Дождь в этот октябрьский день лил с самого утра. Прибывших на станцию Маньчджурия солдат Семеновской армии поместили в полутемные бараки. Кашель и стоны доносились со всех сторон. Уставшие и измученные дорогой они расположились кто где, некоторые занял лавки, а кто-то и вовсе лежал на полу, расстелив шинель.

Но неожиданно все оживились. В барак зашла группа японских солдат. Они ввезли тележки с одеждой и провизией. Широко улыбались, раскланивались, раздавая сухую форму.

Филипп Егорович Кузнецов прислонился к столбу и никуда не хотел идти. Как же это было унизительно. Он - русский солдат, бывший офицер Колчаковской армии лежит на грязном вокзальном полу за приделами русской границы, принимает подачки от каких-то Японцев. Он вспоминал те годы, когда верхом на ухоженной лошади, еще будучи не офицером он разъезжал по булыжной мостовой Петербурга, ловил на себе женские взгляды, слышал звон церковных колоколов, звонкий смех кадетов в белоснежных рубахах. Он прекрасно помнил как развивался на древке флаг с двуглавым орлом, как за его плечами сотни солдат пели «Боже царя храни», как что-то мощное и неудержимое происходило в нем. Его словно засасывало в какой-то особый мир, мир для избранных и отчаянных, он знал, что пойдет на врага даже с голыми руками, представлял поле боя, бегущую за ним роту. А теперь все это втоптано в грязь, вместе с его званием и верой в будущее. Кто он был, обычный разжалованный в солдаты офицер шайки-армии атамана Семенова, называющейся добровольческой.

- Филипп Егорович, что это вы лежите? Так ведь и не достанется ничего, - сказал ему жалкий, худой солдат с рубленым шрамом во все лицо. – Все ж съедят.

Кузнецов поднял на него глаза, но ничего не ответил.

- Хорошо, я если чего, захвачу вам.

Солдата звали Яковом. Несмотря на то, что Филипп Егорович был таким же рядовым, Яков обращался к нему на вы.

Вскоре солдат принес еду и сменную одежду. Поев, они начали переодеваться. У Якова, все получалось ловко и быстро. Он радовался этому подарку как ребенок.

- Эх, штаны узковатые, - застегивая пуговицу, процедил он. – А что же вы-то не переодеваетесь, а вдруг сейчас построение. Так ничего не успеете. А одежонка знатная, - добавил он и запел, посмотрев в сторону японского солдата.

Солдат – российский,

Мундир – английский,

Сапог – японский,

Правитель – омский.

Кузнецов смотрел на солдата, как-то нелепо выглядевшего в новых одеждах, и на его лице появилась еле заметная улыбка.

- От куда же ты такой веселый взялся?

- Эх, да шарабан мой, Америка! – продолжал он петь, - Не будет денег, продам Наган. - И не много помолчав, сказал, - с Байкала я, а там какая разница, - и снова заулыбался.

Он тоже взял китель и стал натягивать на уставшее тело.

Яков оказался прав, вскоре вбежали командиры взводов и приказали всем выходить на улицу. Недовольные, полусонные солдаты нехотя поплелись к выходу. На полу после них остались кучи мокрых, окровавленных тряпок, а в самом углу лежал солдат. Сначала двое его пытались поднять, но потом бросили и выбежали на улицу.

Тучи, словно огромные жирные мокрицы, заволокли все небо. Дождь усилился и хлестал по лицу, мочил новую одежду. Под ногами хлюпала серая жижа. Но, тем не менее, командиры выстроили свои ряды ровно, суетливо проходя вдоль взводов и ободряя солдат.

- Никак мы в Китай отправляемся, - шепотом сказал Яков. – Да, что же это вы, Филипп Егорыч, последнее время какой-то не такой. – Он прекрасно понимал, почему тот не хочет говаривать, что ему тяжело и противно от всего окружающего, от самого себя. Но спросил, просто так. Так как он делал обычно, не ожидая ответа.

- Да все хорошо Яков Сергеевич, - сделав акцент на «Сергеевич», ответил Кузнецов, - тем более мы уж и так в Китае, а если отправимся, то куда ни будь подальше.

Яков заулыбался и прищурив глаза посмотрел в сторону генералов во главе с интендантом Петровым. Один из них выбежал из под навеса и подозвал к себе командиров взводов.

