Предварительные рассуждения.

На что они мне, - думаю, приступая писать, - письма, не предназначенные к отправке. Почему задумал такое и что движет мной? Почему не могу просто не писать их? Может, хочу оправдаться в них? Но перед кем? И зачем мне это? Что было, то было.

Можно рассудить с другой, практической стороны. Сейчас нет видимых причин писать что-либо в стол. Сегодня, когда любой текст можно сохранить в электронном виде и разместить в Сети на одном из литературных или окололитературных сайтах, можно быть уверенным, что писательский труд не пропадёт даром. Не сомневаюсь, что найдутся несколько человек, что прочтут текст. Это как-то оправдывает моё намерение писать? Вряд ли.

Что ж, признаться, сам не знаю зачем пишу эти письма.

Продолжу, однако, памятуя русскую нашу манеру: ввязаться в дело, а потом разбираться что да как.

Письма – вещь сугубо личная. За исключением коллективных писем, которые подписывают скопом. Если письма не предназначены к отправке, то логично предположить, что они предназначены для публикации. В таком случае они именуются открытыми письмами, и естественнее и короче было бы так и назвать их: открытые письма.

По мне, наиболее точным, в данном случае, названием для писем было бы: «Моя жизнь», или «Моя биография», своеобразный рассказ о себе. Это во всяком случае оправдывало бы их написание в независимости от дальнейшей их судьбы. (На исходе жизни поговорить о себе – простительная человеческая слабость.) Но первое название уже использовал один хороший писатель, а второе больше подходит для анкеты из личного дела.

С другой стороны, о чём бы ни писал, в конечном счёте, всё равно выходит о себе самом. О том предельно реальном и одновременно непостижимом субъект-объекте, постичь который хочется больше всего.

Вспоминая свою жизнь, удивляешься тому, в общем-то известному, свойству нашей памяти - наряду с тем, что чётко помнишь удалённые во времени эпизоды, случаи из жизни, в целом всё представляется нечетко, контурно, слепо. Как материки на контурной карте. (Рука тянется раскрасить белые пятна, но кому нужна разукрашенная моя жизнь).

Вспоминая свою жизнь, хочется уяснить себе, что было в ней такого, стоящего, о чём есть смысл сказать вслух. Хочется понять, какой урок она мне преподала. Сравнить с уроками других людей. Их столько было в истории. И какие были уроки, какие судьбы! Что толку! - вырывается вздох из груди. Каждый ведёт с нуля счёт своим урокам. Жизнь незаметно, постепенно урезает, ограничивает (в ограничении заключён смысл слова урок, во всяком случае, при переводе с иврита) наши желания, претензии, интересы, жизненное наше пространство.

Отступление. Считается, что человек пишет свою биографию с целью оправдать себя. В первую очередь, оправдать перед самим собой. Но и оправдаться перед другими: перед детьми, например, или перед братьями и сестрами, перед родителями, если они живы, или перед их светлой памятью, перед любимыми женщинами... Другими словами, перед теми, кого обидел в этой жизни.

Наверное, так оно и бывает чаще всего. Наверное, из желания оправдаться исходит интенция воспоминаний. Человеку оправдание необходимо для душевного равновесия. Важно в словах оправдания, или между слов (у кого как получится), одновременно покаяться, попросить прощение.

Скажу, и это будет почти правдой: я засел за написание нижеследующих писем не с целью оправдать себя. Хочется выложить на стол свою правду, ту правду, которую знаю. И пусть этот стол будет накрыт к моему шестидесятилетию.

(«Шульхан арух» - «Накрытый стол» - так называется Свод еврейских Законов – Алаха.)

Два человека занимают мои мысли последнее время.

Два несчастья гложут меня.

Две части будут у этого повествования.

Первая часть обращена к Сыну, вторая – к Женщине.

Впервые, может быть, я предельно, как только это возможно, разоблачаюсь перед любимыми людьми, понимая, что пришло время, и после может не наступить.

Впервые осознаю чётко, что потерянного не вернуть. Что бесполезно искать, что устал, что уже ничего не хочу.

Впервые понимаю ясно, что не воспитал в себе правильного отношения к жизни. И нет оправдания, и никакие ссылки на «счастливое советское детство» не принимаются в расчёт.

Впервые, может быть, пытаюсь сделать свой выбор.

Впервые полагаюсь на мужество и надеюсь, что оно не оставит меня в час испытания.

Жизнь после смерти – положительно, никто и ничего об этом не знает.

Я задаю другой вопрос: а что есть жизнь после жизни? Возможно ли она? Что это за такая своеобразная форма существования – человека, которому смертный приговор заменили на пожизненное заключение? Чем жив тот человек? О чём думает в моменты просветления? Как длит своё время?

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Письмо сыну.

«Дорогой отец,

Ты недавно спросил меня, почему я говорю, что боюсь Тебя. Как обычно, я ничего не смог Тебе ответить, отчасти именно из страха перед Тобой…»

Франц Кафка

ПИСЬМО ОТЦУ

Вступление.

Дорогой Саша,

сегодня я вступаю в следующее, седьмое своё десятилетие. В качестве подарка самому себе, счёл позволительным написать нижеследующий текст. Сегодня я закончил его.

Я писал его несколько месяцев. За это время настроение моё сильно менялось, и не раз. Я принимал всевозможные решения, но не выполнял их. Я старался трезво судить о прошедшем. Я задумывался о предстоящем своём существовании, но мысли ускользали от меня, эмоции бурно вмешивались в события и не давали различить реальность. Но, главное, - никто раньше не научил меня этому Суду. Ты знаешь, что для еврея начало чего-то нового означает одновременно и суд над прошедшим. Такой Суд совершается в «Рош а-шана». Такой суд человек совершает в день своего рождения.

Не однажды я собирался изменить свою жизнь, но всякий раз у меня не хватало мужества. Сейчас думаю - а что было менять, когда уж много лет в каком-то смысле я как бы и не живу на свете. (Моя жизнь – своеобразная иллюстрация к названию пьесы Л.Н. Толстого «Живой труп».) Я выбит из жизни, отстранён от неё волей обстоятельств. Почему так произошло со мной – я бы хотел знать. Возможно, в этом тексте есть ответы на такие вопросы к себе, а их у меня накопилось много.

Знаю, нет смысла ждать твоего звонка. Если только письмо по электронной почте – завтра проверю. Буду рад, если оно окажется в моей почте.

Человек умирает, и что остаётся после?.. По большому счету – ничего.

И всё же… рядом живут люди, близкие и далёкие, любящие и не очень, коллеги и просто соседи. Существуют отношения с этими людьми, наступают события, случаются обстоятельства…

Складывается биография.

После каждого человека после его смерти остаётся хоть какая-то биография, где есть две даты, а в промежутке, там где стоит тире… там можно поместить людей и события.

С давних пор, со смертью отца, меня не оставляет мысль, что приблизившись к его возрасту, я должен быть готов к тому, что это может оказаться и мой возраст! Сегодня мне шестьдесят, уже шестьдесят. Отец умер в 61 год.

Приступив к написанию этого письма, по сути, своей биографии, я наткнулся на сакраментальный вопрос: кому она, биография моя, нужна? Кто читатель? И нужно ли с самого начала определиться с адресатом.

У меня четверо детей. Может быть лучше просто, последовательно - от рождения и до сего дня – рассказать им свою жизнь. Но, боюсь, получится скучно.

Хочется раз-облачения… оголения… хоть на исходе… хоть раз.

Отступление. В утренней молитве у евреев, в будние дни читают «Таханун» (буквально «мольба о милости»). В «Исповедании» / «Видуй» есть такие слова:

«Мы виновными были, изменяли, грабили, порочили, поступали криводушно и преступно, злоумышляли, обирали, возводили ложь, давали дурные советы, лгали, насмехались, бунтовали, относились с презрением, были непокорны, грешили и совершали преступления, притесняли, были упрямы, творили зло, губили, совершали гнусное, заблуждались, вводили в заблуждение»

Когда читаешь, кажется, что слова эти – поэтическое преувеличение. Но если сосредоточенно вчитываться в них, в тяжёлой работе, на грани изнеможения, вырубая по буквам в камне каждое слово (как буддийский монах в фильме «Весна, лето…» вырезал ножом иероглифы в твёрдой древесине настила, - помнишь этот фильм?), сердцем понимаешь, что за ними стоит реальная твоя жизнь.

Написано в книге Эзры: «И молился Эзра и с плачем исповедовался, и падал ниц перед Храмом».

Подумал: пусть моим воображаемым читателем будешь ты, мой младший сын.

Итак…

Глава первая.

Дорогой сын,

кажется, что не однажды ты писал письма ко мне, но по какой-то причине не отсылал их. Может быть, тебе не хватало терпения закончить их. Может, страх высказаться, раскрыть себя сдерживал. Не знаю, что и думать. Но я так и не дождался твоих писем. Кроме двух, присланных из Израиля, в самом начале.

Было тебе тогда 17 лет. Сегодня - 28.

Писать письма – знаю, нелегко. Должно быть настроение, чтобы засесть за компьютер, Надо, в конце концов, чтобы мысль посетила, чтобы речь потекла.

А время уходит. И на днях мне исполнится шестьдесят лет.

Отступление. Когда родители мои разошлись, я переживал, обиделся на отца. Но после бывал у него. Он болел, и разговоры часто крутились вокруг болезней. И вот, в самое тяжёлое для отца время, после операции он заговорил о своей жизни. И уже до самого конца нам не хотелось прерывать этого разговора. Но мы вынуждены были прервать его, так как мне нужно было уехать. Продолжения разговор не имел. Отец успел лишь кратко рассказать тогда о своей юношеской поре, о политических увлечениях молодости, о своей девушке, что погибла во время войны.

Я не надеюсь на скорую встречу с тобой, и всё же, думаю, мы увидимся когда-нибудь, хотя бы раз. И поговорим.

С твоим отъездом в Израиль, у меня, фигурально выражаясь, начался эпистолярный, что ли, период в жизни. Сейчас перечитываю старые свои письма к тебе. В моём компьютере сохранилось семь.

Процитирую их, чтобы вспомнить, чем жили тогда.

1.

Остро чувствую - нет в душе праздника. Улетучился.

На пейджере запись: СЧАСТЛИВОГО ПУТИ! САША. 13:54 14 01 98

Просыпаюсь ночью. Лежу подолгу. В голове: “Здравствуй, дорогой Сашенька!”, дальше - то же: “Здравствуй, дорогой Сашенька!”. И так - пока не встану под душ. И так - каждый день.

2.

Здравствуй дорогой Саша!

Скоро два месяца как ты уехал. Еще не привыкли. Еще переполняет волнение. Еще нет уверенности, что у тебя действительно все хорошо.

Я учил тебя ходить в парке за озером по траве, и ты пошел 9 сентября 1981 года и тебе был годик и тогда я спешил за тобой и кругом были бетонные лавки и колодцы и всякие железяки вокруг.

Дороги ужасны.

В машине тепло и Линда сменяет Наутилус...

“Сашина музыка”. Попутчики привыкли и не ропщут. Так легче вести машину.

Этот каждодневный путь по городским улицам (тридцать км туда и обратно!) - бессмысленен.

Время утекает в черноту, в провал, в никуда.

Как трудно что-то-из-ме-нить (нить - ниточка - чуть потяни - порвется).

И всё же, классно ехать. Просто ехать. Ехать по дороге. Вести машину.

Автомобиль. Компьютер. Дом. Рабочий кабинет: книги, компьютер, тишина. “Сашина комната”. Так будет еще долго. Пишу это письмо в “Сашиной комнате”.

