I.

- Будь моей родинкой.

Я молчала. Это единственное, что вырвалось из моего рыжего сердца за последний час. Искренне, как слово «мама». Вырыданное после опрокинутого стакана с кипятком в область паха.

Было наше четвертое свидание. Ты спешил оказаться, наконец, наедине, и поэтому я постоянно это откладывала. От безумного движения локтей скатерть постоянно скатывалась шелковой простыней. Оголив стол полосатым матрасом.

Через несколько часов наша простыня уплывала скатертью. Потом. Я читала тебе стихи и облизывала пальцы от красного вина. Ты со свечой в руках выбирал на моей спине родинку и заклеивал воском ненужные. Мы были на небе. Седьмом. Оставив на Земле наши мерцающие на стене силуэты.

* * *

Весь вечер играю в кости с друзьями. Они большие молодцы, что часто приезжают ко мне. Пахнут морозом и ямочками на щеках. Когда рядом веселые и теплые люди - очень приятно погружаться в себя. Словно засыпаешь под приятную мелодию в проветренной комнате, натягивая теплое и ласковое одеяло в ситцевую ромашку. Больше веснушек на грани игральной кости меня азартирует твое отсутствие. Два дня. Жестокого счастья. Задыхаюсь мыслями.

Я догадываюсь тебя. Даже если ты получил от меня все, что хотел. Ты обязательно вернешься. Вернешься за последней деталью. Выпить с дороги граненый стакан моего ожидания. И насухо запястьем вытереть губы.

Боже! Апогей всей жестокости нахлынувшего счастья. Телефон переполняется сумасшедшим звуком и светом выбрасывает R.B. Ты вернулся за моим ожиданием. Я вспомнила эпизод из своей старости, когда ко мне вернулся мой любимый пес, которого я искала вместе с соседями по дворам, паркам и помойкам всю ночь. Квартира без него открытым краном наполнялась пустотой. Сначала по щиколотку. Потом по колено. К утру, когда пустота наполнила квартиру до потолка, и я отчаянно делала последние глотки жизни. Он вернулся. С надеждой, что я насыплю ему полную чашку сухих подушечек моего ожидания. Посмотрел мне в глаза. Но я не...

- Почему ты не берешь трубку?

- Не хочу... Надоедливый ухажер. Чей ход?

Телефон затыкается очень быстро, хитро оставляя право следующего хода за мной. Если я не перезвоню тебе, то присвою себе запятую в наших отношениях. Если перезвоню - налью стакан парного ожидания. Взрывается домашний телефон. Никогда не думала, что звонок телефона сильнее концерта с фортепиано. Может довести до онемения, бесконечного блуждания мурашек по позвоночнику и пульсации ожидающего сердца в области ушей.

- Слушай, Петя, возьми, пожалуйста, трубку. Сделай вид, что ты здесь живешь, скажи, что я в ванной. В общем, пусть он подумает, что ты мой муж. В общем, сам знаешь. Сделай что-нибудь...

- Алло. Здравствуйте. Риту? Она в ванной. А кто ее спрашивает?... Испугался твой поклонник. Положил трубку, - опьяненный внезапно свалившейся на него властью, просмеялся друг. Его ямочки на щеках стали еще глубже, стали такими глубокими, что казалось, уходили далеко вглубь. Вглубь сердца воина, который только что убил человека. Шуточным фофаном в лоб.

- Петя, оставайся сегодня у меня.

* * *

Петя. Останется у Риты. Прелюдией к постели будет вымытая им посуда, прикрученная розетка, настройка каналов на телевизоре. Таков будет его брачный танец самца. Традиционный танец, который танцевал его прадед, дед, отец, возбуждая своих избранниц. Через два года они с Ритой поженятся. У них родится сын Борис, и они до истерики будут разрывать его между спортивной и музыкальной школами. По ночам он будет вдыхать ее тепло, очень напоминающее запах из шкафа его матери, мечтать, чтобы она поправилась, стала еще больше и мягче. И целовать круглый шрам на ее спине.

