говорю, мать, как сноп свалилась и не шелохнется, теперь мертвей мертвой, отмучилась пеструшка. А она, как спросит: «А где ж она, родненький?» Я ей, в лесу, мол. А сам думаю, вдруг прибежит, чего ж тогда делать. А бабка все просит, отведи, да отведи туда. Чего мне оставалось, вот и крикнул на нее. Говорю, попросили убить, убил, а места не помню. Не выдержал я тогда, так-то. А она и повалилась на землю и ревет: «Не ругайся сынок, я же уж старая, дед-то от, в подполье упал, убился, достать не могу, а она проклятущая воет, каждую ночь, страшно мне».

Так вот я и остался у нее жить, а в деревне в этой ни одной живой души кроме нас. Деда похоронили. Верка вернулась. Затянулась у нее ранка. А когда бабке бусы-то показал, она и рассказала, что женщину эту дед на берегу нашел, да там могилку и соорудил.

Так я три года со старухой и прожил. У нее ж до меня ни крохи в доме не было, вот как мог, помогал. Дом подлатал, на охоту ходил, жили нормально, с голоду не помирали. Вот и думай, может, Люба меня сюда специально привела, а?

А там и старуха уж собираться начала. Меня все заставляла сходить помолиться за нее, только я же не крещеный был, отказывался. Но потом пошел, она и свечей своих дала.

Монастырь еще из далека заметил. Восстанавливали его только, иль ремонтировали. Народу не было почти. Показали мне куда идти нужно, захожу в часовенку, а на меня со всех икон как будто так и смотрят, не по себе стало, руки трясутся даже свечу поставить не могу, словно боюсь чего. Да как-то не аккуратно рукой повел, да и перевернул подставку, а она с грохотом и покатись – свечи в разные стороны, у меня даже в ушах засвистело. Не понял, как убежал от туда, опомнился только в лесу, посидел на траве, отдышался, а свечку из рук так и не выпустил, так и осталась она у меня в комоде лежать.

Вскоре бабушка померла. Так-то вот, сижу опять один, Верка между ног колбасой увивается, носом тыкается, и скулит все, а тут и ты теперь подвернулся. Так что прости уж меня если сможешь за все, надумал я опять в монастырь тот податься. Молодец Люба оказалась, как у нее все вышло.

- Так, где ж, куропаткин нос, теперь этот Коля? – приподнялся с земли старик.

- Разбился. Я же тогда, как он начал говорить, что у Любы все так получилось, подумал, что он уж совсем спятил, да по быстренькому и дал ходу из дома, не сказать, что испугался, а как-то поднялся, да и ушел, а он и не сказал ничего больше. Я даже старуху похоронить ему не помог. А потом вроде когда передумал на счет него, его уж не было в доме. Вот и сообразил, что в монастырь ушел. А мне сказали, мол, разбился он, со звонницы сорвался - стены он белил.

- А парень тот, что убежал когда Люба-то утонула, с ним что.

- Да ничего, о нем в той деревне и не знал никто.

- Вот шельма, куропаткин нос, - причмокнул дед. Напоил бабу и слинял.

Лавров ничего не ответил.

- И чего ж ты делать-то думаешь?

- А ничего ребята, сровнять я хочу побыстрее все с землей и забыть, дочка у меня маленькая растет. Ни хочу я больше вспоминать об этой истории.

Разошлись тогда мужики, долго о чем-то разговаривали между собой, пожимали плечами и поглядывали не заметно на Лаврова. Но вскоре забыли они и об этой истории и о деревне на месте которой раскинулось поле засеянное овсом. Только в лесном монастыре вспоминают тракториста, что приехал поздно вечером и рассказал историю о Николае Петровиче Горчакове и о Любви Ивановне школьной учительнице после поставил маленькую переломленную свечку и больше не появлялся никогда.