3.

Дорогой Саша!

У нас все по-прежнему. Мама по-прежнему прибаливает. Я по-прежнему работаю. “Форд” по-прежнему крутит колеса.

Игорь уехал в Австрию-Бельгию-Голландию. На три недели. Полина на моем попечении. Вожу ее в садик, английскую школу, на танцы. Она тоже любит Линду и требует, чтобы я включил Линду. К концу пути засыпает.

У Лизы все по-прежнему. Напиши им. Дима с Алиной просятся ко мне. Дело доход до слез. Лиза хочет поехать в Израиль на летние каникулы подработать.

Грусть переполняет меня - кто это сказал?

Твой отъезд совпал с началом моей... может быть старости.

За окном темно. На компьютере часы показывают 6:08.

Тарахтит холодильник, шумит процессор компьютера.

Тишина.

Через час мы с Полиной пойдем на стоянку и поедем в детский сад, и потом я уеду в свой кредитрый союз и потом обедать домой и после на Чкалова и затем заеду за Полиной в детский сад и мы поедем на танцы в клуб 4 ГПЗ на проезде Масленникова и я отвезу ее домой на Матросова и вернусь домой к себе на Алма-Атинскую и завтра заеду на Матросова за Полиной и отвезу ее в детский сад и после…

PS. Паспорта мы собрались уже было делать, но застопорились: больно много всего происходило в эти два месяца. Вчера поднимаемся с Полиной по лестнице, а на третьем этаже народ - умер Виктор Долгов, ты его помнишь, у него черная кудрявая собака. И вот так одно за другим. У Николая Ивановича инфаркт, только выписался. Виктору Дмитриевичу сделали операцию, уже ходит. Ты знаешь, что умерла тетя Рива. Все это печально…

4.

Сегодня 22 марта 1998 года.

Как удачно вышло - длинные гудки и сразу твой голос.

После разговора я успокоился немного. Маме показалось, что ты сильно заикался, но мне так не показалось. Думается, что паузы вызваны особенностью связи - ведь мы далеко друг от друга. В любом случае не забывай периодически делать упражнения, как тебя учили в логопедическом центре.

Часто думаю об отце.

Думаю, для меня настало время потерь, что-то в мире, что было раньше моим, со мной, теперь уже не-мое. Меня окружают множество родных мне людей, но мне ужасно хочется вернуть то... До смерти отца жизнь моя текла по-сте-пен-но (или - по-степенно). Смерть - перерыв постепенности. Разрыв функции. Точка разрыва кривой. Граница интеграла.

Интеграл – изгиб пространства / сгусток жизни в форме танца

Отец мало времени бывал со мной. Признался как-то, что сожалеет о том, что мы мало общались. Сказал, что плохо меня понимает. Хотя, он должен был знать меня, как самого себя – мы так похожи. Проблема может быть в том, что мы не помним себя.

В детстве…

Один или два раза ходили на лыжах по лыжне мимо низеньких сараев вдоль Самарки. Раз ездили в деревню. Кабановка. Помню: ели грибную жарёху густую и клейкую в масле у его друзей. Польские евреи, кажется. Когда возвращались, случилась сильная гроза - может быть самая сильная на моей памяти, - и мы от электрички (платформа Толевая – помнишь?) бежали в кромешной тьме ослепленные всполохами молний над самой головой и оглушенные грохотом-треском и ливнем. Мне было лет 10. Помню (Новокуйбышевск, 15 лет) как однажды грубо ругнул отца, а затем плакал на чердаке. Вместе ходили в изостудию Александра Андреевича Любимова. Помню, как помогал ему ночами печатать фотографии и засыпал у ванночек при красном свете фонаря (5 лет). Помню, как слушали «лекции о международном положении СССР» в клубе “Знамя” (12 лет). Помню взволнованные разговоры родителей (шёпот вперемежку с еврейскими словечками, чтобы мы, дети не поняли) в 1956 году о культе личности. Помню, как отец учил меня писать лозунги на красной ткани белой краской из зубного порошка на столярном клее с добавлением раствора хозяйственного мыла, большой плоской кистью-флейцем, и объяснял что слово ДА ЗДРАВСТВУЕТ пишется раздельно (6 лет). Была еще поездка в Белоруссию. Гомель. Деревня Чёнки. Густая сметана, яблоки чудные - антоновка. «Перша прохрамма», «друхая прохрамма». Смущало услышанное в свой адрес - хлопец. В гомельском парке кругом еврейская речь. Впервые слышал на улице. Странно и приятно. Белобрысые крупные люди кругом. Мне 16 лет. Кручу любовь с местной девушкой, от нее пахнет парным молоком. Отец деликатно предостерегает от чего-то. У девушки просторный дом. Можно остаться хоть навсегда. Остались фотографии, снятые отцом.

Силюсь припомнить что-то еще, но всё очень мелко и неинтересно.

Меня потрясла его смерть.

Как это было?

Под конец отец жил в Новгородской области, в городе Боровичи.

В 1967 году родители переехали в Гомель, а я оставался в Новокуйбышевске и вскорости женился. Были письма из Гомеля и посылки с яблоками (антоновка) и сушеными белыми грибами. Эти посылки сильно поддерживали мою молодую семью (мне было 20 лет, и - двое детей на одну маленькую зарплату). Потом отец уехал от матери и жил в Вологде, и я с ним не общался какое-то время. Было трудно отвечать на вопросы знакомых. Странное дело, будучи взрослым, я, тем не менее, не был готов понять отца. На 50-летие к нему не поехал.

У отца вся семья погибла в войну, и он говорил, что чувствует себя одиноким на этом свете, что не с кем поделиться сокровенным, что есть вещи, которые можно открыть только брату, что дети - это другое - не заменят...

Я ездил к отцу. Вместе с твоей мамой мы были у него в Вологде. Отец лежал в больнице. Помню тяжелое наше прощание: мы, - так получилось, - не присели на дорожку, отец подошел к окну во втором этаже и махал нам, и показалось, что он плачет, и слезы душили меня.

Саша! Я начал свои письма к тебе (отослано три, и очень жалко, что ты еще не прочел ни одного), так вот, я начал эти письма к тебе с воспоминаниями о своем отце. Так вышло. Возможно, в этом есть какой-то смысл.

Когда он заболел (рак поджелудочной железы), я поехал на операцию и провёл с ним месяц. Через три месяца я приехал забрать его.

Я привез отца в Куйбышев. С дядей Яшей мы на руках переносили, затаскивали отца сначала в поезд Боровичи - Москва, затем в такси до Домодедова через всю Москву, затем на самолет Москва - Куйбышев, затем на «скорую» и до дома к Ройтерам, затем несли на стуле до лифта и на шестой этаж. Отец приехал лечиться. Я пил из бутылки коньяк в туалете и беззвучно рыдал. Сестры суетились вокруг отца - несколько лет не виделись. На следующий день пришли все. Тебе было 2 года, и ты был в голубой шубке. Я говорил отцу, что пришли все повидаться, потому что суббота, выходной, нерабочий день. Отец утомился. Последними у него были Игорь и Вадим... Ночью с субботы на воскресенье 24 октября 1982 года отец умер.

Он рисовал много после операции, и последний рисунок висит у нас дома.

Дорогой Саша! Прости за грустный рассказ. Мне хотелось рассказать тебе и об этом. Мне многое хочется рассказать тебе.

У нас все еще «начало весны». Никак не прорвется настоящая весна - теплая. Еще лед на дорогах и снег в газонах, еще морозы ночью и выпадает снег. Еще нельзя вымыть машину. Один раз помыл (70 руб.) и хватило на два дня. Впрочем, когда ты получишь это письмо, будет уже почти что лето. Надеюсь.

5.

Дорогой Саша!

Как давно не писал. Не писалось.

Вчера поговорили. Все как будто бы - слава Богу. И все же... долго еще буду волноваться за тебя. Получили второе твое письмо. Спасибо за хорошее письмо.

Оно - не дополнение к телефонным нашим разговорам, гораздо больше. Письмо как бы выговорено - просто, безыскусно.

Много беды кругом, ах как много беды.

И думаешь: как - день за днем - жить и не только страдать; хотя, может быть, страдание и есть подлинная наша жизнь? Страдание как выявление (проявление, прорастание) подлинности жизни! Такая вот формула приходит на ум.

Но что-то ж делает жизнь такой желанной...

Вчера снова поговорили. Значит - прошла неделя. Пытаюсь дописать это письмо.

Боюсь поучать. Знаю - напрасно. Знаю, что только сам сможешь сделать свою жизнь.

Многое менял: в жизни, в мировоззрении, в работе, в политических пристрастиях, в понимании любви, в отношении к женщине... В главном, надеюсь, не изменился. Послушай: не изменил-ся (то есть себе). Надо работать, чтобы не изменить себе. Меняя себя (в смысле, наполняясь новым, не только знанием, а скорее чувством, может быть, духом) можно оставаться самим собой. И это духовная работа навсегда. Даже когда учишь сопромат или читаешь Фигурнова.

Чувство вины не покидает меня. Вины к своим детям.

Мне кажется, я мог что-то изменить, что-то предотвратить, что-то сделать для своих детей. Что сделал, чтобы спасти Вадима?

Бессилие и безысходность - чувствую.

6.

Дорогой сын!

Потерян счет дням.

Где ты сейчас, когда пишу это письмо? Каков адрес впишу на конверте? Последним будет: ISRAEL.

Синее небо/Черное небо/Юг

Маленький остров/Вечности остров/Замкнутый круг

Есть, что называется, «моя жизнь». Может быть, труднее всего в жизни - не помешать себе (не помешаться!). Смириться (с обстоятельствами, с непреодолимой силой), еще не значит мириться, а - принять. Всему свое время.

Мне было пять лет. Кларе - шесть. Мы пошли в первый класс. На черно-белой фотографии мы стоим перед «жилдомом», что на Толевом, в школьных формах с букетом сирени. Мы улыбаемся. Мы дружили. Играли в шахматы. Сестра частенько отдавала мне последнюю конфету, потому что свою – последнюю - я съедал раньше неё. Мы ходили в один класс, и я сильно мешал сестре жить. Затем меня перевели в другой класс.

Не так давно Клара вдруг говорит: помнишь, как обещал построить самолет? Я - ? Ну: когда мы были маленькими, в первом классе, ты сказал, что построишь самолет с резиновым мотором, и мы полетим на нем. Ты замерял какие-то размеры и фантазировал, как мы полетим над Самаркой, над «жилдомом». Я верила. И ждала...

И мне показалось, что тот невинный, в общем-то, обман как-то повлиял, может быть, на всю её судьбу. И чувство вины мучает меня.

7.

Помнишь нашу поездку в Ленинград?

В Эрмитаже стояли перед Рембрандтом: «Возвращение блудного сына».

Плохо помню твоё детство.

Помню волнение. Даже страх. За тебя. Всегда боялся. Иду домой с работы и всматриваюсь в окна – всё ли дома в порядке. И так страшно, что слезы... А вот когда нужно было испугаться, не почувствовал, не испугался, и не бросился на помощь. Потому что ты вырос тогда сразу, и я не узнал в тебе своего маленького сына, зовущего на помощь. А сейчас так... боязно. Со-пе-ре-живание. Соль - ми - ре. Когда ты играл на пианино, еще до того, как врос, где-то высоко на сцене, - болел за тебя, как никогда в жизни.

--------------------------------------------------------------------

Было ещё одно письмо, написанное летом прошлого года, за полгода до моего ухода. Оно тоже сохранилось. Вот оно.