А завтра Рита проводит его до двери, намотает на его шею клетчатый шарф и попросит не звонить некоторое время.

* * *

Рита сконфузится в середину комнаты. Хромой собакой на оживленной улице. Вещи, посуда, мебель будут запинаться об нее, и давить скоростью.

Когда-то Рита была ребенком. Ее на лето отправляли в деревню. Там она заболевала. Потому что молоко должно быть в стеклянных бутылках, творог в брикетах, сапоги чистыми, а женские подмышки — бритыми. Она зарывалась в стог сена и играла в метро. Там было тесно и пахло непроветренной жизнью.

Рита застегнется на все пуговицы в прямоугольном багете пододеяльника. Задрапированная шелком, гусеницей от края к краю — думать. Руками в воздух, птицей – плакать. Морской звездой из голубого шелка — спать. Потому что все должно быть иначе.

* * *

В задымленном кафе другого города другой страны будет Борис. В наполовину съеденных землей окнах, тополи известковыми сапогами будут бродить по лужам и утаптывать осень.

«Любовь – это капкан простейшей конструкции. Но его уникальность в том, что мы попадаем в него вне зависимости от того, знаем ли мы, как устроена его пружина или нет. Я знаю каждую пружину моей влюбленности в тебя, пульсирую своей слабостью и становлюсь еще слабее. Знаешь, Рита, словно включили программу самоуничтожения большого, жирного мыша. Ага… Сейчас запахнет сыром… Запахло. Так-так… Там будет огромный кусок с блестящими дырками, чтобы я наверняка подошел… Я иду к большому и дырявому… Ага… Если его поднять, то эта штуковина прихлопнет… Поднимаю и откусываю.

Например, я никогда бы… Не думал о тебе. Если бы не наши разговоры о музыке. Не твое шелковое голубое белье и твоя игра в родинки. Если бы не безответные гудки в телефоне. Тактика «Почувствуй себя любимым ребенком, гением, а после — ничем». Все происходит в наших головах, а не в сердцах.

Борис достанет из кармана серебряные часы, щелкнет крышкой и поймает время вертикальной складкой межбровья. Оставит в чашке местные купюры и три фигурки оригами из голубых затисканных салфеток — звезду, змею и голубя.

Наберет полные карманы хрупкой осени и привезет ее в Москву.

II.

И долгое время не будет предлога. Снежинками суффиксы. Ветром в окно — окончания.

Ночами из окна в окно свой взгляд переключать. Искать слова. А находить телевизионной рябью снег и монотонный голос окончания эфира.

И долгое время не будет предлога. И душно, как перед дождем.

* * *

Они боятся тишины, потому что начинают слышать себя.

Их глаза привыкли быть открытыми, поедают новое, поедают новое. Потому что, закрытые глаза душат неприкаянным увиденным.

Они боятся оставаться одни, потому что привыкли впускать и тут же отпускать кому-то. Мысли. Знаки. Звуки. Потому что когда не отпускаешь, становится много внутри. И это, неосмысленное много, отказывается отпускать тебя.

И я боюсь. Вернее, всегда боялась.

За неделю, проведенную наедине со своим много. В тихой спальне, застегнувшись в пододеяльник. Меня стало больше на целую зиму. Потому что целую вечность я боялась слышать себя. Потому что по-настоящему идешь, когда останавливаешься.

* * *

Ветер разорвет шпингалетом душную тишину и запахнет дождем. Настоящим февральским ливнем. Снег будет залетать в комнату и со звуком дождливых карнизов ударяться об улыбку Риты.

III.

Они любят не любить. «Я не люблю капусту, я не люблю розы, я не люблю немцев, я не люблю осень, я не люблю такую музыку». Они давно забыли — любят они или нет. Это давно уже перестало их интересовать. Важен образ, который, как им кажется, станет от нелюбви еще ярче и индивидуальнее. Но образ живет своей жизнью и вовсе не питается тем самым «не люблю», а засыхает под лучами его количества.