- Смотри Филипп Егорыч, наш-то как пошел, словно гусак ноги переставляет. И чего они сейчас надумают. Поверишь, не хочется мне в Россию больше возвращаться, нет у меня там ничего, все пропало. Никогда бы не подумал, что какой-то Бронштейн сумеет меня из дома своего погнать, попортил он мне кровушки, так-то Филипп Егорыч.

- Тихо, тихо, там видно будет, что дальше, вон возвращается уже.

Подбежавший молоденький офицер скомандовал, что их и еще два взвода выдвигаются обратно в сторону Читы.

- Господи, рябой сатана, - шепнул Яков. – Была б моя воля, не брал бы в командиры у кого веснушки есть, дурковатые они ребята какие-то.

Вскоре часть войска тяжело вздохнув поплелась обратно. То ли грязи стало больше и у солдат сильно вязли ноги, но двинулись они в сторону Читы так, словно держал их невидимый жгут, заставляя собирать всю свою волю, что бы идти вперед.

II

Промышленник Коробейников сидел в своем кабинете за массивным, обтянутым зеленый бархат столом. И обхватив голову руками, читал газету. В статье было что-то написано о новой победе красной армии, о том, что мировой империализм сдает свои позиции. Но с каждой строчкой буквы все расплывались, и он уже их не видел. Он думал о жене, которая сообщила ему, что у них будет ребенок, о финансовом положение. На дворе уже стоял ноябрь. Прииски прекратили свою работу. А золота было намыто мизерное количество. Он знал, что река Тыя хранит в себе огромные запасы, но почему-то не хочет делиться. А ему срочно нужны были деньги, по слухам в Маньчжурии готовился поезд для отправки семей офицеров за границу и чтобы на него попасть, нужны были деньги, (около двадцати рублей золотом с человека). Об этом ему по секрету сказал один белогвардеец приходивший забирать золотой налог в казну атамана Семенова. Он отбросил в сторону газету, закурил. Поразмыслив еще немного, достал чистый лист бумаги и начал писать письмо.

Дорогой мой Николай Аполлонович, пишу я тебе в столь прискорбное для себя время. Поскольку чувствую я, что возвращенные мне золотые прииски не дают прибыли и более того от них у меня сплошные убытки.

Я обращаюсь к тебе как к другу, а уже потом как к отцу Софьи. Конечно же, я помню твой совет - скорее уезжать за границу. Но вложенные в предприятия деньги, не дают мне сделать этого.

Я знаю, что достану из этой чертовой реки достаточно, нужно только время, по этому решил продолжать работы еще год, начиная со следующей весны. А там пусть будет, что будет. Достанутся прииски большевикам или же еще кому мне все равно.

И еще, я чувствую огромную ответственность перед старателями, коих я нанял себе на работу. Видел бы ты, какими глазами они на меня смотрят, словно я чем-то им могу помочь. А деньги, которые я плачу, помогают им кое-как сводить концы с концами.

Коробейников очередной раз обмакнул перо в чернила и подумал, написать ли ему о Софье, о том, что она ждет ребенка. Но тут же передумал. Посмеявшись над собой, за свою несдержанность. Если бы он рассказал об этом отцу Софьи, то тот не за что бы, не отстал от него пока они немедленно не уехали бы из России. А это не входило в его планы. Еще немного поразмыслив, Коробейников решил закончить письмо.

Друг мой, на этом я закончу забивать твою голову своими проблемами. Хочу лишь только, чтобы ты мне поскорее ответил.

С глубочайшим уважением Александр Васильевич Коробейников.

Не успел он дописать, как в кабинете появилась жена. И тихими шагами подошла к нему. Что-то в ее взгляде было беззащитное и вызывающее бесконечное умиление. Он обнял ее за талию и приложился щекой к животу.

- Накурил здесь, дышать нечем.

- Мучаешься ты со мной, затащил тебя в Сибирь, а то жили бы и жили в Москве, - говорил он, ощущая кожей прохладный шелк ее платья.

- Зачем ты это говоришь, и ты и я знаем, что в Москве нам не было бы никакой жизни, чего там сейчас творится, а здесь вроде бы поспокойнее.

- Отчего же, отец твой живет и нечего.

Она улыбнулась. Потрепала его по волосам.

- Может, ты чаю хочешь?

- Да, - задумался он, - не отказался бы.