«Мы перешли границу дозволенного

Я виноват

Я приехал только ради того, чтобы помочь тебе

Это не должно вызывать чувства вины

Человек не в ответе за свою болезнь

У меня давно нет личной жизни и я очень устал

Нельзя было загонять меня в угол

Я уже ничего не чувствую от боли

Мне будет легко уйти

Я желаю тебе справиться с ситуацией

Я верю в твои нравственные качества и верю в тебя

Я буду рад слышать хорошие вести

Но если все это возможно без меня - пусть так и будет

Будет, когда-нибудь мы поговорим - просто о жизни

Поверь, у меня нет обиды ни на кого»

Глава вторая.

Дорогой сын,

мне и сейчас хотелось бы продолжить разговор, начатый в тех давнишних письмах к тебе.

Хотелось бы ещё и ещё говорить о своём отце – но что знаю о нём?

Трудно вообразить, чем он жил, слабо представляю, чем были наполнены его дни, кто были его друзья, о чём они говорили, каких женщин он любил, как играл с нами с детьми. В моей памяти не зафиксировалось ничего конкретного из его жизни, кроме так называемых рабочих моментов. Помню его всегда за работой: фотографирующим бессчетное количество кадров, проявляющим затем огромное количество плёнок, что постоянно сушились на бельевых верёвках на прищепках в ванной комнате и всем мешали, помню его сидящим за фотоувеличителем при красном свете фонаря. Помню готовящим свои фотографии на выставку: как кадрировал их, клеил на картон, обрезал сапожным ножом по железному метру, который хранился у меня и куда-то запропастился.

А что я знаю про его семью, кроме того, что вся она погибла в Дублинском гетто? Кто были его отец и мать, что они делали в этой жизни, кто были его братья и сестра? Кто были его дедушки и бабушки? Откуда они родом? Слышал только, что одна бабушка была полькой. Остался ли кто в живых после войны из его родных: поляков, евреев?

Почему отец не рассказал мне обо всём? Или ему было больно об этом говорить сразу после войны. Или сначала я был маленький, а затем как-то быстро вырос, и стал не тем, кем ему хотелось меня видеть, и пути наши внезапно и резко разошлись. И он так и не собрался поговорить со мной, а у меня не хватило ума расспросить. Не думал об этом тогда. В общем, так вышло, что почти нечего мне рассказать о своём отце своему сыну.

Двадцать шесть лет, как его уже нет в живых…

А сегодня я спрашиваю себя: каким предстаю в твоих глазах я? Что ты знаешь обо мне? Возможно и тебе нечего будет рассказать детям о своём отце. Ведь мы так похожи на своих родителей, на предков, если употребить это слово.

Читаю «Письмо отцу» Кафки. Местами и твой голос звучит в словах сына, обращенных к Отцу. В словах, рисующих Отца: властного, сумасшедшего еврея, плохо представляющего себе, что значит быть евреем, - вижу себя.

Что добавить к сказанному писателем?

Поздно приходит понимание…

И невозможно исправить…

Когда ты родился, мне было тридцать два года. Это немало, как ты понимаешь. У меня было уже четверо детей: две дочери от первого брака и двое пасынков во втором браке. От старшей (усыновленной) дочери была внучка. Как видишь, полный набор.

Как же так вышло? - спросишь ты. Здравый смысл подсказывает тебе, что в моей жизни было что-то не нормально.

Я родился не нормальным ребёнком.

Я поздно начал говорить – после трёх лет.

Я закатывался в плаче до посинения так, что приходилось бежать к врачу спасать меня.

Я чуть не умер в пять лет от дифтерии.

Я не мог высидеть больше десяти минут на уроке, и учительница выводила меня из класса, чтобы не мешал вести урок. В других случаях рядом за парту сажали мою мать, чтобы сдерживала мою неуёмную энергию.

Я был исключён из пионеров в четвёртом классе.

Я был неоднократно изгоняем из пионерских лагерей, и редко оставался в них после половины срока, отмеренного родительским днём.

Я не был принят в комсомол – большая редкость в то время.

Я был выдворен из школы после восьмого класса.

Я учился рисовать с пяти лет, и был способным учеником, но не стал художником.

Я учился игре на кларнете и хотел поступать в музыкальное училище, но почему-то пошёл поступать в какое-то техническое заведение.

Я начал работать в пятнадцать лет, потому что оказался не у дел.

С таким вот багажом я входил во взрослую жизнь.

Но не это было главным. Главным было – бешеный нрав, часто превращавший меня в затравленного зверя. Ничего не стоило довести меня до умопомрачительного состояния. Любая обида, намёк на ущербность, любая кажущаяся несправедливость по отношению к себе приводили меня в ярость. Чувства вырывались из под контроля разума, и я превращался в неуправляемый снаряд, летящий с огромной скоростью. И крушил перед собой всё подряд. И в первую очередь, свою жизнь.

Почему так? - спросишь ты. И можно ли сладить со своими эмоциями, страстями, желаниями. Можно ли урезонить, обкорнать, оскопить свою природу. Даже сейчас я не умею этого. Хотя и понимаю, что самые искренние, благие порывы, владеющие нашим сердцем, чаще всего не верны и не справедливы с точки зрения суда, основанного на Законе. Что я имею в виду, ты сейчас поймёшь.

Отступление. Приведу пространную цитату их книги еврейского мудреца прошлого века. Звали его (по названию главной его книги) ХАЗОН ИШ (р. Авраам-Йешаяу Карелиц). Цитата эта их книги «????? ??????» (Вера и упование).

«В сердце человека заложена определённая сила, побуждающая его чувствовать отвращение ко злу… Однако сила эта темна и неясна, когда речь идет о неясном законе, и нет у неё должной мощи и напора, необходимых, чтобы представить перед человеком результаты извращенного суда во всей их неприглядности. Ибо упомянутая сила… не заронит в сердце человека сомнение: «А вдруг я неправильно сужу всё это дело?» И потому… видим мы иногда… как… человек вступает в конфликт с ближним, и не желает прислушиваться к наставляющим его, и не пытается расследовать свой спор с точки зрения алахи, и берётся со всей энергией за эту войну и связанные с ней ссоры и скандалы, и вся интеллигентность его и утончённость исчезают, будто их и не было…»

Отвращение к злу - руководствуясь этим хорошим чувством мы совершаем так много несправедливости. В этом парадокс. Я наломал дров и сокрушил немало вокруг себя, будучи уверен, что борюсь со злом: с предательством, с обманом, с порочным мировоззрением, с порочными суждениями. Сейчас понимаю, что часто боролся просто с другим, с чужим и потому непонятным мне. И это продолжалось годы и годы. И, кажется, всё ещё продолжается.

Что же спасало меня на протяжении жизни от… краха, от гибели? Как удавалось мне жить жизнью удачливого с виду человека. Трудно найти ответ на это вопрос. Трудно разобраться. И моя слабая попытка разговора с тобой по поводу моей жизни, это лишь слабая попытка, не более того. Я осознаю это. Но другого выхода нет. Несомненно, было бы лучше, если б мы вместе копались в книгах в поисках ответов на вечные вопросы. Ты знаешь, о каких книгах я говорю. Но мы лишены этой привилегии.

Ты знаешь, как мысль, высказанная на иврите, сильно теряет при переводе на русский язык. Дословные переводы звучат примитивно, часто наивно, как речь ребёнка. Я замечаю за собой, что многие мысли, особенно те, что касаются мировоззренческих вопросов, формулируются в сознании если не на иврите (по причине плохого знания языка), то с опорой на ивритские слова. Потому часто звучат в моих устах наивно. Мне это говорили не раз люди, которым я доверяю. Трудно поверить однако, что в шестьдесят лет я стал наивным человеком. А предыдущая жизнь меньше всего даёт поводов считать меня человеком наивным. Скорее – неудержимым. Мне кажется, что ты бы понял меня сегодняшнего лучше других, и тебе я бы не показался наивным человеком. Но это, правда, только кажется мне.

И всё же, рискну быть наивным и в этот раз, и скажу, что помогала мне не скатиться в пропасть, подниматься всякий раз после потрясений природная тяга к знаниям. Тебе этот довод покажется слабым, не к месту. Однако, я вижу прямую связь своей бешеной натуры со страстным желанием учиться в самом широком смысле этого слова. Я любил учиться, познавать, копаться в книгах, в формулах, в графиках. Во всяком случае, это занимало время и мысли, отвлекало от страстей. Иногда удерживало от плохого. Это заставляло думать.

Глава третья.

Дорогой сын,

хочу поведать тебе о том, о чём в общем-то трудно рассуждать в таком вот разговоре отца с сыном. Хочу рассказать о супружеских взаимоотношениях, сопровождавших мою жизнь. Это будет рассказ о семье. О нашей семье. Теперь ты, надеюсь, знаешь, что это, может быть, самое главное, на чём зиждется реальная, действительная жизнь человека.

Каким-то неведомым образом, ещё в юности в меня втемяшилась мысль: семья – это очень важно.

Не стоит признания, что в известном возрасте мной управляли комплексы, свойственные большинству юношей. Я был о себе невысокого мнения. Я считал себя уродом. Я был очень стеснительным, густо краснел, и с трудом преодолевал застенчивость. В пятнадцать лет я полюбил девочку по имени Света, которая была старше меня на два года и быстро и незаметно для меня вышла замуж. Я долго страдал. Мозги мои плавились от мыслей. Я придумывал всевозможные сценарии мести, я придумывал способы увидеть её или заполучить её фотокарточку, я фантазировал мелодраматические сцены нашего примирения и вечной дружбы. Я был уверен, что не смогу жить без неё. (В скобках скажу, что чувства к этой девочке сопровождали меня вплоть до времени, когда уже ты родился, и как-то Владимир Караченков читал у неё дома свои рассказы – шли восьмидесятые годы.)

А потом я женился. Женился на женщине, много старше меня, имеющей дочь. Если задать вопрос: зачем я это сделал? – не смогу ответить на этот вопрос даже сейчас, по прошествии сорока лет. Могу только сказать, что в жизни своей ничего не делал по расчёту, скорее - спонтанно, руководствуясь чувствами, желаниями сердца. Каждый раз казалось, что иначе нельзя, что я должен это сделать. Каждый раз казалось, что рассчитывать в подобных ситуациях некрасиво, стыдно. Теперь я понимаю, что это глупый довод. И стыд тут не причём. Смущает слово рассчитывать. Но это не тот расчёт, что есть расчётливость. Это тот расчёт, что есть Суд. Над самим собой, над своими поступками. Этого я делать не умел. Да и сейчас всё ещё не получается.

Признаться, я ухватился за эту свою семью двумя руками. Я стал серьёзным. Я перестал пить всякую гадость в несчётных количествах. На меня навалились семейные проблемы. Родилась вторая дочь, и надо было много работать, чтобы прокормиться. И я работал.

Семь лет семья существовала, можно сказать, в мире и согласии (не даром так важно число восемь – означающее начало нового. На восьмой день, как ты знаешь, делают «брит»). Жили спокойно, скромно, не шиковали, правда. Я делал карьеру, стал неплохо зарабатывать.

Мне шёл двадцать пятый год, когда я влюбился. Смертельно, - говорят в таких случаях. И снова вопрос: мог ли избежать рокового шага (убежать, совсем исчезнуть – не вышло). Жизнь казалась невозможной без того, чтобы не быть вместе. И снова бешеная энергия моя ломала всё на своём пути. И снова казалось, что отказаться от этого невозможно, некрасиво, подло по отношению к себе. Предать Любовь – как можно! А как жить потом, без детей, без привязанностей, без людей, ставших родными за семь лет, - об этом не думал. Не судил об этом. Потому что – и это главное - не хватало мужества, потому что трусил. Боялся думать о последствиях ухода из семьи, о той боли, что разорвёт сердце напополам, а вместе с ним и вожделенное счастье, что дарует любовь. Речи других – не слышал. А ведь хорошо помню, что всё знал тогда наперёд, чувствовал!