Что за странное желание вычитать из своей картины краски, запахи, образы и звуки с целью ее «обогатить»? Что за странное стремление к вечному опредЕливанию и к отрицательному через отрицание?

Жду Бориса. За столиком по соседству неуклюжая пара, скорей всего они еще не пара и, судя по всему, ей никогда уже не станут. В ожидании любви уже полчаса объясняются в нелюбви друг к другу.

- … я не люблю дождь. В дождь долго сохнет белье, ноют коленки и постоянно хочется плакать. А я не люблю плакать, — пронаблюдает реакцию собеседника щербатая девушка с белыми сливками в уголках губ.

Мужчина, с большими дождливыми глазами, который, наверняка, не брезгует всплакнуть в душе под впечатлением от годаровского фильма, нервно переводит тему на кинематограф: «Я не люблю американские фильмы, они глупые и предсказуемые».

Каждый уткнулся в свой хрустальный мир и трубочкой сосет из него мысли. «Что же глупого в американских фильмах? Мы всей семьей любим ходить на них в кинотеатр. Там очень красивые актеры и жизнь. Если бы он, хотя бы изредка смотрел эти фильмы, он не пришел бы на первое свидание в этой застиранной фланелевой рубахе». «Не нравится дождь. Не любит поэзию. И по всей видимости, она гордится этим. Какая неприятная глупость!»

- Извините, что вмешиваюсь. У меня созрел совет для вас, мужчина в застиранной фланелевой рубахе, в следующий раз приходите на свидание с килограммом яблок — беспроигрышный вариант. С цветами можно прогадать, а из яблок можно компот сварить, наконец.

* * *

- Здравствуй, Борис. Сейчас в метро купила газету со статьей про вас.

- Я ненавижу эту фотографию! Мне кажется, я здесь совсем не похож на себя. Человек-сова. Глаза на пол фотографии и волосы перьями. Ужас!

Борис достанет из кармана серебряные часы, щелкнет крышкой и поймает время вертикальной складкой межбровья.

- Ничего не поделаешь. Я полчаса под землей провела с тобой, глядя именно на эту фотографию. И я не единственная.

- Ты уверена, что со мной?

- Нет. Как и в том, что я сейчас с тобой.

- Ты хотела со мной о чем-то поговорить?

- Да, закажи себе чего-нибудь выпить.

- Я не пью. Мне нельзя. У меня аллергия.

Борис достанет из кармана серебряные часы, щелкнет крышкой и поймает время вертикальной складкой межбровья.

- Я хотела с тобой о чем-нибудь помолчать.

- Почему ты не брала трубку?

- Знаешь, я когда-то была ребенком...

Ввиду отсутствия художественного воображения Борис станет всматриваться в ту Риту, что ниже подбородка, и силиться представить себе ребенка. Но у него получится образ девочки с большой грудью, обтянутой красным трикотажем и черно-белым лицом из старого фотоальбома.

- …У отца был автомобиль, и мы практически не ездили на метро. А я любила метро. Раньше в метро было по-другому. Сейчас воскресным утром бывает, так как было раньше, много эха. В детстве в метро я играла во взрослую Риту, мечтала, что когда вырасту обязательно всю зарплату буду тратить на жетоны и ездить туда-сюда… Сейчас воскресным утром я спускаюсь в метро, сажусь в самый безлюдный вагон и играю в себя маленькую. А что тебе напоминает о детстве?

- Я не люблю метро, — Борис достанет из кармана серебряные часы, щелкнет крышкой и поймает время вертикальной складкой межбровья.

- Ты спешишь?

- Нет, привычка.

- Ты мне сегодня приснился. Мы стояли на балконе, ты упал вниз и разбился. Я смотрела, как ты распластанный и обнаженный лежишь на асфальте, а к тебе сбегаются любопытные прохожие. У меня было единственное желание — помочь тебе. Прикрыть твою наготу.

- Ты об этом хотела помолчать?

- Да.

* * *

Сегодня снег. Зачем-то мокрый. Испачкал утром и дурным настроением прохожих мой автомобиль. В багажнике — старая блузка — новая тряпка.

