Есть ненормативная лексика
|
6.45. Мать твою… 6.45. Какого хрена я проснулся так рано? В голове вата, во рту кака. Шарю рукой в сумраке утра, как в холодном молоке. Где-то справа от меня из одеяла образовался холм – вот он-то меня и интересует. Вернее, надеюсь, - она. Пока что это оно. И оно меня пугает. В ответ на мое прикосновение, оно поворачивается ко мне, и мой римский профиль оказывается прямо меж двух незаурядных теплых и плохо набитых подушек. Как я понимаю своим полусонным мозгом, это – груди. Попытки выбраться из-под руин женственности не приводят ни к чему хорошему – крепкая круглая рука вдавливает меня в кровать. «Как тяжело пожатье каменной его десницы»! Мама рОдная! Где я откопал эту рубенсовскую красотку? Дышать становится все тяжелее, и это наводит меня на одну умную мысль – чуть ли не первую за последний месяц: я вытягиваю шею и обдаю свой Сим-Сим ароматами вчерашнего бурного вечера. А если говорить по-человечески: просто дышу на нее перегаром. Реакция вполне ожидаемая. Если гора идет к Магомету, почему никто не предполагает, что она может идти и от него, особенно если вчера он хорошенько поддал? Моя гора мгновенно выпускает меня из жарких объятий. С трудом вдыхаю воздух в смятые легкие. Вот оно – счастье. Ползу в ванную, по дороге наткнувшись на свою полупрозрачную карикатуру в зеркале – словно меня рисовали на кальке. В другом зеркале, при отвратительном белом свете, мне показывают иной фильм. На меня смотрит заросший серой щетиной Бен Ганн. Он скалит желтые зубы, он шевелит лохматыми бровями, в общем, он всеми силами пытается показать, что мне пора бриться. И мыться. 7.45. Душ освежает. Жаль, что он не приукрашивает действительность. Потому что на моей кровати по-прежнему лежит мамонт, которого я забил на вчерашней вечеринке. Включаю аварийную кнопку где-то в подсознании, оно выдает длинный текст: «Милая, прости, срочно вызвали на работу. Вернусь нескоро. Деньги на тумбочке, вызови себе такси. Навсегда твой…» Вымарываю. «С любовью». На фиг. «Оставь ключи на столе. Позвоню». Вполне приемлемый вариант. А теперь – пора делать ноги. 8.45. Уже почти час с видом Чингачгука наблюдаю за своей парадной из-за угла собственного дома. Моей фрау, судя по всему, сегодня на работу не надо. Холодно. Хм. «Ботиночки на тонкой подошве». Асфальт холодит ступни, как будто я стою босиком. Да и навороченный плащ, купленный для переговоров, совершенно не греет. Надо было хоть водку из холодильника спереть. Дебил. Слава Богу, к девяти просыпается мой безотказный способ избавиться от ненужных гостей. Еще пятнадцать минут. Начинаю считать, поглядывая на дверь парадной. После трехсот не выдерживаю, набираю заветный номер. - Алло, тетя Галя? Сонный голос отвечает: - А, это ты, Дон Жуан? Опять? - Выручи, тетя Галя. В последний раз. - Чтоб это был последний раз, тебя надо убить, - ворчит тетя Галя. – Ладно. Жди. Тетя Галя на самом деле моложе меня лет на шесть, и я даже не помню, откуда пошло это прозвище. Тем более, что зовут ее Люда. Наш способ заключается в следующем: тетя Галя поднимается ко мне на четвертый и сообщает, что моя жена не смогла дозвониться, потому позвонила ей и попросила, чтоб я встретил ее через полтора часа на вокзале. Возвратившись домой, я нахожу окропленную слезами записку от моей очередной пассии, где эта информация перемежается с матом, о каком я и понятия раньше не имел. Таким образом, я получаю все тридцать три удовольствия сразу: пополняю свой словарный запас, навсегда избавляюсь от ненужных выяснений и, к тому же, вечером мне обеспечен надежный собутыльник без вытекающих из него последствий – а именно, сама тетя Галя. Через пятнадцать минут звонит моя спасительница и, с трудом справляясь с хохотом, рапортует: - Путь свободен, Дон Жуан, можешь идти. Она выкатилась из дому через минуту. Ты скажи, она в армии не служила? - Не знаю. А чего ржем-то? Что тут смешного? - Нет-нет, ничего. Вижу, в твоем творчестве появились некоторые тенденции… - Да? И какие? – я сам замечаю, как начинаю шипеть, словно дырявая шина. - К глобализации. Ты сейчас не трилогию пишешь, нет? И смеется, падла. Предательница. 