Так и вышло.

Наступила другая жизнь: бурная, с борьбой, с противоборством.

Я вёл непрерывную войну за сохранение старой моей семьи, за возможность быть с ней. И в тоже время я не мог отказаться от своей любви.

А потом, через шесть лет, родился ты.

Шесть лет. Было время проверить чувства. Было время подумать. Было время судить себя. Было время взвесить всё на весах разума. Но для этого нужна смелость. Её, как видно, не оказалось у меня. Тем более, что ко всему привыкаешь, со всем смиряешься, и всё как-то само собой налаживается.

Отступление. Мог ли знать я тогда, что есть другой взгляд на жизнь. Мог ли сомневаться в ценности плотской любви как таковой. И сейчас ещё не решаюсь сказать себе, что жизнь надо выстраивать на другом основании, из других кубиков. И сейчас не хватает мужества подчиниться разуму, который всё знает. Пусть смутно, неясно, только намёками, с опорой на мудрость других, запечатлённой в книгах. Знает. Но вопреки этому знанию и сейчас прислушиваюсь к сердцу – куда оно позовет напоследок. (Извини за очередную наивную посылку).

Наша семья просуществовала тридцать три года.

С внешней стороны семья была благополучная.

Проблемы, разумеется, были. Мама болела. Была беда с Вадимом, затем начались проблемы у тебя. Ты сам всё хорошо это знаешь.

Сейчас мне представляется, что моё участие в семье было недостаточным. У меня была, как ты знаешь, еще одна семья, и я заботился о ней. Я много работал, обеспечивал семью материально. Мама двадцать лет сидела дома по причине болезни. Естественно, ты много времени проводил с ней. (Подобные подробности похожи на оправдание, так что не буду больше об этом). Я многое упустил. Не заметил. Номинально я жил в семье, но если бы я внимательно посмотрел на свою жизнь, если бы хоть иногда пытался судить её по гамбургскому счету, как говорится, то непременно почувствовал бы, что второй семьи в подлинном значении этого слова я не создал. (Часто, придя домой, у меня возникало ощущение, что я не у себя дома, а в каком-нибудь общежитии). Мне только казалось, что это моя семья, на самом деле, я был чужим в ней. Хотя всех это устраивало. Я был безотказным, в конце концов. Мне казалось, я окружён любовью детей и внуков, и очень гордился этим.

Так прошли годы.

Так прошла жизнь.

Отступление. Больно сознавать, что бездарно в некотором смысле прошла жизнь. Не хочу говорить о расплате за ошибки (хотя, кто знает…), но очевидно, что я сам выстроил сюжет своей жизни, сам написал её сценарий. Причиной тому могло быть моё страстное и неосуществлённое желание заниматься каким-нибудь творчеством, например, писать. И после увлечения рисованием и игрой на кларнете в юности, в двадцать пять лет я начал писать стихи. Это имело некоторые последствия. По-видимому и скорее всего, мною управляла скрытая страсть к писательству, только я не писал романы, а разыгрывал сюжеты по ходу собственной жизни. Наверное, это какой-то вид сумасшествия: превращать свою жизнь в театральную постановку или в роман.

Я так и не научился обуздывать свои желания. Мне нравилась максима Ларошфуко: «Если вы устояли перед своей страстью, то это не значит что вы сильны, значит страсть была слаба» (привожу по памяти, но за смысл ручаюсь). Француз прав. Однако дело в том, что он говорит о страсти, уже охватившей, пленившей человека. А жизненный фокус состоит в том, что надо избегать их, вернее, те из них, что нежелательны человеку. Для этого человек и устанавливает ограды своим страстям. Но об этом я узнал гораздо позже.

Наступило время, когда жить, физически существовать, стало невыносимо, почти невозможно. Во всяком случае, мне так казалось. Может быть это было болезнью, началом старости, началом умирания. Не знаю. Впрочем, какая разница. Я чувствовал себя живым трупом в стадии разложения. Вижу, что процесс разложения зашел в зону необратимости что ли, и я, кажется, не смогу никогда выйти из него. Сегодня точно знаю: всё ещё в нём!

Для того, чтобы выжить в тот момент, мне надо было умереть в каком-то смысле. Надо было зажать сердце в кулак. Ведь что бы ни происходило, я никогда не мыслил себе ухода из семьи. Семья - как священная корова – была неприкосновенна. И через тридцать три года я помнил тот ужас, что запечатлелся в душе моей после ухода из первой семьи. И никакие иллюзии не возникали у меня по поводу предстоящего, и я знал, что ни в коем случае не захочу разрыва отношений с родными мне людьми. И никакое сильное воздействие не могло разрушить семью снаружи. По-видимому, главную роль сыграл тот факт, что твоей матери тоже стало невыносимо жить со мной.

Конечно, надо также отдать должное тому импульсу, который смог вырвать меня из семьи. Надо было стечься многим обстоятельствам и событиям в один катастрофический поток, чтобы он увлёк меня за собой.

Пытаюсь понять, что случилось, что произошло за этот год. Какой выход из тупика предложила мне жизнь. Как выкарабкался из безысходности, как продлил ущербное своё существование.

Продираюсь сквозь заросли событий, мыслей, чувств. Сейчас, когда всё уже позади, кажется мне, что в реальности не было ни смертельной усталости, ни страха смерти, ни стихов, ни писем чужим женщинам, ни встреч, ни разочарований. Кажется, что не было романа, в котором я - главное действующее лицо. Роман этот был точкой перехода из одной реальности в другую реальность. Сам роман не был реальностью. И даже та повесть, что родилась из него, лишь на мгновение жизни стала реальностью, теперь она уже не принадлежит мне и я перестал её переживать. Я хорошо вижу сейчас, что все мои действия, поступки, решения были продиктованы логикой продвижения сюжета того романа. В любой момент я мог выйти из игры, но было жалко оставить роман незаконченным. Примерно так мы сожалеем о прерванном сне, когда сон хороший, наполнен приятными событиями, и тогда мы прикладываем максимум усилий, чтобы досмотреть сон до конца. И не важно, что тут же, проснувшись мы забываем его. Где-то на задворках сознания он оставляет след. Где-то на задворках сознания я понимал, что всё, что со мной происходит, что всё это только сон и он рано или поздно кончится. И я знал, что меня ждёт тяжёлое пробуждение.

Дорогой сын,

я рассказал тебе почти что обо всём, о чём мог рассказать.

Во второй часть повести я продолжаю начатую в этой главе тему. Но этот рассказ уже не о нашей семье.

Я рассказываю далее о последнем периоде своей жизни, о том, как старался выжить и жить и что из этого вышло.

Я написал этот текст чуть раньше, месяц назад. Я писал его, начиная с июля, со времени моего возвращения в Вильнюс. Он обращен к женщине, благодаря которой я выжил тогда, в конце 2007 года.

Мы с ней в том возрасте, когда о семье речи не идёт. Она приютила меня. И я живу.

Что узнал я из произошедшего со мной.

Что значит для меня сейчас роман в Интернете, ставший тем мощным импульсом, который подвигнул меня на решительные действия.

Если откинуть философию, то можно подытожить: я снова не рассчитал. Как обычно, из необузданного желания следовать за своим сердцем. На этот раз, может быть, ещё и по причине того, что жизнь загнала меня в угол, лишила свободы выбора, окончательно превратила меня в литературный персонаж. Возможно, это лучшее, что мне оставалось.

Я не позволил себе судить о скрытых мотивах происходящего. Я не захотел узнать человека в его привычках, в мелочах, в быту (памятуя незабвенного Владимира Владимировича), чтобы раньше времени не зародить сомнение в своём сердце. Я преодолел одну свою иллюзию и возвёл другую. И я не знаю, как мне быть.

Осознаю и признаюсь тебе: это катастрофа - оказаться вне семьи накануне своего шестидесятилетия. Событие, конечно, не весть какое. И всё же, я оглядываюсь по сторонам – где мои дети, где внуки, где моя семья, где родные, близкие мне люди.

И даже не знаю, что еще сказать тебе, сын…

(Шестьдесят лет мне исполнится 23 хешвана по еврейскому календарю)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Сторонись неправды»

(Шмот 23:7)

«Годы жизни нашей семьдесят лет,

от силы – восемьдесят»

(Псалом 90)

Открытые ворота

1

Когда сажусь писать тебе, всякий раз повторяю про себя: что я могу сказать тебе, не причинив боли? И вновь пишу. И вновь причиню боль. Может быть, в последний раз. Не знаю, прочтёшь ли ты этот текст когда. Даже если он попадет тебе на глаза, ты можешь отложить его в сторону. Ты не любопытна до меня. Тем более, в тексте этом нет сюжета, который бы захватил твоё воображение, нет философии, могущей потешить твой разум. В нём - лишь моя жизнь.

Я смотрю на свои портреты. Их девять на выставке. Девять лиц или, может, точнее будет сказать, масок. В любом случае, они похожи на меня, как двойники. Ты что-то хотела сказать этими фотопортретами обо мне или о человеке, просто человеке. Я был моделью. Живой моделью, с которой можно говорить.

Хотел говорить…

Узкие мощенные булыжником улицы ведут через дворы, газоны, парки, мимо столиков и людей, приютившихся на тротуарах кафе, сквозь потоки автомашин, прорезая пасмурный день.

Вот, пришёл. Я-Ты. Всматриваюсь в себя, в тебя… В тебя. Ты такой разный. Узнал бы тебя на улице? Какое, впрочем, мне до этого дело? Тебе жить своей жизнью. Доживать свой век, в любой из девяти масок, вывешенных на тонких капроновых нитях. О каждой можно написать рассказ. Все маски твои. Можешь примерить любую, как примеряешь рубашку или пиджак. Что идет к лицу.

Были и другие маски.

В одной – помнишь - каким растерянным, ничтожным (почти ничто) человеком ты предстал перед ней? Уже потом ты оправдывал свою растерянность тем, что не сразу смог вычленить её из толпы встречающих прибывших пассажиров рейсом из Тель-Авива. Ты был обескуражен таким обстоятельством. Ты готовился узнать её сразу, по взгляду, по крутому лбу, слегка прикрытому чёлкой светлых волос. Но только смог разглядеть в тёмном (почему тёмном? - может в глазах у тебя потемнело) зале силуэт норковой шубы с одной из фотографий со стойкой-воротником и пошёл, почти наугад, почти уверенный, что ошибся и сказал тихо, смущенно улыбаясь, готовый принести извинения за ошибку, и приблизился к ней. И увидел маску, скроенную из темно-синей фетровой шляпы, и нижнюю часть её лица. И само лицо показалось маской, и было неестественно загорелым для времени года. И её глаза смотрели недоумённо.

Сейчас ты другой. Сейчас осень.

Лето пролетело в разъездах быстро.

Зимой, перед самым отъездом-отлётом из Израиля, ты лежал с ледяными ногами, и тебе казалось, что ты умираешь, угасаешь тихо в холодной постели посреди бессонной ночи далеко. Ты чувствовал себя Иваном Ильичём (Льва Николаевича Толстого), и почти как и он ощущал в ногах начало того процесса окоченения, что превращает плоть в труп. Ты изо всех сил тёр заледеневшие пальцы ног, вновь и вновь снимал и надевал носки, но бесполезно – кровь застыла в капиллярах и не могла растаять и потечь и согреть тебя. Ты боялся умереть. У тебя были на руках билеты, и ты боялся их потерять. Ты боялся всего: времени, ожидания, паспортного контроля, полёта, приземления, встречи с ней.