Удивительно, как схожи отношения и вещи. Бывает, что сначала они устаревают морально — начинают казаться немодными, некрасивыми, смешными и даже неудобными… После этого — не грех, пролить на них кофе, померить в них лужу или излазить в них лес в поисках грибов.

Вот и моя блузка. Любимая в прошлом, белоснежная и необыкновенно красивая. Сначала стиралась исключительно вручную, аккуратно укладывалась в комод в отдельный пакет и одевалась в торжественные моменты жизни. Потом воротник стал нелепым, силуэт мешковатым, а блузка — будничной. Стиралась в стиральной машинке с трусами и носилась «отнечегоделать». Когда же она получила статус «домашней» - ее физическое старение стало проходить с традиционным ускорением. Как бы в отместку рубашке за несоответствие стандартам времени — рукавом протирался запыленный кинескоп, и ловились магнитом разноцветные пятна.

Бывает напротив. На любимой вещи случай сигарой делает дырку. Она ложится на полку для истории и никогда не становится автомобильной тряпкой.

Удивительно как схожи отношения и вещи. Петя, когда-то я перестала говорить тебе «доброе утро»… Теперь я нашими отношениями вытираю насухо лобовое стекло. И еду к Борису.

* * *

- Держи, это «рыба» моего нового альбома. Там много тебя, поэтому если тебе будет себя не хватать, ставь этот диск.

- Скажи мне, ты тоже, как и все музыканты, веришь, что твоя музыка может изменить мир?

- Определенно. Хоть у меня и пассивная роль. Меня можно исключить из жизни уровнем громкости и нажатием клавиши «стоп».

- А кто эта женщина в соседней комнате?

- Она бывшая балерина. Танцевала в Большом.

- И что она делает у тебя в квартире?

- Я у нее снимаю комнату. Она безобидная и полуглухая. Поэтому мне с ней удобно. Целыми днями сидит у телевизора с телефонной трубкой. Я даже подарил ей наушники, чтобы смотрела передачи со стереозвуком, но она по привычке, слушает телевизор в телефонную трубку и даже временами что-то комментирует в нее. Так, наверное, ей менее одиноко.

Шепотом Борис будет смотреть на свои руки. Какие они большие и какие тонкие у нее ресницы. Как руки, глазами подростка, протискиваются Рите под футболку и остаются там губами младенца.

В танце двух ракушек. Впечатывать друг друга в стену невыносимым желанием и засасывать солеными спиралями в свою слабость.

- Музыка и газеты вас когда-нибудь съедят, — скажет щель закрытой двери.

- Тетя Галя, это Вам такое по телевизору сказали?

- Не смей меня так называть, щенок! — зашаркает тапочками щель.

- Действительно, безобидная балерина. Мне пора домой.

* * *

- Ты мне никогда не говорила, что любишь меня. Ты не умеешь любить? Или не умеешь это говорить?

- Коля. Я люблю, но не умею это делать. Так тихо, по вечерам, вроде как вышиваю для своего удовольствия, но никому не показываю. Потому что стесняюсь, что вышивальщица из меня никакая.

- Так любишь или нет?

- Чаще крестиком, чем гладью.

* * *

- Я сам не свой… Постоянно думаю о тебе. Просыпаюсь – думаю о тебе. Засыпаю – думаю о тебе. А вчера был в гостях у друга, я так задумался о тебе, что сел на унитаз в трусах… Не знал потом как от них избавиться, не выкинуть же их в хозяйское ведро…

- Хорошее ты место выбрал думать обо мне. Романтик-Гена.

- Смеешься… Перестань меня называть меня так, как тебе вздумается! Шурик, Коля, Вова, кем я там был еще?..

- Гена, если мы не будем принимать правила игры друг друга, мы не сможем быть вместе… Я же принимаю твои игры в контрольные ночные звонки, цветы с уклюжими курьерами, подобные выходки с туалетами.

- Я не играю…

Риту затошнит от Петиного голоса, и она положит трубку.

