- А теперь пуусть скажут об усопшем близкие и друзья. Давайте вспомним то хорошее, что принес этот человек в вашу жизнь. Кем был он для каждого? Поделитесь друг с другом своими воспоминаниями, чтобы наши знания стали шире. Кто-то из вас знал его с одной стороны, кто-то с другой. Из крохотных искорок складывается яркая мозаика жизни. Пусть в сердцах родится светлый кристалл, символизирующий ушедшего человека, пусть засияет он всеми гранями, осветит скорбь нашу многоцветной радугой. Из ваших воспоминаний светлая память о нем звонким ключом потечет к престолу Господнему, и Господь примет чистую душу, приласкает и утешит её. Этой кроткой душе, также как вам, поверьте, очень больно расставаться с друзьями и близкими, пусть идет она в дальний путь с миром, зная, как мы любим и чтим ее на земле, – маленький толстячок в черном костюме смахнул несвежим мятым платком несуществующую слезу. Сделал это он так естественно, что все остались в полной уверенности, что слеза была, и еще виден след, где она катилась по гладкой округлой щеке. – Подходите, друзья, не стесняйтесь, - толстячок, сделав приглашающий жест, отступил в сторону.

Над собравшимися повисло неловкое молчание. После минутной заминки, раздвинув плотное кольцо людей, стоящих у гроба, вперед выступил Иван Петрович:

- Я знаю этого человека лет десять. Не много, скажете вы. Достаточно, ох, как достаточно, чтобы выпить с ним столько водки, сколько вам и не снилось. Больше любил вино или пиво, но не отказывался никогда поддержать компанию чем-нибудь покрепче.

- О мертвых, только хорошее, - вполголоса напомнил толстячок в черном.

- И я о хорошем, - отмахнулся Иван Петрович. – Если б вы знали, как он любил жизнь! Особенно под «Перцовую», так же уважал коньячок, не брезговал джином и ромом. Бывало, выпьем мы с ним и пойдем по поселку. Ни одной юбки не пропустим. Всякую тетку за задницу ущипнет ласково, без оглядки на возраст и положение. А тем и приятно. Светлой души человек, что говорить. Могу обещать тебе, друг закадычный, что с тобой не допили, с Семенычем допьем, кого не дотрахали, сам дотрахаю. Личные обязательства беру, никому не доверю. Спи спокойно, не ерзай, Козел! – Иван Петрович ласково похлопал ладонью по стенке гроба, поддернул носом и, опустив долу глаза, отступил, сливаясь с толпой.

- Был другом хорошим умерший. Правду Петрович вам молвил. Помню совсем, как сегодня, - Сергей Семенович выделился из толпы, - сижу пацаном одиноким. Было, должно быть шестнадцать. Что делать? - Малец несмышленый. Шагнул он так ловко ко мне, я сзади его не увидел. От щедрой, широкой души по копчику двинул мне больно обутой в ботинок ногой.

- О хорошем, - снова напомнил толстячок.

- Я звезды увидел тогда. Тот свет путеводный светил в дороге мне все эти годы. Звезд много, по жизни идя, себе на погоны собрал. Правда, хотелось бы больше. Хорошее нет, не забыть! И я не забыл ничего! - Сергей Семенович потер глаза кулаком. – Ты скажешь, почившего льва, может лягнуть и теленок. Но, чтоб осветить тебе путь к далеким небесным чертогам возьму этот грех на себя. Спи, мой дружок, баю бай. Козел! – Сергей Семенович величаво подошел к гробу и изо всех сил поддел его коленом. Пытаясь скрыть гримасу, перекосившую болью лицо, Сергей Семенович уткнулся носом в плечо Ивана Петровича. Могучие рыдания сотрясли его плечи.