После была весна, было лето и осень. И вот уже скоро снова наступит зима. Как в том фильме про буддистского монаха. Правда, там всё начиналось весной.

А твои рубежи приходятся на осень, часто на её конец. Осенью всё началось (ты рожден 25 ноября). Всё и закончится, наверное, осенью. Тебе, как каждому человеку, хочется увидеть из будущей жизни свою земную жизнь ясно и с самого начала. Хочется верить (как могут верить только дети), что так оно и происходит потом...

В моей жизни было мало женщин. Жена первая, жена вторая, ну, еще... Как-то так получается, почти со всеми поддерживаю связь. В последние десять лет, когда Интернет стал доступен, это не представляет большой сложности. Я храню свои письма к этим женщинам. Иногда их перечитываю. И знаешь, что обнаружил, читая свои давнишние письма к женщинам? Все эти письма будто бы обращены к одной женщине. Они универсальны. И я без смущения могу послать их тебе. Ну, хотя бы это.

«Всё будто умерло во мне / таким простым всё показалось / любовь, отчаянье и жалость / ни то к тебе, ни то к себе / но что-то всё-таки осталось

Благодаря тебе я записал когда-то впервые рифмованные строки в тетрадку. Стихи, или так называемые стихи, я писал и раньше. Я писал их на листочках и кому-то показывал. И кто-то читал их. Но вот ты сказала тогда какие-то серьезные слова, я не помню конкретно, что именно, и я сел за письменный стол и переписал их в тетрадку в хронологическом порядке. Их было немного, тех стихов. Но с этого момента они были.

Я давно знаю (вернее сказать, до меня это дошло однажды), что ты среди немногих, кто любил меня.

Ты не восхищалась моими стихами – ими нельзя было восхищаться, ты их не оценивала. Они были для тебя вне критики. Для тебя просто это были мои стихи. Ты просто любила меня. Любовь, как творчество, это выход за рамки правил, нарушение правил. Поэтому-то она и необъяснима. Поэтому-то другая женщина, которую любил я, говорила мне правду: ты плохо пишешь. Она оценила мои тексты раз и навсегда. Разумеется, она была права – любой литературный критик это подтвердит.

Я слышал твой голос… Не знаю, что я чувствовал… Одно то, как ты произнесла мое имя… И вот – такие вот мысли - после нашего разговора.

В чем-то я очень виноват перед тобой. Хотя бы в том, что не звонил тебе целый год.

Жизнь моя как бы закончилась. Мне самому она в каком-то смысле неинтересна. Я это почувствовал задолго до отъезда сюда (в Израиль). Само по себе решение приехать к сыну и хоть как-то помочь ему – оправдано. Помощь на самом деле нужна. Мне хорошо понятно и то, что мои проблемы только во мне. Усугубил ли я их приездом сюда? Может быть. В основном это связано с тем, что здесь я совершенно одинок. Я не имею здесь даже той естественной мужской привилегии, «награды» (за что, спрашивается?), т.е. женщины. (Замечу в скобках, что определение женщины как награды для мужчины – справедливо, на мой взгляд, и не мной придумано).

Проблемы мои неоригинальны. Главное – неосуществлённость в творчестве. Многие годы я преодолевал свою несвободу. Это оказалось очень трудным делом. Кажется, что для меня оно непосильно. Писать же – лишь бы писать, не мое «счастье» - Бог избавил меня от графоманства»

Кажется, лиц бесчисленное множество. На самом деле, масок, но не лиц! А лиц немного. Думаю, не больше двух десятков на всех. И схожесть лиц почти всегда означает схожесть голосов, интонаций, жестов. И на это обращаешь внимание когда, например, оказываешься в чужом городе или стране и наталкиваешься на знакомое будто бы лицо, только в непривычной одежде или с иным цветом кожи. По-моему, что абсолютно отличает людей, так это интеллект и некий строй души. Это неповторимо. (Что мы разумеем под словом душа, конечно же - вопрос).

Понятно, что интеллект человека, его душа открываются через речь, поступки. Я много наговорил всякого – не на одну (чью-нибудь) жизнь хватило бы. И поступков было немало. На сегодняшний мой взгляд - всё больше импульсивных, безрассудных, наивных, скоропалительных, нерасчётливых. Ты спросишь, где же был твой интеллект. Я не знаю, где он был и куда подевался. Остаётся предположить, что весь он ушёл в работу. И это печально, ведь, если я правильно понимаю, туда ушла и душа.

Я сравнил фотопортреты с масками. Быть может я ошибаюсь, быть может там, на фотографиях, сделанных тобой, изображено именно моё лицо. Лицо, отражающее неповторимое в человеке: его интеллект, душу, только в разных фазах, ракурсах, настроениях? Возможно, сделанные тобой фотографии станут посмертной маской с моего лица.

Отступление в квадратных скобках.

2

Осень. Всё позади. Можно спокойно дожидаться последнего акта (то есть, «Вида на жительство») в одиссее неприкаянного человека, вынужденного перемещаться в пространстве между странами и городами (Акт о регистрации брака получен).

Я приехал в Вильнюс восьмого июля, и у меня три месяца на то, чтобы привести к логическому завершению начатое.

Пока не работаю, читаю, по большей части, лежа у камина на кровати, на которой успел привыкнуть возлежать, укутавшись в махровый халат. Воспоминания врываются сентиментальными слезами. Но в целом мне уютно здесь. Стены увешаны картинами. Всегда можно послушать музыку: Бранденбургский концерт Баха, например, или 5 симфонию Малера, или классический джаз Гленна Миллера, или что-нибудь из французов. Всё хорошо, и сон у меня хороший, и сплю по восемь часов. Зимой, во второй мой приезд, когда болел воспалением легких, бессонница не давала спать. Слушал, как за окном просыпается, едва затихнув перед рассветом, красивый - на взгляд престарелого строителя - столичный город Вильнюс. Просыпается шумом проезжающих автомобилей, неуклюжих троллейбусов и спецмашин с их тревожными сиренами.

Отступление*. С легкостью порой рассказываем мы случайному попутчику о себе. Складывается впечатление, что говорение – главная страсть людей. На самом деле, всё не так просто. И может быть, стремление говорить о себе, рассказать о своей жизни, есть глубокая потребность нашего сознания. Возможно, это своеобразный способ профилактики потери памяти.

Кому незнакомо досадное чувство, охватывающее нас, когда что-либо забыл? Выключил или нет утюг, или газовый кран. И надо возвращаться домой. Ведь если что-либо забыто, то этого как бы вовсе не было. И если человек, не дай Б-г, забудет свою жизнь, то он как бы и не жил.

Но письменная речь, это только другая форма той же страсти - рассказать. Всякий наблюдал, как устная речь неспособна удержать разговор в заданном русле, как разговор растекается смыслами по рукавам, дельтам и никто не помнит, с чего он начался. Я предпочитаю письменное слово, особенно сегодня, когда слово это не просто фиксируется на бумажном носителе, а сохраняется в электронном виде на долгое время, хоть на всю жизнь, если будет угодно.

* Отступление – здесь и далее, - это текст, напечатанный с отступом, не более того.

Полгода жизни прожиты.

Позади авиа-перелёты между Израилем и Литвой, головокружительные взлеты и всегда волнительные для моих расстроенных нервов посадки, границы стран, визовый контроль, чужая речь, чужие миры.

Позади встреча с женщиной из виртуального мира. Позади больничная койка и десятки уколов ампицилина, что сделала мне та женщина, приютившая меня. Позади горячка первых дней и недель, проведенных вместе, вблизи, лицом к лицу, и хождения по лабиринту и шараханье из тупиков реальных и мнимых навстречу друг другу и потери маршрута и обретения, и объяснения и слёзы очарования и разочарования, позади немощь и болезнь тела.

Позади лето. Каким оно было? Кажется, холодным и дождливым.

Сколько раз за время, что прошло со дня встречи, сердце мое задыхалось от страха, проваливалось в груди от волнения, каменело от мысли, что вряд ли сможем мы полюбить друг друга и что лучше остановиться и одуматься и прекратить всё; и наступал конец света, и думал, что невозможно жить, что лучше вовсе не жить. Женщина ждала окончания приступа безумия (так она это называла), успокаивала и говорила, что мы в том возрасте, когда жизнь наша такая, какой мы сами сделаем её и что счастье приходит в открытые ворота, надо только открыть их и т.д. и т.п., и тогда губительные мысли, что проносились болью в голове, растворялись в потоке других мыслей и переживаний и оставляли на время.

Идут дни августа 2008 года. За окном накрапывает дождь, и мощные машины кладут новый асфальт на проезжую часть улицы Пилимо, на которую выходят окна её квартиры.

Она любит повторять, что чувства не обманывают нас, и что мы всегда знаем правду о нас самих, и правда эта притягивает нас. И тогда становится спокойно на душе. Спокойно от знания, интуитивного, мерцающего в сознании или, может, в подсознании. Спокойно оттого, что знаешь: кто ты есть на этом свете, куда идешь и что возьмёшь с собой в мир иной.

На днях я получу вид на жительство и начну работать. Жизнь сильнее, мудрее и сама заботиться о себе. Она не даёт погубить себя за просто так. Возможно, «в поте лица своего» тоже своеобразная профилактика от губительных мыслей (потому и хочется иногда работать до седьмого пота!).

3

Отступление. Тысячи невидимых нитей связывают множество событий, из которых составляется жизнь, и трудно поверить, что нити эти, плетущие немыслимо сложный узор, что на самом деле это одна бесконечная нить со Дня Творения.

Благодаря чему и кому события становятся, происходят.

Год назад я жил в Израиле, у меня была семья. И трудно было помыслить, что жизнь моя может как-то перемениться. Мог ли я совершить нечто, что сделало бы меня изгоем в семье. Не раз запрещал я себе любить женщин, других женщин... И когда жизнь в семье потеряла всякий смысл, я продолжал жить, пренебрегая всем. Мог ли я принять решение, означающее уход из семьи, с которой был связан тридцатью тремя годами жизни.

Но я сделал это и, неожиданно для себя, получил поддержку от многих людей. Это были разные люди, и диву даёшься, как так получилось, что они оказались рядом со мной. Многие из них не подозревают о существовании друг друга. Многие из прошлой моей жизни, кто-то был рядом последние годы. Почему они поддержали меня?

Вот эти люди:

Берл (друг живёт в Израиле) – оказал полную поддержку, в том числе значительную материальную;

Мишоэль (друг, живёт в Израиле) – оказал материальную поддержку;

Леонид (друг, живёт в Израиле) - оказал материальную поддержку;

Аhрон (раввин синагоги ХАБАД в Ариэле) – выказал понимание;

Саша (друг, живёт в Израиле) – оказал поддержку и материальную помощь;

Алефтина (бывшая жена, живет в Израиле) – не препятствовала моему общению в Интернете, что сохранило в электронном виде историю любви и позволило написать повесть на этом материале;

Саша (сын, живёт в Израиле) – не отверг меня и приютил на какое-то время;

Лиза (дочь, живёт в Самаре) – приютила меня на время и оказала материальную помощь;

Света (дочь, живёт в Москве) – приютила меня на время и оказала материальную помощь;

Алла (сестра, живёт в Германии) - оказала полную моральную и материальную поддержку;

Клара (сестра, живёт в Самаре) – оказала полную моральную и материальную поддержку;

Елена Борисовна (мама, живет в Самаре) - оказала полную моральную и материальную поддержку;

Тётя Женя (живёт в Германии) - оказала полную моральную и материальную поддержку;

Белла (первая жена, живет в Самаре) - оказала полную моральную и материальную поддержку;

Вера Васильевна (коллега по работе, ближайший друг, живет в Самаре) – оказала значительную материальную поддержку, сделал возможный мой первый приезд в Вильнюс;

Сергей (друг, поэт, живет в Самаре) – дает мне духовные силы жить и писать, очерчивает жизненные смыслы своими стихами и своим существованием на земле.