У неба запершит в горле, и оно выкашлянет. Белые хлопья. Будут налипать на подоконник и таять солнечными лужами. «Грибной снег», – подумает Рита в ожидании радуги. И расхохочется.

IV.

Петя будет Рите самосвалом, который каждый раз привозит очередную партию песка и сваливает на стройке под аплодисменты детворы. Журналы, носки, бритва, отвертки и дрель, зубная щетка. Рита будет рассовывать Петю по ящикам и тумбочкам, но тщетно.

* * *

- Я уже еду. Купил хлеба, сыра. Посмотри, что еще надо купить?

- Я очень люблю. И, по-моему, тебя. Борис.

- Как ты меня опять назвала? Я не расслышал.

-Тебе не обязательно слышать, ведь когда мы от всей души говорим «Будьте здоровы», мы говорим это не для того, чтобы нас слышали. А для того, чтобы люди были здоровы.

Петя положит трубку.

* * *

В вагон с мороза зашла девушка, и в уголках ее глаз были слезы. Слезы, которые выуживает морозная улица. Слезы случайные и ничего не значащие. В уголках рта, цвета моей родинки, скопились остатки шоколада. Я рылась в уголках интимности незнакомого мне человека. Зная, как она выглядит, когда прищемит палец дверью, и как пахнут сейчас ее губы.

Запах и слезы. Раскрывают и обезоруживают. Я прекрасно знаю это. Как знаю и то, почему ты роешься носом в моих волосах, углублениях за ушами, подмышках… Бесишься от запаха шампуня, дезодоранта, духов и интимного мыла и переходишь к насилию. Милый, Борис, ты ждешь моих слез.

Мужчин покоряют запахом и слезами. А ты. Ты особенный. Ты рядом по причине их отсутствия.

* * *

Хожу в ночные клубы вслед за моим счастьем и моим одиночеством. За Борисом. Провожу время в кругу его поклонниц. Глупо молчу и боюсь к нему прикоснуться. Он честно отказался быть чьим-нибудь будущим. И моим тоже.

Я честно отказалась быть хранительницей чьего-нибудь очага. Когда-то я была ребенком. Перед сном я прыгала в постель к родителям и грела место для отца. Теперь я храню тепло в постели между твоими пребываниями в ней, Борис.

* * *

- Кто эта девушка?

- Извини, я очень устал, и у меня нет сил придумывать другой ответ. Я спал с ней на той неделе.

Не надо так смотреть на меня… Так, как-будто ты сейчас борешься со своим самолюбием и собираешься меня простить. Не надо меня прощать. Терпеть не могу чувствовать себя обязанным.

Борис достанет из кармана серебряные часы, щелкнет крышкой и поймает время вертикальной складкой межбровья.

- Если бы я была на твоем месте, я бы тоже это сделала. Красивая. Терпеть не могу, чувствовать тебя обязанным.

Он будет чувствовать себя обязанным. А Рита не сможет его терпеть.

* * *

- Я объявляю тебе войну!

- А я объявляю тебе дождь!

* * *

Тяжелая рука Бориса с размытой печатью ночного клуба на запястье — лодкой на волнах утреннего дыхания Риты. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз.

Утро, как при Брежневе. Бледные от сна губы сделают утреннюю гимнастику под Шопена, пуская дым в высокий потолок. Ступни подберут разбросанную по углам прохладу с паркета.

- Почему ты молчишь?

- Мне тошно оттого, что ты сытый и не видишь моей красоты.

- Вижу.

- Нет. Не видишь.

- Рита, чья это бритва?

- Брата. Забыл, когда прилетал последний раз. Бери, брейся. Я посмотрю?

Рита с ногами заберется на стиральную машинку. В зеркало смотреть, как Петина снегоуборочная машина собирает черные проталины на белой февральской щеке и вывозит за город.