- О, милый брат, к тебе так обращусь, - вперед выплыла Мария, заламывая руки, - имею в этом право. Ведь ты со мной, единственный не спал. Я объявляю всем, Петрович - лгун, уверил вас он в том, что женщинам ты не давал прохода. За что немилость мне? Чем я не угодила? Единственно – была тебе сестрой. Ты праведник средь них, они-то точно в моих объятьях побывали все. Тебя в них не было. Дай, обниму, хотя бы на прощанье,- Мария упала на гроб и затряслась в рыданьях. – Спокойно спи. Козел!

- Мой друг сердечный, пусть Мария знает, в том наш с тобою маленький секрет, - Вера на цыпочках подбежала к гробу. Я только сейчас обратил внимание, что все выступающие после Ивана Петровича перешли на какие-то театральные завывания.

– Ведь это я к змеюке подколодной, тебе любезному собой закрыла путь. Вы посудите сами, со мной не спали: Иван, Сергей, Борис, и Дима ко мне не заходил, а к этой сучке… Она задрала нос. Пришлось мне доказать, что есть пределы чарам, что на мужчин исходят от нее, и потому не фея ты, а блядь. Вот слов моих пред вами правота, - Вера широким жестом указала на гроб. - Я ж целомудренна, умна, стройна, красива. И речь твою запомнила, Иван, – Вера игриво посмотрела в сторону Ивана Петровича. – Козлик милый! – Произнесла она и отбежала в сторону, мелко перебирая ногами.

- Так будешь блядь сама! – Воскликнула Мария, обличительно указывая пальцем на Веру.

- Стерплю. Не ваша в том забота, – женщины, сверля друг друга неприязненными взглядами, растворились в толпе.

Все это время я никак не мог пробиться к гробу, чтобы понять, кого же все-таки мы хороним? Я потянул за фалды ближайшего ко мне мужчину:

- Кого хороним, друг? – спросил я, невольно подчиняясь высокопарному слогу.

- Козла. – Последовал ответ.

- Кого, кого? – Недоуменно переспросил я женщину, скрывающую лицо под черной вуалью.

- Сказали же, Козла! – Ответила та, голосом моей жены.

- Валентина, ты что ли? – Спросил я. - Ты когда приехала?

- Вечерним поездом, вестимо. Вместе с Алей.

- Так, где ж она?

- Да где-то здесь гарцует. Соскучился?

- Ты не поверишь. Вовсе даже нет.

- Когда мальчишкой был он очень хитрым, ему на праздник подарили кепку. Ее он в реку бросил. – Закатывая глаза и подвывая, вещал какой-то бородатый дядька. - Кайдаловка, реки той было имя. В бетонных берегах ее сковали русло. Я кепку ту достал, а он, дружок, барчук неблагодарный, оставил погибать меня средь ледяных торосов.

- Зачем он врет? – подумал я. – Совсем даже не оставил. Напротив, ждал, когда этот дядька вылезет. Он вылез и натянул мокрую холодную кепку мне на уши. Было очень больно и обидно. Но кепку он действительно достал.

- В двадцать лет, этот неуч создал программу, по которой летающая лаборатория КБ имени, не скажу кого - это важная государственная тайна, совершала полеты в северных широтах нашей Родины. Она разбилась где-то под Тюменью. – Вещал официальным тоном очередной оратор, лицо которого показалось мне знакомым. Неожиданно я вспомнил его. Это был главный конструктор комплекса, в разработке которого я принимал участие в юности.

- Лаборатория разбилась позже, летая по другой программе, - крикнул я.

- Правильно, потому и разбилась, что по другой. Значит виной программа, которой не было, когда должна была быть. – Оратор недоуменно пожал плечами. – Что это меняет? Еще я вспомнил: в незапамятном году на выходе из шахты подводной лодки взорвалась испытываемая нами баллистическая ракета.

- Там заглушку забыли вынуть! – Крикнул я.