Если посмотреть на список, разве скажешь, что я одинок.

И всё же… что-то мучает меня… и почему-то, когда, кажется, все уже позади, боль - внутри, в сердце? И почему страх?.. Разве я не дома, где уютно и тепло? И почему вдруг бессилие и пустота наваливается неимоверной тяжестью?.. Потерял ли что… или что-то умерло… не имело смысла… не имело права на существование… И как жить со всем этим… жить до конца…

Прошёл ровно год с того времени, как я объявил о своём уходе из семьи. Всё, что случилось со мной в первые полгода после того, можно назвать пред-историей. Всё, чем жил последние полгода – всё это новейшая история, новая моя жизнь, если таковая возможна. Какая энергия питала эту новую жизнь. Кажется, я начинаю догадываться. Но даже если я пойму что-то, смогу ли объяснить. И нужно ли это кому, и нужно ли мне самому.

Отступление. Вот, почти цитата из тебя: «Вокруг всё замечательно устроено! В этом нетрудно убедиться, когда смотришь на землю с самолёта при его приземлении или когда ходишь вдоль моря по песчаному берегу Паланги, или в дюнах, или когда двигаешься вдоль изгибов улочек Вильнюса мимо сотен кафе, джазовых клубов, картинных и фотогалерей, когда рассматриваешь живописные полотна, висящие по стенам квартиры, или фотографии на экране компьютера, когда читаешь, по необходимости, Энциклопедию или Словарь русского языка Ожегова, или читаешь Набокова или Чехова, или когда слушаешь замечательную музыку из домашней коллекции, или смотришь фильмы Гринуэя»

Конечно, читая такое, успокаиваешься.

4

Представил, что пишу тебе письма на твой электронный адрес. Представил, как ты вначале удивишься, получив первое письмо. Однако удивление твоё быстро пройдёт - ведь ты не успела отвыкнуть получать от меня письма. В них была правда, как мне кажется, и только правда. И пусть знания умножат скорбь, ты, как мне представляется, по-обыкновению посмотришь на меня широко открытыми глазами и скажешь одно из любимых своих изречений: счастье приходит к нам в открытые ворота!

Итак, пусть эти письма будут предназначаться для посылки по электронной почте.

Адрес известен: sagira@mail.ru

Письмо Первое.

Что за прихоть такая - писать письма, живя под одной крышей.

Ведь, мы супруги.

Отступление: Невнятное какое-то это слово: супруги. Супруга президента, это я ещё понимаю. А мы - муж и жена. Так нам объявили: «Объявляю вас Мужем и Женой».

Представляется мне, ты поймёшь, почему я намерился вдруг (вдруг ли?) написать тебе несколько писем.

Последнее время я вообще полюбил это ремесло – писать что-нибудь, перебирая пальцами на клавиатуре. Раньше не любил. Да и некогда было.

Я слышал историю об одном богатом американце. Он тоже хотел писать. Желание писать преследовало, мучило его, было навязчивой идеей. Он совершенно не знал, что ему писать. У него не было никаких идей на этот счет. В конце концов, он нашел выход. Он взялся переписывать от руки все произведения Льва Николаевича Толстого, совсем не зная русского языка. Это утолило его страсть к писательству. Русский язык он тоже, заодно, выучил. Тут пример острой формы графомании, наверное.

У меня – другое (надеюсь). Я хочу говорить с тобой и знаю, что разговор, который затеял, он непростой, а я не доверяю устной речи, письменная гораздо точнее.

Письма связали нас. Первое воспоминание, связанное с тобой, это твое короткое письмо в чате: «Я художник. Было бы интересно пообщаться с Вами». Письмо было из Вильнюса. Я ответил. Так завязалось наше знакомство. Признаться, всю оставшуюся жизнь только бы и писал тебе письма. Когда пишу, становлюсь другим человеком: спокойным, уравновешенным, рассудительным, даже немного холодным, во всяком случае, не таким горячим, каким предстаю перед тобой в повседневном нашем общении.

Мы написали друг другу кучу писем. Мы не могли прожить без них дня, без тех писем, обращенных друг к другу. Мы сходили с ума, когда случалась какая-то задержка или сбой в Интернете. Мы писали письма, будто писали роман. Мы проживали этот роман в письмах. Проживали остро, чувственно, как помешанные. Переписка стала для нас больше, чем реальная жизнь. Она стала смыслом существования на какое-то время. Время длилось. Наша встреча не могла уже не состояться. Она состоялась. Наш роман состоялся. В тексте. Он в самом деле стал книгой. И пусть книга имеет подзаголовок «Это не возможно», мы вместе перешагнули черту, и из невозможности перешли в реальность. Мы знали, как нам будет трудно в этой реальности, как она разрушительна для душевной сферы, как она исказит пережитое, сместит точку зрения, предложит новые парадигмы.

На взгляд романтика, наш роман должен был завершиться как минимум гибелью героя. Ведь главное случилось. И незачем влюбленным быть в-месте, где-то на земле. Души все равно встретятся. И им, незамутненным никакими взвесями, чистым и прозрачным, как родниковая вода, будет о чем пошептаться.

Прагматик-оптимист предложил бы сценарий с happy end’ом, и наш любовный роман в Интернете плавно перешёл бы в земную обитель.

(Признаюсь в скобках, что я скорее романтик, как это ни прискорбно сознавать. Ведь что может быть печальнее вида престарелого романтика!)

Одно письмо в неделю. Тебя это не утомит.

Пусть это будет игрой, вернее, продолжением той нашей игры, что увлекла нас и так неожиданно изменила ход наших жизней.

Эти письма, они к тебе. Они не требуют ответа. Ты просто будешь читать их, отпечатанные на бумаге, или с экрана монитора.

Письма не будут длинными. Во всяком случае, не многим более одной страницы в Word’е шрифтом 12 в один интервал. Как, например, это вот письмо.

Второе письмо.

Говорят, что всё имеет свою причину. И наша встреча, и всё, что последовало за ней, тоже имело причину. Я догадываюсь о детерминантах, об этих бесконечно малых величинах, задавших функцию моего поведения. Могу поразмышлять при случае и о твоих детерминантах, так сказать. Тут приходит на ум учёное слово «мотивация». Это уже что-то внутри нас. Смею предположить, что мотивации совпадали. Во всяком случае, мои мотивы лежат на поверхности. И они так же просты, как проста (на первый, наивный, разумеется, взгляд) идея разделить Человека на Мужчину и Женщину. Возможно, что именно мотивация порождает причину, за которой следует действие. Но хочется знать главное - где, в чём она, первопричина? Сложный вопрос (Укажи мне начало того конца, которым кончается начало (Кузьма Прутков)).

Мы жили каждый сам по себе, далеко друг от друга, очень далеко, и встреча наша была попросту невозможна как таковая. Но вот жизнь изменилась, - в жизни Мужчины произошло нечто существенное.

События важные и суетные заполняли течение времени, течение жизни твоей и моей. Встреча наша оставалась всё ещё невозможна. У тебя попросту не было компьютера. Я ещё верил, что всё сладится, на что-то надеялся, суетился, праздновал семейные праздники.

Но вот жизнь окончательно разладилось в моей семье, пошли не трещинки, а трещины на семейных скрижалях. Стало невыносимо длить свою жизнь… Всё реальное, что окружало меня, теперь угнетало, унижало, уничтожало меня... Я остался без языка, без профессии, без женщины… Жизнь была позади, вся - в прошлом. Мне не хотелось больше жить.

Ты осталась одна… ты рассказывала… ты действовала как истинная южанка, ты последовательно решала проблемы, свалившиеся на твои плечи. Теперь я могу представить себе, как ты всё это делала. Ты вышла победительницей в битве за жизнь. Ведь ты черпала из восточной мудрости знания о жизни, о счастье, и всегда хотела быть счастливой, во что бы то ни стало.

Отступление. Возможно ли восстановить всю цепочку событий, указать на Начало. Даже Тора начинается со второй страницы, и первое слово в ней «В НАЧАЛЕ» можно перевести и так: «ДВА НАЧАЛА». Я просто задамся началом той системы координат «события время», в которой всё и произошло.

Продолжу.

Надеюсь, тебя не сильно удивит следующее моё признание - в 57 лет я стал импотентом.

Всё началось с маленькой операции, которая положена каждому еврею на восьмой день от рождения. Но в жизни не всё бывает так, как положено. Бывало, что еврейский мальчик не удостаивался Завета, и тогда ему самому приходилось в зрелом возрасте отвечать на сакраментальный вопрос: быть или не быть? Я ответил: быть. Хоть я и не достиг возраста праотца Авраама, но третий, самый трудный – после – день растянулся для меня на три месяца и еще два года. И не была у меня женой праматерь Сара. Но это к слову.

К тому времени я уже знал, что потерял всё, что только можно было потерять. И потеря мужской силы только довершала полноту картины. Почему так произошло? – вопрос резонный и интересный. Но чтобы на него ответить, надо... ох, как много надо рассказать.

До встречи оставался год и ещё полгода.

И вот прошёл год и прошли ещё полгода и ничего не изменилось в моей жизни.

Отступление. Мой отец (вечная память) покинул этот мир в 61 год. Последние пять лет он жил один. Я писал ему, бывал у него. Что я знал о нем! Меня волновало его здоровье. За год до смерти он приехал в город, в котором прожил большую часть своей жизни, и он жаловался мне тогда и говорил, что что-то неладное происходит с ним, но врачи ничего не находят. Он выказывал надежду на какие-то анализы, процедуры. Он готовил свою выставку фотографий в Новгороде и боялся, что здоровье может подвести. Так оно и случилось.

Мне шел 59 год. Казалось, что впереди у меня не более двух, от силы, трёх лет. И я должен был как-то прожить их.

Post Scriptum.

Меняется самочувствие, оценки, перспективы... Недавние события кажутся попросту невозможными. Страхи замещены. Желания урезонены. Недоумеваешь, нужно ли было сходить с ума, бороться… Может, пришло время для другой жизни? Во всяком случае, кажется мне, что не желание плоти, не мифическая борьба за «мужское» в себе подвигли меня на решительные действия. И ещё вижу: душа моя заблудилась и всё ещё блуждает на просторах между морями Средиземным и Балтийским.

Третье письмо

Август месяц самый жаркий в Израиле.

Был август.

Семья моя разваливалась на глазах.

Сам я разваливался изнутри. Тело мое страдало от жары и бессилия. Я работал из последних сил. Меня направили на завод, где мне приходилось дышать аммиаком. Завод не был обустроен должным образом, только начал функционировать. Я задыхался, и ходил просить начальство перевести меня на другой участок, или уволить по состоянию здоровья.

Раз в неделю я ездил купаться на море с другом на пляжи Герцлии. Море штормило. То и дело вдоль берега выставляли черные флажки, означающие, что купаться запрещено. На душе было тяжело как никогда.

Я смотрел на моего друга, и завидовал его молодости (он моложе младшей из моих дочерей), определенности, что присутствует в е жизни религиозного еврея.