* * *

Необыкновенно затяжная зима. Снегоуборочная машина вместо снега срезает проталины. Девять месяцев снега. Устали все. Счастливая балансирую между вертикалью и падением, качусь по ветру на заледеневшей подошве в обнимку с арбузом. Циничней, чем торт на поминках. Удар в спину, ледяная боль в копчике, и нежное мясо моего арбуза поедают глазами уставшие от снега. Разбирают по кускам полосатое лето и припрятывают в своих промерзлых углами и радиаторами душах. Я их не осуждаю… Это они от слабости. И холода.

Арбузная мякоть на белой февральской щеке.

- «Прости!», — целую ему руки.

- Перестань, причем здесь ты!

- Я не у тебя прошу прощения. Борис, уйди, пожалуйста.

V.

- Здравствуйте! Я к Борису.

- Он здесь не живет. У него отдельная квартира. А сюда он водит проституток вроде тебя.

- Галина, извините, не знаю Вашего отчества, дайте мне, пожалуйста, его домашний телефон. Он не берет мобильный, я переживаю, что с ним что-нибудь случилось.

- Девушка, оставьте его. Он страшный человек. Он очень похож на своего отца, а его отец страшный человек. Его отец был талантливым, но больным человеком. Он получал большие удовольствия, когда отнимал жизнь у кого-либо. Страшный человек. Его судили, и Борис никогда его не видел, но, Бог мой, как на него похож! Когда он кушает, он даже ложку держит, как его покойный папа.

- Что за бред! Откуда Вы это знаете?

- Я родила его практически под землей. Схватки начались прямо в вагоне метро, и в силу того, что я была застенчивой девушкой, я стеснялась закричать и протиснуться сквозь толпу. И вот, вырос – копия папаша. Сейчас я покажу фотографию его отца.

Сухая балерина в вытянутом халате на пятой точке откроет шкаф и начнет перебирать желтые листы. Запахнет валерьянкой.

- Кстати, вы не покупаете отрывные календари? Тут много интересного пишут, все праздники указывают. Вот, смотрите, например, 9 июля оказывается «День рыбака». Тут еще есть лунный календарь, а Вы, наверное, милочка, даже не знаете, как это важно! Вот, например, сегодня… Хотя нет, это старый календарь, за девяносто седьмой. А вот моя рукопись. Я, милочка, раньше писала. Много писала. Даже печаталась. Вы, теперь не знаете, что такое печатная машинка. Строчите на компутере, а в машинке – магия. Великая магия! Вот он – отец Бориса.

- Правда, ведь, похож?

Балерина протянет Рите журнальный лист с оборванным краем и репродукцией Врубелевского «Пана».

- Я, наверное, пойду.

- Подарите мне свой зонт.

- У меня нет зонта. На улице снег.

Женщина уйдет к себе в комнату. Воткнет телефонный шнур в телевизор и заплачет.

* * *

Необыкновенно затяжная зима. Девять месяцев снега. Устали все. Пешеходы устали потеть ботинками. Газеты — писать о меняющемся климате. Синоптики — врать. Дворники — скрести. Птицы — набучиваться. Дети — выворачивать ступни лыжами. Носы – отмораживаться. Собаки — метить желтыми кругами, а форточки — быть. Закрытыми.

VI.

- Петя, мне не нужны аквапарки, бары и медведи на велосипедах. Мне нужен ты. Хочу остановиться — слушать тебя, смотреть на тебя, узнавать тебя. Хочу отличать тебя. Мне кажется, я могу узнавать цвет твоих глаз среди тысячи пасмурных оттенков неба. Кажется, я могу кошкой слышать твои шаги за квартал и различать в твоем дыхании музыку. Мне только нужно узнать тебя. Мне нужно остановиться.

- Мне там будет скучно. Рита, я хочу прожить свою жизнь весело. Любые паузы губительны для настроения.

- Я согласна с тобой. Потому что в паузах — правда. А ты боишься правды.

- Ничего я не боюсь. Просто не вижу смысла останавливаться.

- Боишься. Ты боишься ездить в Питер…

- Причем здесь Питер?.. Не говори глупостей. Я просто его не люблю, он депрессивный.