- Совершенно верно, - оратор с трудом сдерживал раздражение, - этот козел не вынул заглушку. В результате такой грубейшей, технологической ошибки, можно сказать, чудовищной, непростительной халатности, произошел взрыв на борту ядерной субмарины. Под угрозу был поставлен мир во всем мире. Партии и правительству пришлось приложить колоссальные усилия, чтобы загасить скандал. Я сам чудом остался жив.

- Как он мог ее вынуть, когда еще не работал в вашей шарашке?

- Это не имеет никакого значения. Значение имеет, тот факт, что не вынул. Вы это можете отрицать?

- Не могу, - озадаченно согласился я, внутренне понимая, что в чем-то его логика, безусловно, хромает. Мне страшно захотелось в туалет. Воспользовавшись тем, что все были поглощены речью главного конструктора, я отошел в сторону. Оглянулся, убедившись, что на меня никто не смотрит, освободил переполненный мочевой пузырь. Вместе с легкостью в животе в голову пришло просветление:

- Заглушку не вынул тот, кто должен был ее вынуть, а не тот, кто не мог это сделать! – крикнул я издалека в сторону толпы, внимательно слушающей очередного выступающего.

- Кто это? – раздраженно спросил толстячок в черном костюме, указывая на меня пальцем. – Вы родственник?

Все повернулись в мою сторону. Я с ужасом обнаружил, что стою один совершенно голый под пристальным взглядом множества глаз обращенных на меня. Я прикрылся руками, пытаясь сделаться незаметным. Это удалось очень плохо, точнее, не удалось вовсе на пустынном поле, где проходила панихида.

- Не думаю, - произнес я тихо, сознавая, что абсолютно беспардонно нарушаю ход церемонии.

Глаза отвернулись, возвращаясь к оратору.

- Я же говорил, придет, куда он денется! Вот же он, вот! Ой, люлечки люли! - раздался радостный крик. – Держите его, а то удерет с перепугу, – над толпой показалась короткостриженная голова с задорно топорщащимися усами. Где-то я ее видел.

- Взять его! Быстро! – Коротко скомандовал толстячок в черном.

Из толпы вылетели две мрачные фигуры, с лицами серо-зеленого цвета.

«Жмурики», - пронеслось в голове. Холодная волна гробового ужаса, катящаяся перед бегущими, достигла меня. Сердце сжалось, в страхе я бросился бежать.

- Вот, стреканул! – раздался восхищенный возглас Ивана Петровича. – Семеныч, ты с фронта. Борька, Дмитрий, с флангов. Загоняй! Ату его! Ату! – хохотал Иван Петрович.

Я несся по скошенному полю, не замечая колючей стерни. Дон Хуан, дон Хуан, ты бы гордился мной, будь я твоим учеником. Я бежал, высоко поднимая колени, ступни счастливо миновали рытвины и канавы, не зацеплялись ни за встречающиеся кочки, ни за тяжелые валуны. И я бы ушел, непременно ушел, если бы не деревянная изгородь на краю поля, предназначенная не допускать на него скотину. «Не перепрыгнешь», - насмешливо сообщил мне внутренний голос: «Предупреждаю заранее, как ты и просил». Подобно обыкновенной буренке я, как вкопанный, встал перед изгородью. Никак не мог понять, как две жерди, криво прибитые к покосившимся столбам, становятся непреодолимой преградой. Я остановился и внимательно осмотрел изгородь. Ничего особенного. Изгородь как изгородь. Тонкие сосенки, с кое-где сохранившейся корой. Я стал на четвереньки, примериваясь проскользнуть между жердями. «Не советую», - холодно сказал внутренний голос. «Умолкни», - огрызнулся я, ринувшись в пространство между верхней и нижней жердями. «Я, что, я ничего», - как-то виновато пробормотал голос. Жерди сошлись, перехватив меня поперек тела. «Прощай», - голос умолк. Я понял, навсегда.

- Отставить! – рявкнул над ухом Иван Петрович. – Сами справимся. Семеныч, хватай за ноги.

