это опасный район. дождливым вечером ступая по лужам, шлепки как от пощечин в детстве, не напорись на электронож. думай об этом, представляй это, как ты тихо, смело, безшумно прокрадешься в комнату и прикончишь убийцу твоего прошлого, твоего мохноногого мучителя. вспори ему живот, пусть долго томившийся пар выскочит наружу, пусть зловонная струя разрежет воздух, пусть джинн вырвется из бутылки. остерегайся патрульных машин, органических мародеров и психокамер, будь напряжен, но внимателен. знакомое тебе окно. только днем ты надрезал его по углам лазерной указкой, только днем ты делал первые шаги, а теперь уже последние, мокрый кулак в перчатке, звон, приглушенный ливневыой харкотой, упругий прыжок, вход, сухой предбанник, какой смешной анахронизм все же, это слово. откуда оно взялось в твоей простой голове? крадись, на этих улицах застыло время, также, как волосы на голове старушки, после последней надежной укладки траурным лаком, здесь можно повстречать печального китайца, с пришитыми к рукавам кимоно листовками "спасите нагасаки", такое же безумное смешение символов и значений, как и на каждой улочке этой зоны, трамвайные рельсы и пневматические лифты, голографические девочки танцуют на вершине небоскреба, но никто не обращает на них внимание, может быть только одинокие педофилы - продавцы использованных трусиков и детских заколок в форме драконов, или безмозглые туристы по ошибке посетившие это место, без задней мысли полагающие, что встретят здесь нечто, устремленное в футур.

только теперь, после освежающего, но и пачкающего фонтана мыслей, ты понял, что попал в свое прошлое, и центр этого прошлого должен быть уничтожен, последняя отрыжка гнетущего воспоминания, расползшегося на всю жизнь, захватившего периферию будущего, с этим должно быть покончено. ты сжег мою игрушку. она была маленькая, почти тряпичная, девочка с косами, мне было тринадцать, ты подумал, что после смерти матери пора мне стать твоим продолжением, пора встать на ноги, пусть даже под подошвами хлюпает дерьмо, ты подумал, что играть лазерным прицелом, это по мужски, а сочинять истории про вымышленных героев, друзей куклы, это уродливо, что ж получай своего урода обратно.

в комнате, на ковре, ступая медленно, дрожа от сырости и жажды, от медленной гибельности положения, видишь в темноте черный неровный прямоугольник кровати, ни храпа, ни скрипа, все еще крадешься, запинаешься и падаешь на лежбище, выхватив стальную иглу, втыкаешь, какой он твердый, твой мучитель, твой отец, какой он твердый, как бревно, рвешь, мечешься, колешь, пронзаешь, рвешь, рвешь. включается свет, и рядом с тобой волосатые бедра мучителя, а перед носом изорванное, искромсанное одеяло, переворачиваешься на спину, а он стоит , с застывшей на выключателе рукой, одряхлевший, грузный, в маленькой майке на большом теле, похожий на пупса из мультфильма, ты задыхаешься, как рыба хлопаешь ртом, в глаза капает с волос, он в шоке, его жалко, жалко все, жалко, что все так случилось, жалко что хотелось исправить случившееся, жалко что жалко, клинок падает без звука, растерзанное одеяло принимает металлического изувера в дыру на боку. твое лицо искривляется в тоске или в отчаянии или в надежде на исход, отец протягивает руку вперед, а в руке бутылка, в бумажном пакете, автоматизм, пришедший с больных безалкогольных улиц, этот бумажный пакет, он как будто говорит, давай спрячем все это и продолжим свое занятие, и крыло закона будет прикрывать нас надежной тенью. давай. ты соглашаешься, отхлебываешь, а он плачет, как ты тогда на футбольном поле, когда понял что гол пропущен тобой, сыном, и ты отхлебываешь, и отхлебываешь, и это становится похожим на очищение, и на полет, вся ночь впереди, а бутылка почти полна, а глаза почти полны, а улица полна дождем, и отец садится на грязный ковер, а ты продолжаешь пить, утоляя жажду.