Отступление. Я знаю, как проходит каждый день религиозного еврея. После пробуждения он говорит «МОДЕ». Затем он совершает утренний туалет. Следом он произносит утренние благословения. После завтрака (без хлеба) он произносит «Мейэн Шалош». Днем, в обеденный перерыв или в специально отведенное для этого время (если хозяин фирмы уважает Традицию или религиозный), он молится МИНХУ, а вечером – АРВИТ. Он обязательно поучит ещё Тору и перед сном прочтет ШМА.

Поясню ивритские слова: МОДЕ – от слова благодарю, утренняя благодарность Ему за то, что вернул душу после сна ; «Мейэн Шалош» - тройное благословение после еды без хлеба; МИНХА – приношение, дневная молитва; АРВИТ – от слова вечер, вечерняя молитва; ШМА – главная молитва евреев: Слушай Израиль.

Мы лежали на горячем песке и вели беседы об иудаизме. Мы говорили о мужчине и женщине, как они понимаются в иудаизме, говорили о еврейской семье и обо всём, что с этим связано. Я знаю, тебе это не интересно, и потому не буду вдаваться в подробности. Но это было здорово, всё что я узнавал. Мне стало казаться, что это именно то, что нужно в моём положении, когда трудно ни то что надеяться, но даже помыслить о любви, о любви к чужой и при этом немолодой женщине, обременённой всем, чем только может быть обременён человек к шестидесяти годам, что в таком положении можно создать семью только на тех принципах, о которых поведал мой друг. С другой стороны, эти же принципы делали невозможным решение всей проблемы в целом быстрым наскоком, и вся процедура могла занять не месяцы даже, а годы. И всё же, я был готов сделать выбор. Во всяком случае, я стремился к какому-то компромиссу.

Я всё ещё жил в том доме, в той квартире, которая в течение лет были нашим домом, нашей квартирой, я завтракал и ужинал там, я выгуливал далматинца по имени Ник два раза в день. Но скоро все это наше, не считая Ника, стало чужим, и я уже ничего не мог изменить.

Фактически я был один.

Я прислушивался к своему организму. Я радовался признакам выздоровления, которые отмечал сквозь сон. Но чаще всего я ощущал пустоту внутри себя, ту пустоту, которую испытывает женщина после аборта. Жизнь исторгла из меня нечто ценное (наверное, это нечто и заключает в себе желание жить), без чего существование немыслимо. Я приходил в отчаянье от мысли, что мне точно ничего хорошего в жизни не светит, что один я не справлюсь с бедой, что процесс, по-видимому, принял необратимый характер, что вряд ли найдется женщина, согласная принять меня такого.

Фигурально выражаясь, образовался замкнутый круг. Я стал думать, как его разорвать. И я понимал, что если я не разорву его, то он, этот круг разорвёт меня.

Четвертое письмо

Это четвертое письмо, значит три недели позади. Луна прошла фазу полнолуния и пошла на убыль.

Отступление. Удобно вести счет времени по лунному календарю. Стоит посмотреть на луну и ты знаешь, какое сегодня число. И ещё многое другое можно узнать, если обладаешь Знанием.

Я хорошо владею компьютером. Однако до известного времени не пользовался Skype, не тусовался в чатах или на блогах и т.д. И у меня, до известного времени, даже не возникала мысль посетить сайт знакомств, например. Во-первых, для всего этого требуется время. Во-вторых, я просто побаиваюсь неизвестности, побаиваюсь оставлять свои анкетные данные, боюсь компьютерных вирусов и т.д.

Надоумила меня зайти на сайт знакомств женщина, с которой некогда работал. Это интересно, - сказала она в телефонном разговоре, - хотя практически мало что дает – одни разговоры.

Я зарегистрировался. И, как ты догадываешься, началась другая жизнь. На какое-то время она, эта жизнь, завлекла меня, захватила, как захватывает азартная игра на деньги, когда готов играть, пока не проиграешься подчистую.

Теперь я спешил после работы домой поскорее сесть за компьютер. Я знал, что меня ждет новое письмо, или привет от незнакомки. Вся эта работа с корреспонденцией, если можно так выразиться, требовала много времени и сил. Это была настоящая работа! Во всем надо было разобраться, иначе голова могла пойти кругом. В первую очередь, я отсеял девиц, предлагавших сексуальные услуги.

Отступление. Я был крайне удивлен, что сексуальные услуги предлагаются свободно на сайтах. И я совершенно не ожидал увидеть порнографию, вмонтированную в большинство сайтов, предлагающих знакомства.

Я завел своеобразный учет своих корреспонденток и стал фиксировать основные данные, касающиеся содержания переписки, так как легко можно было спутать действующих лиц.

В первые дни после опубликования анкеты, обращений в мой адрес было много. Но день ото дня количество уменьшалось, так как анкета опускалась вниз по той простой причине, что ежедневно сайт пополнялся новой армией страждущих попробовать компьютерного счастья. Положение изменилось после того, как я поместил свою фотографию в анкете (говорю тебе это как фотографу). Тут мой рейтинг, надо сказать, снова поднялся.

Я вёл переписку. Изо дня в день, вечерами после работы, часто ночами, я строчил письма сразу нескольким женщинам. И только в субботу отдыхал от этого кошмара, результатом которого стало то, что я значительно улучшил технику печатания на клавиатуре.

Но все дни так называемой компьютерной лихорадки у меня ни на минуту не выходила из головы мысль о создании семьи на принципах, о которых поведал друг.

В какой-то момент той азартной компьютерной игры возникло твоё письмо. Я ответил: «Вы в Вильнюсе, я в Израиле. Это так далеко. В любом случае, у меня не будет возможности приехать к Вам». Да, примерно так я написал тебе тогда. И это было чистой правдой – у меня не было ни здоровья ни средств выехать из Израиля. Мы успели обменяться адресами электронной почты. А вскорости я остался без Интернета (по причине неуплаты), и компьютерная лихорадка оборвалась для меня так же неожиданно, как и началась. И я потерял тебя из виду.

Признаться, время, проведенное на сайтах знакомств, в каком-то смысле, не было потеряно даром. Со свойственной мне серьёзностью я взялся устраивать свою судьбу, и это дало свои плоды - я встретился тогда с тремя женщинами. Было интересно переписываться. В письмах представлялось всё очень значительно. Было много умных мыслей, много стихов, много хороших слов написано. Однако, при личных встречах я испытывал ошеломляющее разочарование.

Через месяц Интернет вновь подключили, и я первым делом удалил все свои анкеты с сайтов знакомств и вместе с тем всю переписку.

Незаметно кончилось лето, шёл осенний месяц октябрь. Решение проблемы найдено не было. Краткий интимный опыт того времени утешения не принес.

Письмо пятое

Не хочется быть банальным.

Что можно такого сказать об одиночестве, что еще никто до тебя не сказал. (Почти цитата из тебя). И всё же...

С того момента, как ребёнок выговорил о себе «Я», в его душе рождается чувство одиночества. Это чувство сразу рождается как глобальное, космическое чувство. Ребёнок еще крепко связан с матерью невидимой пуповиной, но эта связь вскоре оборвется. Ужас одиночества, охватывающий душу ребёнка, не покидает его на протяжении всей жизни. Мы наблюдаем его в глазах ребёнка, потерявшего на минуту из виду свою маму. Он в слезах горького пьяницы. В стихах поэтов. В надрывной музыке Малера и т.д. Он в глазах набожного человека.

Что же можно противопоставить одиночеству в его глобальности. Наверное, любовь и молитву. Возможно, ещё и творчество.

Отступление. Я уверенно говорю, что детей надо растить в атмосфере глобальной любви. Потому ещё, что, как заметил, кажется, Набоков в «Других берегах», мы не знаем, сколько любви человеку ещё суждено получить после детства.

Невыносимо одиноко быть в доме, который уже не твой, угнетают даже прогулки с собакой. Я пробовал говорить с Ником, иногда это случалось непроизвольно. Пока Ник бегал в вольере, читал тексты из молитв, что успел выучить наизусть. На работе сидел часами за станком и дышал отравляющими мои легкие парами аммиака. Погода в тот год не радовала. Зимы в Израиле бывают ох какими холодными. Зима приближалась. Очень рано в тот год начались дожди, сильные, проливные. Жизнь моя лавинообразно усложнялась, если брать в расчет даже одни только бытовые проблемы.

С полным напряжением сил души своей, на которое она, то есть душа моя была способна, я старался преодолеть свое удручающее самочувствие. В субботу шёл в синагогу и учился там.

Отступление. Мне нравится быть среди религиозных евреев, совершать вместе с ними заученный ритуал. Поразительно, что одни и те же тексты, читаемые изо дня в день, каждый раз читаются будто в первый раз. Так читаешь стихи любимых поэтов.

Только любовь даёт силы преодолеть неблагоприятные жизненные обстоятельства. Так мне казалось. Однако, я понимал, что у меня нет шансов... о какой любви могла идти речь. Разочарования, постигшие меня на сайтах знакомств, не прибавили оптимизма.

Когда я писал тебе, что у меня есть кандидатура на роль «еврейской жены», вопрос был почти решён и не в мою пользу. И моей вины там не было. Я был готов уже на всё, мне казалось, что еще немного, совсем чуть-чуть, и я рассыплюсь на части, на молекулы, выражаясь твоими словами. По сути, я хотел решить две взаимосвязанные задачи: создать семью и поправить свое мужское здоровье, которое вызывало всё большее опасение.

У меня не было времени последовательно решать эти проблемы. И всё, что со мной в дальнейшем произошло, подтвердило правильность этого вывода. Мне уже было не до принципов, я готов был выцарапать, выкрасть Любовь, даже у себя самого.

Я искал любовь, как искал свой украденный велосипед герой фильма Де Сико «Похитители велосипедов».

Post Scriptum.

В совокупности (совокуплении) мужчина и женщина любят, и в этом высший смысл жизни и первейшая заповедь. Именно в совокупности они являются носителями Любви как таковой. Потеря этой Любви непереносима для души.

Письмо шестое

Отступление. Мне нравится число шесть. Оно несет в себе очарование конца недели. В Израиле в этот день многие не работают. В этот день я убирал синагогу к вечерней субботней молитве, мыл полы. Я знал - впереди сутки полного отрешения от суеты. Не зазвонит телефон. Рука не потянется включить компьютер. Не нужно будет никуда ехать. Тысячи автомобилей замрут вдоль тротуаров. Будет очень тихо в городе, на земле.

В день шестой, то есть в пятницу (я установил точную дату - 26 октября 2007 года), я просматривал адресную книгу в своем почтовом ящике, и удалял забытые адреса. Твой адрес “sagyra@mail.ru” так же, как и другие забытые адреса, должен был быть удалён. Что могло значить для меня непонятное слово sagyra? Но слово художник, всплывшее в сознании, словно ангел удержало мою руку, и я не удалил твоего адреса, а вместо того написал коротко, что, мол, у меня не было Интернета, и этим объясняется моё продолжительное отсутствие в сети. Я знал, что переписка с женщиной из далёкого Вильнюса для меня бесцельна (если иметь в виду именно ту цель, ради которой я готов был просиживать в Интернете. В ответном письме, таком же коротком, как и моё, ты предложила пообщаться в Skype. По-видимому, в то время ты осваивала Skype, и тебе был интересен сам процесс, так сказать. Завязалось общение.