Жмурики остановились, метрах в пяти и хмуро смотрели, как Иван Петрович, с запыхавшимися Семенычем и Борисом, вытаскивали меня из деревянного капкана.

- Рычагом надо, вот так, - Димка вставил еще одну жердь, которую он волок на плече, между жердями изгороди, упер о землю и с натугой потянул свой конец вверх. – Тяните, быстро.

Иван Петрович с Сергеем Семеновичем дернули за ноги. Я вылетел пробкой из сжимавших клещей, как ни странно не ободрав кожи спины и на животе. Я с удивлением обнаружил, что не наблюдаю, ставшего привычным круглого брюшка, а так же длинного розового шрама. Над пупком топорщился бугорок – грыжа белой линии живота, которую мне вырезали лет пятнадцать назад.

- Поймали! Поймали! – радостно заорала голова. – Тащите его сюда! «Вихри враждебные веют над нами», - неожиданно загорланила она «Варшавянку».

Димка с Борисом подмышки, Сергей Семенович за ноги втроем поволокли меня назад, к толпе, сгрудившейся у гроба, которая теперь в молчании поджидала нас. Сергей Семенович при каждом шаге норовил поддеть меня ногой под зад.

- Вперед ногами несите! – крикнул толстячок в черном. Троица, несущая меня, развернулась.

- Дурак этот толстый. Так мы опять к морю придем, - озадаченно пробормотал Сергей Семенович, поправляя сбившуюся меховую шапку с длинными ушами. Было не понятно, как он это делал, одновременно держа меня за ноги обеими руками.

- Эй, чукчи! – завопила голова. - Его разверните, сами оставайтесь, как были.

- Так лучше, - обрадовался Сергей Семенович. Он энергично закивал головой так, что шапка отлетела в сторону.

- То чукча, то не чукча, - проворчала шапка, улепетывая к лесу.

Толпа расступилась перед нами, и я увидел, что голова принадлежит полному мужчине. Он был одет в черный костюм, пиджак которого застегнутый на одну пуговицу, топорщился на круглом брюшке. Мужчина сидел в гробу и приветливо махал мне рукой. Гроб был новомодный из полированного дерева с открывающейся верхней половиной.

- Какой худенький! – сладострастно проворковала Вера, когда меня проносили мимо.

Она с вывертом ущипнула мою руку, на которой тут же появился желто-зеленый синяк. Боли я не почувствовал.

«Это не правильно», - подумал я: «Синяка быть не должно. Или должно?»

Альбина с лорнетом в правой руке бессовестно разглядывала меня с головы до ног.

- «Мал золотник, да дорог!» - завопил я ей прямо в лицо.

- «На воре шапка горит», - обидно засмеялась в ответ Альбина.

Давайте его ко мне! – веселился человек в гробу. Он сделал страшные глаза и волчьим голосом из мультфильма о Красной шапочке заорал, - «Выбирай! Слияние или поглощение?» Шучу, шучу. У нас только слияние, - засмеялся он. - Иди ко мне. Иди ко мне, противный. – Теперь я узнал его, это был я.

Меня грубо запихали в гроб. Не смотря на свои внушительные размеры, тот оказался тесным для двоих. Я, повертевшись, улегся на бок, прижавшись спиной к стенке.

- Кончай выпендриваться, сливайся, – сказал я в костюме. – Что толку?

Я перестал, сдаваясь. Произошло слияние. Над поляной раздался легкий хлопок, и мы соединились в одном теле.

- Все в порядке, - сказали мы, - можно продолжать, маэстро.

- Хватит трепаться! – закричал толстячок в черном, жестом останавливая мужчину, попытавшегося выйти на ораторское место. – У нас еще три клиента, а мы тут сафари разводим. Рога в студию!

Сопя и ругаясь, жмурики попытались пропихнуть в дверь развесистые рога. Дверь стояла посреди поля в покосившейся деревянной коробке. И хотя не было никаких стен, жмурики были именно за дверью, а мы находились с другой ее стороны.