10.00. Я захожу в квартиру с опаской. Неизвестно, что ждет меня за углом: битая посуда, разбитые зеркала, лифчик, заброшенный разъяренной фурией мне на люстру… Нет. Меня ждет вымытая до слепящего мои трезвеющие глаза посуда; запах гречки и… Блять. Мать твою! Сука!!! Две аккуратно сложенные стопки листов на моем рабочем столе. Более изощренной мести я и представить себе не мог. А вот теперь, когда мы оставим главного героя, в позе безысходного горя склонившимся над письменным столом… Вот теперь, любезный читатель, я могу рассказать Вам о себе. Я – писатель. Да, надо признаться, я тот, кого обыватель называет бездельником, сопровождая свои слова смачным плевком сквозь зубы. Мало того, я зарабатываю этим деньги. Теперь я отойду в сторону, и подожду, пока Вы спустите пар, избив до кровавых подтеков на кулаках боксерскую грушу, если Вы мужчина, либо швырнув пару недомытых чашек в стену, если Вы женщина. (Безусловно, допускаю и то, что может быть наоборот). Я пишу книги на заданную тему. Фэнтези, боевики, эротические романы. Не гнушаюсь никакой работой. Я – чернорабочий от пера. Гы. А еще у меня есть хобби. Я пишу серьезную литературу «в стол». И потому у меня есть три стопочки бумаги: чистые листы по центру; справа – рукопись очередного опуса (для души); слева – черновики моего дорогостоящего блокбастера (для тела). Теперь, надеюсь, Вам стало понятно, что значило для меня наличие двух стопочек вместо трех. На первом листе значилось: «Она, неторопливо раскачивая бедрами, подошла к окну и задернула шторы. Затем начала медленно расстегивать шелковую блузку, под которой вырисовывались соблазнительные…» Да уж, соблазнительные… Я вспомнил тот кошмар, которым меня пытались задавить сегодня утром. На втором: «Я сотни раз пытался сказать ей о (вымарано, знак вопроса). Теперь было поздно…». В принципе, и то и другое - полный бред, если быть честным с самим собой. Но я никогда не был честным. Я надеялся, что когда-нибудь, когда я умру богатым и знаменитым, мои потомки найдут эту рукопись и, как минимум, скажут: «А ведь этот старый хрыч не был таким уж испорченным идиотом, как нам казалось. У него была тонкая душа и жажда прекрасного»… Ну, или что-то типа того. И мне поставят памятник. Посмертно. …И тут у меня впервые закололо сердце. Я вдруг почувствовал взгляд, странный, но не страшный, а затем потолок упал на меня, звеня осколками люстры. 12.00. Потолок на месте. Я – на полу. Доигрался, писака. Жутко хочется пить, разлепляю склеенные губы, пытаюсь их облизнуть. Язык царапается, как о наждачку. Вот, блин, жизнь, блин. Воды!.. Никого. Становлюсь на четвереньки, ползу на кухню. На кухне из крана капает вода, но я не могу дотянуться. Что ж так хреново-то, а? Сворачиваюсь клубочком возле мойки, закрываю глаза. Немного, совсем немного отдохну. Месяц назад. …Она, неторопливо раскачивая бедрами, подошла к окну и задернула шторы. Затем начала медленно расстегивать шелковую блузку, под которой вырисовывались соблазнительные… Потом она плюнула на все изощрения соблазнительницы и просто прыгнула на меня, изображавшего султана в гареме, сбив чалму и спесь… Светка… Губы теплые, дыхание горячее. От нее пахнет молоком, как от младенца. Она и есть младенец. Ей – девятнадцать. А мне… А у меня щетина наполовину седая. Я говорю: - Я старый дурак. Я связался с малолеткой. А она: - Это я связалась со старым дураком, - и смеется. А солнце нагло рвется в комнату, раскачивая шторы. У нее тело блестит, как будто намазанное маслом. И мне хочется лизнуть ее в плечо – вдруг это действительно так? А она: - Старый дурак, женись на мне, а? 14.00. Фуу. Отоспался, оторвался от липкого пола. Да ну их, романы эти. Перемешала – ну и ладно. Может, вместе они даже лучше будут. Типа – душа и тело нашли друг друга. Воды больше не хочется. Хочется водки. Открываю один глаз. Второй что-то никак не может, видно, ушел в отпуск. Почти вслепую тыкаю кнопки мобилы. - Теть Галя? Поднимайся ко мне, составь компанию. Тетя Галя никак не может успокоиться: - А твоя женщина-гора не придет? А то я боюсь. - Куда ей против нас троих? - Троих? - Ну, да. Ты, я и бутылка водки. - Ладно, иду. Две недели назад. Я смотрю сквозь ее волосы на свет. Прядь кажется рыжей. Под ней, чуть выше моих пальцев, - ухо. Розовое. Тоже светится. - А кто тебя вспоминает? – спрашиваю я. У нее на шее бьется голубая венка. Мне отчего-то хочется нажать на нее пальцем и ощутить, как этот ритм сначала ускоряется, а затем становится все медленней, пока не затихнет вовсе. С трудом отвожу взгляд и убираю руку. Она чувствует неладное, отодвигается от меня. И… начинает грызть ноготь. Блиииин. Никак не могу ее от этого отучить. Со всего маху бью ее по руке. Секунду она смотрит на меня круглыми, как у куклы, голубыми глазами. Потом зрачки ее начинают расширяться, глаза становятся темными, и из одного вытекает крупная прозрачная капля. Я наблюдаю. Все это надо запомнить. Все это надо записать. Вот капля потекла по щеке, покрытой пушком,словно персик, и повисла на подбородке. Лучик попал на нее, и она заблестела. А под носом появилась влага. Второй глаз почему-то не плачет. 