Коробейников откинулся в кресле и от удовольствия закрыл глаза. Он еще до сих пор чувствовал свежую легкость духов, и нежное прикосновение к своей голове пальцев жены. В такие минуты он забывал обо всем, о том, что раздражают и со страшней силой давят на него все эти бесконечные лиственницы и сосны. О нехватке денег. О том, что творится в стране. Был только он и чувство безграничного счастья и спокойствия. Растворяясь в тепле собственных мыслей, он постепенно засыпал.

Неожиданно во дворе залаяла собака. Послышались какие-то голоса. Коробейников подошел к окну, но ничего не смог увидеть, стекла заледенели.

В комнату вбежала Софья, страх на ее побледневшем лице испугал Александра Васильевича.

- Там люди какие-то. Ночь ведь уже Сашенька. Не открывай!

Коробейников снял со стены ружье и пошел в сени. Кто там мог быть, он не знал и страх передавшейся ему от жены становился все более и более мощным.

- Кто там?

- Открывай хозяин! Офицеры самого атамана Семенова тебе честь делают, - раздался звонкий, задорный голос с улицы.

- Проходите, - открыв дверь сказал Коробейников.

Один за другим, вошло восемь человек. С шинелей сыпался снег.

- У-ух, метет как, ноябрь месяц знатный выдался, - сказал молодой с раскрасневшимся, покрытым частыми веснушками, лицом офицер, разматывая шарф.

- А ну хозяйка, принеси-ка нам водки.

Софья покраснела, опустила глаза и вышла. К ней еще никто так не обращался. Она вспомнила слугу Якова, пропавшего три месяца назад. Поиски, которого, ни к чему не привели. Скорее всего он прибился к одному из отрядов добровольцев. А другого найти в Заречном пока не удавалось. Софья скучала по этому веселому, отпускающему каждый раз шутки мужичку. А вот теперь ей самой приходится подносить водку офицерам.

Вскоре ночные гости отогрелись, захмелели. Один, тот что был маленького роста с перевязанным глазом, разлегся на диване, закинув ноги в сапогах на стул. На груди его поблескивал крест с Георгием Победоносцем в центре. Он с интересом оглядывался по сторонам. Коробейников заметил и знал прекрасно, что означает этот взгляд. И маленький офицер тоже заметил, что на него смотрят.

- За храбрость, - с достоинством ответил он.

Александр Васильевич поинтересовался, куда те направляются, много ли солдат с ними и какое положение сейчас. А для пущей убедительности спросил, далеко ли отброшены большевики. Хотя разницы для него, не было ни какой. Что те, что другие старались, как можно больше положить в свой карман.

- Хорошо живете.

- Да ничего, не жалуемся.

- А что, золота в этом году много намыли? – поинтересовался высокий, с густыми усами офицер.

- Мало, нет золота, а если вы об налоге, то все в порядке. – И немного помолчав, добавил, - выплатил все в полной мере.

- Ну-ну, - задумался тот.

- Пусть он нам «Боже царя храни» спет, - пролепетал с лавки другой, уже успевший скинуть китель, и находится в одной белухе.

- Я право не понимаю вас, - вспылил Коробейников. - Какое вы имеете право оскорблять меня в собственном доме.

- Тихо, тихо, что же вы так нервничаете, - Георгий выпил, бывает с ним такое, а вы сразу шум поднимаете. Надо добрее к людям хорошим быть.

К часу ночи все офицеры уснули. По дому отовсюду доносился храп и тяжелый спертый дух от сапог. Александр Васильевич нашел свою жену в столовой. Она, закрыв лицо руками, тихонько плакала.

- Ничего, не переживай, они скоро уйдут.

- А потом придут другие, а за ними третьи. Нельзя так жить, - захлебывалась она. – Давай скорее уедем. В Японию, туда сейчас все уезжают.

- Хорошо, вот с делами всеми разберусь и сразу. Ты только держись. – Он знал, что денег у него хватит на дорогу и взятки, но на жизнь за границей ничего нет, и ему требовался еще хотя бы год.

- Вот только интересно, что же тут офицеры делают без единого солдата? - сказал он сам себе. – Да и какая мне собственно разница.

Утром, отдохнувшие и выспавшиеся белогвардейцы уехали. Коробейников тут же пошел в свой кабинет. И его худшие подозрения оправдались. Денег и золота не было. Ему хотелось закричать, перебить все в доме. Но только он смахнул со стола светильник и когда тот, со звоном разлетелся на три части, вошла Софья Николаевна. Она удивленно посмотрела на него. Александр Васильевич скрыл от жены пропажу денег, решив, что пусть хотя бы у нее останется надежда.