- Не проходят, - доложили жмурики через дверь.

- Так расширьте! - прикрикнул на них толстячок в черном. - Ничего нельзя поручить. Где доверенное лицо?

Дверная коробка раздалась в стороны, и пристыженные жмурики внесли рога.

- Вы доверенное лицо, - распорядитель ткнул пальцем в живот Сергею Семеновичу. - Доверенное лицо несет рога. Лицо одно.

- Это не правда! – вскрикнула Валентина, с ужасом разглядывая рога. - Такого не должно быть.

- Не волнуйся, дорогая, - с ехидством прошептала Альбина, наклоняясь к уху Валентины, - это не его. Ты здесь ни при чем. Это те, что раздал он. После смерти положено вернуть.

- Ах! – сказала Валентина, опускаясь на землю. - Умираю.

- Слабаки! – бросила Альбина. - Где мужчины – богатыри? Где женщины с конем на скаку? – воздев руки, воззвала она к небу.

- Мои один не унесет, – заявил Сергей Семенович строгим голосом.

- Не волнуйтесь, мы клонируем ваше доверенное лицо, - устало сказал толстячок в черном. – Будет сколько надо: два, три…

- Пять! – отрезал Сергей Семенович.

- Хорошо пять, – толстячок начал раздражаться. - Умрите сначала, потом и поговорим.

- Не войдут, - сказал Сергей Семенович, кивая на гроб.

- Этого совершенно не нужно. Поймите – это символ, - из последних сил, сдерживая раздражение, пояснил толстячок в черном. – Возьмите рога, наконец!

- Рога? На конец? Оригинально! – радостно заржал Сергей Семенович.

- Сапог! – прошипел сквозь зубы толстяк. Он взял Сергея Семеновича за запястье, тот вздрогнул, смертельно побледнел, принял от жмуриков рога на вытянутые руки и застыл в изголовье гроба.

- Не тяжело, Сережа? – поинтересовались мы. Сергей Семенович не ответил, его остекленевший взгляд нацелился в далекое никуда.

- Все. Грузите! - человек в черном резко захлопнул крышку. - Быстро! Ехать еще, черт знает, сколько, – донеслись его слова, приглушенные дощатыми стенками. Нас качнуло, дважды ударило обо что-то металлическое. Заскрежетали несмазанные ролики. – Трогай!

- И что дальше? – спросил я.

- Да ничего. Конец. Как в кино, ответил я в костюме.

- В кино свет зажигают.

- Не дождешься.

Я замолчал. Нас мерно раскачивало. Шорох шин по асфальту, слышался не столько ушами, сколько всем телом, преобразуясь в гудящее пространство. Задремывалось. Было жестко, хорошо хоть подушку под голову положили.

- Хорошо лежим, - сказал я в костюме.

- Что ты все радуешься? – разозлился я. - Что во всем этом хорошего? – я, попытавшись сделать жест рукой, уперся в крышку гроба. – Темно и тесно. Это хорошо? – я постучал по крышке.

- Кто там? Войдите, - раздался из вне голос Ивана Петровича.

- Тогда вы откройте, - зло ответил я без костюма.

Снаружи завозились. В темноте прорезался световой прямоугольник, затем крышка открылась. Мы сели.

- Шурочка! Сдох что ли? – расплываясь в улыбке, приветствовал Павел. – Пафнутию передачку доставишь?

- Пошел ты! – огрызнулся я без костюма.

- Передачу нельзя, а привет передам с удовольствием, - сказал я в костюме.

- По одной, для разминки, - подмигнул Иван Петрович, извлекая из внутреннего кармана литровую бутылку, выполненную в виде фляги, - держи, Анатольич, - он сунул нам в руку хрустальную стопку, - специально для тебя припас. – Иван Петрович разлил коньяк по стаканчикам, рюмкам, бокалам. Что у кого оказалось. – Ну, за тебя! Не чокаясь.