Отступление. К счастью, наверное, благодаря многим случайностям, складывающимся из противодействия добрых и злых воль, противодействия, происходящего по каким-то неведомым нам законам (жизнь побеждает никому неизвестным образом – утверждает человеческая мудрость), общение наше сложилось в виде переписки в чате и в Интернете. Благодаря этому родился текст, в котором, по словам моего друга и поэта, оказался запечатленным «обрубок ирреальной и блаженной части моей жизни», и всякий заинтересованный человек может познакомиться с этим текстом хоть сейчас на сайте “www. proza.ru”.

Мы вырвались из повседневности, из равномерного течения времени. Общение наше имело своим источником неиссякаемую, как солнечный свет, жажду любви. Той любви, что опаляет душу, ослепляет, отнимает слух, память. Вместе с тем, любовь, какая бы она не была: любовь-страсть, любовь-восхищение, платоническая любовь, она прерывает нескончаемую нить одиночества, затушёвывает бездну перед внутренним взором, уводит от края пропасти в минуту отчаянья, эта любовь уравновешивает внутренний трагизм бытия. (Извини за пафос, ворвавшийся в текст)

В течение первого месяца нашего общения, когда у меня не было никаких иллюзий по поводу нашего с тобой будущего, когда, находясь на самой нижней ступени собственно бытия, потеряв все, что только может потерять человек, оказавшись совершенно один в мире, наполненном малопонятной речью, без профессии, без женщины, без дома, и при этом полный жажды выкарабкаться из собственной узости, из теснины, как сказано в псалме, в течение первого месяца мои письма к тебе были скорее творческими актами.

Возможно, в начале нашего общения ты просто увлеклась перепиской, как компьютерной игрой. На этом, по-видимому, и строятся программы интерактивных игр. Когда ты не только следуешь заданным кем-то правилам, а сам задаешь эти правила. Все хотят быть творцами!

Но затем всё стало намного серьезней.

Затем уже невозможно было отказаться от того чуда, что свалилось на нас.

Затем стало казаться, что виртуальный мир, в котором мы существовали, что именно он есть подлинная жизнь: с текстами, с музыкой, со стихами, с фильмами, с философией, с еврейской и восточной мудростью, с бесконечными рассуждения о жизни и любви. Что именно он и есть сама любовь.

Я доверился той мысли, что оказавшись вместе, я окажусь именно в том месте, где реализуются все мои устремления.

И почему-то никакая случайность не дала мне повода в этом усомниться.

Признаться, показалось, что жизнь возможна, всё ещё возможна для меня.

Письмо седьмое, последнее

Пошла седьмая неделя с того дня, как я написал первое письмо. Всего их оказалось семь.

Отступление. Число семь – особенное число. Семь по семь лет, - это крайний срок обязательств в гражданских взаимоотношениях; следующий, пятидесятый год отменяет все долги, делает рабов свободными людьми и т.д. Через семь недель после выходя из Египта евреи празднуют «шавуот» (от слова недели) - день дарования Торы. «Рош а-шана» - 1 и 2 Тишрей, еврейский Новый год, - это день Суда, когда каждый человек предстает перед Небом со всеми своими поступками – хорошими и плохими, - а еще через семь дней, в Йом Кипур, 10 Тишрей – решение Суда скрепляется печатью и определяет - жить человеку или умереть в следующем году. Седьмой день недели – Шабат. День завершения творения Мира, в который Он придал Миру дополнительную духовность, не создавая новых материальных ценностей.

Седьмое это мое письмо последнее.

Я не хотел быть один. Я боялся смерти, что до срока приходит к одинокому мужчине. И в 50 лет, и в 60 лет. И в 61 год тоже. Я боялся темноты, шорохов и звуков, холода, болезней, боялся неискренних улыбок и приветствий, боялся ненужных, незаинтересованных разговоров, боялся собственной немоты, и потому с надрывом, превозмогая свое бессилие, искал рифмы и слова и боялся быть смешным в этих своих неумелых версификациях, я боялся своих страхов, боялся своего буйного темперамента, неуравновешенности, боялся не справиться с нервами или что там за этим словом стоит, я боялся быть обманутым, боялся надругательства над своими чувствами, боялся опозориться и боялся самого позора. Я боялся старости, одного вида немощи людей близких и далеких, боялся костылей и каталок, инвалидных кресел (на таком кресле мой отец совершал свой последний путь из клиники, и я видел слезы в его глазах), боялся капельниц, уток, анализов крови, цинтур, катетеров и т.д. Я боялся получить инфаркт или инсульт и ходил к врачам и пил лекарства. Я прислушивался к работе поджелудочной железы, от рака которой умер мой отец.

Я невыносимо устал от всех этих страхов. Я неудержимо хотел изменить свою жизнь, чего бы мне это не стоило.

Был ли у меня выбор?

У нас у обоих был выбор. Мы выбрали быть вдвоём. Мы понимали, что само по себе такое не возможно - лишь по факту нашей встречи. Что требуется много времени, что требуется много старания и душевных и физических сил, чтобы преодолеть все препятствия (мы граждане разных стран, и я не знаю языка, и пока не получу вида на жительство, я не смогу работать и приносить деньги в дом, и мы в таком возрасте, когда ох как трудно притереться друг к другу – уж больно хрупки мы, неэластичны).

Мы понимали также то главное, что нам надо будет сделать непременно, иначе все усилия и жертвы превратятся в пыль. Что нам нужно будет научиться любить друг друга, любить всей душой, всем сердцем, научиться жить совокупной жизнью, познать друг друга, как Адам познал Хаву. Что только такая любовь и способна уравновесить другую чашу весов, на которой лежит одиночество.

Я вновь задаю вопрос: был ли у меня выбор. Думаю, что выбор есть всегда, иначе человек как бы и не человек вовсе.

Post Scriptum. На «Рош а-шана» я предстану пред Судом. Я сделаю, по-возможности всё, что требует традиция. На Йом Кипур печать скрепит решение… И мне пойдет шестьдесят первый год.

5

За окном твоей квартиры на улице Пилимо стало тише – новый асфальт ровный и без трещин и не создает прежнего шуму от соприкосновения с ним вертящихся автомобильных колес. Дожди идут чуть ли не каждый день. Холодно. Солнце выглядывает на час другой. И то хорошо.

Время спрессовалось. Ещё чуть-чуть, и начнётся что-то новое: ни то жизнь, ни то не-жизнь. Кажется, это неизбежно.

Может, пришло время смириться, покаяться и простить: «И вот, я прощаю всякого, кто обидел меня….» Может, и я буду прощён?..

Смогу ли?..

Я написал семь писем. Я сказал в них всё, что хотел сказать.

О чем умолчал?

Я думаю теперь о том, что многое не получилось и получиться не могло.

Я думаю о том, как сильно непохожи между собой отношения, связи, взаимоотношения Мужчины и Женщины в свободном, так сказать, полёте и в Семье. И я не представляю себе, что стало бы с героями рассказа «Дама с собачкой», если бы…

Я думаю, как трудно, невозможно рассчитывать на успех совместного предприятия, когда люди - не свободны.

Я думаю, что чувственная сфера людей, их души при встрече друг с другом и с этим миром, с действительностью не выдерживают разности потенциалов, возникающей между носителями этих душ. Происходит нечто, схожее с коротким замыканием. Как в электричестве - в каком-то смысле виртуальном и одновременно материальном явлении. Не случайно, когда душа изнывает от боли, человек восклицает: пусть всё горит синим пламенем!

Я думаю, что все обиды и унижения, нанесённые друг другу вольно или невольно, по ошибке или умышленно, что все они будут прощены, если испрошено прощение.

Я думаю, ничто не забывается, не проходит бесследно.

Мне нравятся твои картины. Особенно твои пустынные города, пустынные пейзажи. В них ты живописуешь образы, а лучше сказать, маски мира, в котором живешь. В них нет живой плоти, живого света. В них нет движения воздуха, вообще никакого движения. Нет людей, машин, нет антенн и спутниковых тарелок. Нет выражения эмоций и чувств. Ты не хочешь препарировать действительность, ты не любишь смотреть на уродства мира, на его внутренности. Возможно, ты права. (Не случайно во времена жертвоприношений внутренности животных не употреблялись в пищу, а сжигались в жертвенном огне) И ты конструируешь маски видимого мира. Причудливым образом ты надеваешь их на кроны деревьев, на крыши и стены домов, на перспективы улиц, каналов. И живописные маски эти живут в пространстве картин, на тщательно прописанном серо-зелёном фоне прибалтийского неба. Такое небо ты видишь через окна своей квартиры.

Закончился сентябрь. По утрам дворники метут опавшие листья и утрамбовывают их в черные целлофановые мешки. События, важные и неважные, радостные и печальные заполнили время. Мы приблизились на один месяц…

Отступление. «Годы жизни нашей – семьдесят лет, от силы – восемьдесят; но и лучшая часть её проходит в напрасном труде и страданиях. Быстро обрываются годы и улетают от нас» - Псалом 90. «Молитва Моше (Моисея), человека, которого избрал Б-г»

Удаляется постепенно, забывается, стирается из памяти образ женщины, возникшей из Интернета. Открывается лицо. Всё чаще при дневном свете.

Закрылась твоя фотовыставка. Работы, упакованные в обёрточную бумагу в две стопки, лежат дома. Мои портреты теперь там. Лучший из них (по мнению многих) - Persona grata. Скорее всего, именно этот человек мог бы любить тебя той любовью… одни словом, любить. И ты полюбила бы его сразу, без оглядки. Мне тоже нравится этот тип. Он меньше всего похож на меня. Он придуман тобой от начала и до конца. Придуман до того, как ты впервые увидела меня на присланных тебе фотографиях из семейного альбома. Но, отдавая должное твоему мастерству, скажу, что если вплотную приблизиться к фотографии и рассматривать её, так сказать, глаза в глаза, определенно нахожу себя и в этом портрете.

Лицо, которое вижу, глядя на себя в зеркало по утрам, оно не самое подлинное моё лицо, это тоже маска, только привычная, и потому кажется естественной, неотделимой от меня. Я смущаюсь, когда смотрюсь в зеркало. Я боюсь смотреться в зеркало. Я представляю своё лицо старым, скорее даже мёртвым, когда вижу его в зеркале.

Приближается зима. Холодная, мокрая, ветреная.

Отступление в квадратных скобках. В который раз задаю вопросы:

Что это было, с самого начала, что за круговерть обстоятельств и слов свела с ума, подвигла на безрассудные действия, заставила поверить игре, окутавшей в конце двадцатого века земной шар невидимой всемирной паутиной под названием Интернет?

В чём я был неискренним, в чём соврал ей и себе, вольно или невольно, что предал и кого предал в душе своей и в жизни, и к чему стремился на самом деле, и к чему пришёл?

И что есть жизнь реальная в сравнении с жизнью ирреальной? И есть ли между ними граница, водораздел, Рубикон?

Блуждает душа.

Лихорадка сотрясает плоть.

Мысленная круговерть пробегает круг за кругом в поиска выхода.

Ищет решения.>

Думаю, что жена ни чем не выказала бы своего отношения к посланным письмам. Лишь по прочтении последнего, возможно, устремила бы на меня пристальный взгляд и сказала: посмотри мне в глаза. И я бы замер в ожидании. И она сказала бы, выговаривая каждое слово: счастье приходит к нам в открытые ворота!? И в её голосе прозвучали бы и утверждение и вопрос.

Отступление в квадратных скобках.

Я заканчиваю эти непредназначенные к отправке письма, некий текст, призванный сохранить в пространстве памяти нечто из моей жизни.

Заканчиваю писать просто потому, что больше не о чем писать.

Ворота открыты. Впереди - слепящая белизна.

Всё! - как писал один великий выдумщик.

Вильнюс, август - ноябрь 2008 год.