- Там какой-то солдат во дворе, - сказала она.

- Как еще один? – громко крикнул Коробейников и бросился к дверям.

- Только ради бога, осторожней, он какой-то странный. Может у него тиф.

Но муж уже не слышал ее. Он подбежал к солдату, не обратив на его состояния никакого внимания и то, что лежит на земле. Схватил его за грудки и стал трясти обессиленное тело.

- Что вам от меня еще нужно, что вы еще не забрали? – кричал он во весь голос. Потом сильно замахнулся и обрушил свою тяжелую руку ему на лицо. Кровь брызнула во все стороны. Он снова замахнулся, но следующий удар пришелся в землю. Коробейников взревел, согнулся пополам и упал рядом с солдатом.

- Мне ничего от вас не нужно, - простонал солдат, - меня зовут Филипп. Филипп Егорович Кузнецов. Я замерз и хочу есть. – Он засунул руку за пазуху, и от туда вывалился увесистый слиток золота.

Кузнецова уложили на кровать. Он спал целый день, во сне бормотал что-то непонятное. Софья сидела у его кровати почти все время. Смотрела на его морщинистое, угловатое лицо. На взъерошенную копну волос. А Коробейников потирая оплывший кулак ходил вокруг стола в своем кабинете, смотрел на слиток золота и пытался разобрать, от куда у солдата столько золота. Потеряв в один день золото, он обрел его вновь в большем количестве.

К вечеру Филипп Егорович проснулся, его накормили, напоили горячим чаем и он стал рассказывать:

- В октябре, мы прибыли на станцию Маньчжурия, в качестве сопровождения золота, перехваченного атаманом Семеновым у Колчака. Там нас разбили на два отряда. Судя по всему, одну часть золота отправили в Японию, а другую мы повезли опять в Читу. Там в Чите наш отряд разбили еще на три части, и каждая повезла золото в разные стороны, одни поехали куда-то в сторону озер, а наш подвод сюда, в Нижнеангарский район. Солдаты, промерзли насквозь, питались последнюю неделю кое-как. Наконец вышли к реке Тыя. Сутки шли по руслу, пока не нашли подходящую пещеру. Загнали подвод внутрь и взорвали вход. Не знаю, Бог ли мне помог или сам черт. Только мне захотелось отойти, - тут он посмотрел на Софью увлекшуюся рассказом, на ее большие карие глаза и покраснел. – По нужде, отошел. Не прошло и пяти минут после взрыва, как раздалась стрельба. Я испугался и упал в снег. Лежал там около часа. Думал партизаны. Потом когда все успокоилось, пошел к тому месту. Там весь снег был красный от крови. Господи, это же были люди! Люди!.. Как собак бешенных пристрелили! Они же своих солдат пристрелили. - Он говорил, а из глаз его потекли слезы. Софья тоже заплакала, но чтобы не показывать этого вышла в другую комнату. Коробейников стоял у заледенелого окна и часто затягивался сигаретой. Потом затушил ее в пепельнице, подошел к кровати и, склонившись над Кузнецовым, спросил:

- Вы хотите уехать из этой страны?

Через два дня оседлав лошадей, Кузнецов с Коробейниковым отправились вдоль реки Тыя.

Кровь на снегу уже замело. Лишь только бугорки окоченевших трупов топорщились из под белого покрывала. Кузнецов постоял немного, перекрестился и стал сметать снег с лиц убитых. Вскоре он наше то чего искал, упал на колени перед покойником и стал раскапывать его.

- Извини Якушка, не уберег я тебя, прости, - он еще раз трехкратно перекрестился и смахнул выступившие слезы. Сзади подошел Коробейников.

- Яков!? – опустив голову, сказал он.

- Вы его знаете?

- Прислуживал у меня. Славный был человек, жена его любила. Ты Филипп ей не говори ничего. Хорошо? – косясь на ровную, обледенелую черную ледышку в центре посиневшего лба.

- В самый лоб пуля попала, - заботливо сдувая снег с лица сказал Кузнецов, словно и не слыша вопроса.

Они кое-как раздолбили замерзшую землю и похоронили Якова возле реки. Сделали из сосновых веток крест и занялись разбором заваленной пещеры.