Все выпили. Я в костюме так быстро опрокинул стопку, что я без костюма за ним не успел.

- Еще по одной, - крякнул Иван Петрович, снова наполняя посуду.

Выпили, я не успел во второй раз. «Ну и черт с вами», - обиделся я. В сердце заворочался ком жалости к себе. «Для разминки…», - передразнил я про себя Ивана Петровича, - «Значит, пить будут допоздна. Потом Петрович, пойдет провожать Верку. Потом будут объяснять друг другу, что снимали стресс, переживая мою потерю».

- Иван, Веру не тронь, - попросил я Ивана Петровича.

- Что, ему завещаешь? – Иван Петрович указал глазами на Сергея Семеновича.

- Я не возражаю! – с энтузиазмом откликнулся тот, нащупывая рукой Верино колено. Та, увлеченная разговором с Борисом, сделала вид, что не заметила.

- Убью, падло! – пообещал я.

- Ага, на том свете, - осклабился Сергей Семенович.

Я обиделся окончательно, лег и стал смотреть в окно. В окно от меня были видны только верхние этажи зданий, троллейбусные провода, рекламные щиты, развешанные поперек дороги. ПАЗик, исполняющий роль катафалка, заложил вираж. Нас качнуло вправо. За окном промелькнули колонны Московских ворот. «На Южное кладбище везут», - отметил я про себя. Проплыл над головой путепровод, по которому двигался товарный состав. Я машинально схватился за карман, в котором носил бумажник. Примета такая, чтоб с деньгами везло.

- На том свете все на халяву, - засмеялся я в костюме.

Я без костюма промолчал. В левом окне показалась знакомая башенка дома на углу Московского и Бассейной. Когда-то в нем была неплохая чебуречная. Вскоре в автобус заглянуло лицо вождя. «Тебя-то не захоронят, все с людьми общаешься», - подумал я. «А ты пробовал?», - отозвался вождь. Я не ответил. Что я мог сказать, когда сам только что сподобился? ПАЗик снова вошел в вираж на площади Победы. В окне засветилась «Стамеска» - обелиск в центре мемориального комплекса, в гранитных недрах которого есть и моя лопата бетона. Наверное, единственное, из сделанного мною, что переживет меня, хоть на какое-то время. Безымянная лопата раствора. Автобус выбрался на Пулковское шоссе и побежал резвее. Вскоре над головой мелькнул путепровод у станции «Аэропорт». Сердце сжалось в невыносимой тоске. «Командир корабля и экипаж приветствует Вас», - сколько раз я слышал эту фразу, улетая домой, в далекое Забайкалье. Я заметался, закричал, попытался выскочить наружу.

- Что задергался? – я в костюме прижал меня всем телом. - Слинять хочешь? Голым по свету ходить хочешь? – зло зашипел он мне в лицо. - Смотреть, как баб твоих трахают, хочешь? Как пьют без тебя? Узнать, что на фиг никому не нужен? Что забудут через неделю, а через месяц и не вспомнят? Этого хочешь?

Я не хотел.

- За каждым катафалком бегом бегать будешь, Козел.

Мы сели.

- Наливай, - сказал я в костюме, протягивая стопку Ивану Петровичу. Тот наполнил ее до краев. – Пей. – На этот раз он не торопился, а подождал, когда я поднесу стопку к губам. Я выпил коньяк и ничего не ощутил.

- Понял теперь? - спросил я в костюме. Я кивнул, лег и отвернулся к стенке. – Не хотел расстраивать. Родной, все же, где-то.