14.30. Пошатываясь, бреду в кабинет. Достаю несколько ученических тетрадей. Каждая подписана женским именем. Дело в том, что мои мужские персонажи не нуждаются в наблюдениях – я пишу их с себя. С женщинами сложнее – несмотря на мой опыт общения с ними, он всегда оказывается слишком мал, когда дело касается литературы. Такие тетради оказались для меня серьезным подспорьем. Вот она, Света. Что у нас там? «19 лет. Среднего роста. Лингвист. Мажорка. Плачет одним глазом….» Там еще много всего. Но разве я знал, когда писал это, что буду помнить каждое ее движение, каждый взгляд ежесекундно, днем и ночью? Эти воспоминания стали для меня тем самым платком под подушкой, от которого невозможно избавиться. Две недели назад. Меня начинает это раздражать. Неужели так сложно смахнуть эту капельку? Она же наверняка щекочет подбородок. Протягиваю руку и размазываю, так что кожа морщится. Вот такой курагой станет когда-нибудь вся Светкина аппетитная щечка. «Годков через десяточек». - У меня будет ребенок. Бля. Вот как-нибудь иначе они умеют это говорить? Сколько пафоса. Где-то в желудке у меня начинает шевелиться нечто тяжелое, громоздкое и жутко холодное, как камень. Почему я не нажал тогда хорошенько на ее доверчивую венку? - Ты слышал, что я сказала? О, да! Да, я хорошо слышал. Просто мне нужно время, чтоб справиться с неожиданно накатившим токсикозом. - Радость моя! – надо, типа, ее обнять. Наверное. Но я ничего не могу с собой поделать. - Радость моя… Я думаю, это надо отметить. Светка моргает длинными загнутыми кверху ресницами. Кажется, она удивлена. Кажется, она знает меня лучше, чем я думал. - А мне можно теперь? - Немного красного вина даже рекомендуется… Я, наконец-то, пересиливаю себя и треплю ее щечку. А потом я бегу по лестнице, оглядываясь, как пес, укравший палку колбасы. Забегаю за угол и набираю заветный номер. - Теть Галь, привет. Выручи меня, а? В последний раз… 15.45. Тетя Галя звонит требовательно. Видно, ее, как и меня, мучит жажда. Открываю дверь. - Что-то ты бледноват… Не болеешь? Я отрицательно качаю головой. Потому что ком в горле. Какого, спрашивается? Хотя я, кажется, понимаю. Тетя Галя стоит передо мной в желтом кимоно. И ее щеки алеют толстым слоем румян. Тетя Галя решила, что последствиям пора уже вытекать. А вот к этому я совершенно не готов. Десять дней назад. Четыре дня я пил, пытаясь что-то заглушить. Я не пытался понять, что это. Просто она мне снилась. И эта дурацкая капля на ее подбородке. И розовое ухо. Я пил и не спал. Тогда она стала приходить ко мне наяву. С этой своей каплей, блять. И тогда я позвонил. Я нес какой-то бред, про то, что искал ее всю жизнь; про то, что теперь все изменится. Блин, и даже про счастье отцовства, которого был лишен, мать твою. Она долго слушала. А потом тихо сказала: «Я выхожу замуж». Как это, так скоропостижно? Значит, запасной вариант был предусмотрен? «Да, предусмотрен», - ответила она и отключилась. 16.00. Ну, тетя Галя, так тетя Галя. Почему бы Гале на короткое время не стать ГалОй, а потом - голой? В очередной раз не закусив после первой, я снова чувствую взгляд. Отмахнувшись от него, бреду к компу – включить что-нибудь эротитьское. И не добредаю. Прижатый уже накрепко потолком, слушая, как ребра с хрустом вгрызаются в сердце, я гляжу в бессовестное декольте своей увядающей соседки и вижу красную родинку между ее веснушчатых грудей…
Время не зафиксировано. А потом из темноты появляются круглые голубые глаза с загнутыми кверху ресницами. Светка! Светка, мать твою! Как же я рад тебя видеть снова! Я протягиваю к ней руку, но вместо привычной ладони вижу нечто розовое, с перевязочками. Светка? Мать твою… Светка… Мать моя… А кто же, блин, тогда отец мой? - Какой славненький, какой розовый! – щебечут вокруг. – А в кого он такой серьезный у нас? Света улыбается, глядя на младенца, и нежно, нараспев, говорит: - В отца. Он у нас – писатель. Младенец удивленно поднимает бровки, и вдруг начинает плакать. - Пеленки надо поменять, - вздыхает Света. – И такой же засранец. |
Библиотека // Объявления