Миновали поворот на Пушкин. Справа показались купола Пулковской обсерватории. «Прямо дорога к звездам», - пронеслось в голове. Минут через пять свернули на Волхонское шоссе, превращенное к трехсотлетию Санкт-Петербурга в правительственную трассу. По ней в резиденцию в Стрельне возят президента, зарубежных гостей и нас, покойничков. Слева, за недавно установленным забором, высятся откосы городской свалки, справа ряды могил Южного кладбища – свалки человеческой. Замечательная символика. А между свалками президент, туда – сюда, туда – сюда. Мы догнали еще два автобуса с траурными венками на бортах. Наш ПАЗик пристроился в хвост. Не обгонять покойника, примета распространенная и среди водителей катафалков. На перекрестке напротив въезда на кладбище с полосатым жезлом в руках стоял наш толстячок в черном. Он, в отличие от сотрудников ГИБДД, управлял движением очень артистично, по всем правилам этого искусства. Его жесты были беспрекословны, они четко указывали, кому и куда ехать. Президенту прямо, мусоровозам, налево, покойникам направо.

- Эй, ты куда? – завопил я, заметив, что водитель крутит баранку влево.

- Куда указывают, туда и еду – равнодушно отозвался тот, - наше дело маленькое. – Автобус медленно взбирался на мусорный отвал. Огромная стая чаек взвилась в воздух, вспугнутая нашим появлением. Птиц было так много, что солнечный день померк, тень от стаи накрыла свалку, погружая все вокруг в полумрак. Автобус подъехал к краю отвала, Все веселой гурьбой высыпали из него и выстроились вдоль среза. Подобно самосвалу, ПАЗик начал поднимать кузов. Когда угол наклона достиг примерно тридцати градусов, задняя дверца распахнулась и гроб, сорвавшись с места, загромыхал по каткам. Вывалившись наружу, он ударился о склон и полетел вниз. Следом покатились рога огромным колючим клубком травы перекати-поле. Крышка открылась при очередном ударе.

- Сваливаем! – Скомандовал я в костюме, и мы рванули наружу.

Мне редко удавались свободные полеты, хоть и во сне. Обычно, я летал в режиме экраноплана, как бы скользя над поверхностью, изредка делая «горку» на высоту пять-шесть метров. Вот и сейчас, собрав все силы, я удерживал себя от падения, скользя вниз вдоль склона отвала.

- Коньячок окрыляет! – Раздалось откуда-то сверху. Я повернул голову. Я в костюме, быстро взмахивая руками, наподобие воробьиных крыльев, поднимался все выше и выше, распугав кружащих над свалкой чаек, через мгновение скрылся за облаками.

- Слинял, зараза! – Выругался я про себя, переключая внимание на удержание полета. Я взглянул вниз и пришел в ужас. Поверхности склона отвала и земли сопрягались таким малым радиусом, что вписаться в него не было никаких шансов. Следующая секунда подтвердила мою правоту. Со всего маху я врезался головой в кучи разбросанного мусора. В разные стороны полетели пластиковые бутылки, консервные банки, прочий другой хлам. Сзади ударили рога, подпрыгивая, пронеслись мимо. И наступила тьма.

Я с трудом приходил в себя. Тело настолько отяжелело, что я чувствовал каждую ячейку панцирной сетки, не смотря на толстый ватный матрас. Лицо, вмятое в подушку, потеряло всякую форму. Шейные позвонки трещали от напряжения, не поддерживаемые расслабленными мышцами.

- Ме-е-е! – Раздалось над ухом. Я с трудом разлепил глаза. На ветке перед окном сидел скворец с козлиною душой.

- Здорово, Гаврюша, - пробормотал я, пытаясь оторвать голову от подушки.

- Так говоришь, похороны снились? – Иван Петрович внимательно разглядывал мою помятую физиономию, прихлебывая чай из большой фарфоровой чашки.

- К чему? Не знаешь? – спросил я.

- Чужие, пышные – к богатству; бедные – к трудностям в жизненной борьбе, – ответил Иван Петрович.

- А свои?

- Свои? – Иван Петрович откусил кусочек печенья, не торопясь, прожевал, запил его чаем, сделав большой глоток, помолчал, выдерживая театральную паузу, - свои, к долгой успешной жизни, здоровью и семейному счастью. Свезло тебе, Анатольич.

Миссия ---->