- Потому что это город пауз. Серые, влажные паузы вдыхаются, одолевают твоим сознанием, и ты тщетно пытаешься с ними бороться быстрым шагом. Ты боишься правды, именно она вызывает у тебя депрессию. Ты выбираешь жизнь без остановки — объедаешь ее как жареную сочную курицу с аппетитной кожицей. Ненавидишь каждого, кто остановит тебя и испортит аппетит, напомнив, что курица когда-то кудахтала, видела сны и имела свой знак зодиака.

- Считай, что ты испортила мне аппетит. Я не хочу никуда ехать.

* * *

Она набьет рыжий чемодан свежими, необдуманными еще мыслями. И уединится в романтическом путешествии. Где будет прятаться в клетки пледа, смотреть на зимнее море под дождем, ночью обнимать подушку и писать стихами будущее.

На третий день своего отпуска она познакомится с девушкой из соседнего номера. Сделает вид, что не узнает в ней известную телеведущую Кудилайнен. Спросит, как ее зовут, и та, обрадованная паузе ее известности, скажет просто: «Наташа» и заболеет симптомом «случайного попутчика».

- Рита, почему ты отдыхаешь одна?

- Друзья работают, они не смогли выбраться, да и потом, я люблю одна.

- Странно. А где твой мужчина? Тоже не смог?

- У меня нет мужчины. Я никогда не нравилась мужчинам. Был один в девятом классе, но у него отец военный и они уехали на Сахалин. Он мне писал полгода, а потом перестал.

- Странно. Такая красавица и нет мужчины. Ну не переживай, мы тебе здесь ухажера найдем. А мой не смог – работа. Звонит мне каждый день, скучает.

* * *

Оставшиеся одиннадцать дней Наташа будет вести монологи о сильной половине человечества.

- … представляешь, я читала, что человек в течение своей жизни испытывает сексуальное наслаждение в течение 450 часов! Кстати, который час?.. Мы на ужин не опаздываем?

- … был у меня знакомый негр, ухаживал месяцы, красиво ухаживал, но я, Рит, не смогла… Даже поцеловаться не смогла.

- Люблю эту песню Gary Moore «Прогулки по Парижу». Обожаю блюз! Кстати, если положить невозбужденные половые члены всех французов в ряд, то он протянется от Парижа до Маракеша в Марокко, представляешь?..

- … водитель, алё… вы говорите по-русски? Нельзя ли ехать быстрей, а то передвигаемся со скоростью выброса спермы.

- Здорово, что я с тобой познакомилась! Рита, ты замечательный собеседник! Жалко, что у тебя нет мужчины, дружили бы семьями. Приедем в Москву, я тебя со своим познакомлю. Вы чем-то с ним похожи даже, ну, по крайней мере, мне так кажется. Знаешь, как у нас роман завязался? Ну, у нас и до этого момента, конечно, постель была, но с него, я считаю, у нас завязался роман. Он закурил у меня на кухне, а я не выношу, когда курят дома. Я его попросила прекратить. Он не слушал меня и продолжал нагло курить. Тогда я не выдержала, накричала на него, вырвала и сломала его сигарету. Он ударил меня, привязал кухонными полотенцами к стулу. Сварил себе кофе и сел напротив. Закурил и огромными глазами стал наблюдать за тем, как я со стулом возмущаюсь этому хамству. Потушил сигарету и ушел. Я сидела связанная, вспоминала его громадные глаза и понимала, что уже не могу без него. Он вернулся только на следующий день, честно сказать, я ждала его раньше. Он вернулся за моим ожиданием, и он его получил. Я вместе со стулом лежала на полу, в мокрых штанах и говорила, что люблю его. Мы до сих пор вместе, я невероятно счастлива! А знаешь, как он меня называет? Он ласково меня называет… Тебе, наверное, все это неинтересно, лучше расскажи о себе что-нибудь.

- Жаль, что ты завтра улетаешь. Видишь, если бы не я, грустила бы тут одна, разве это отдых…

* * *

Рита не грустила одна.

Рита никогда не грустила, когда была одна.

Ночью она спустится попрощаться с морем. Сидеть рядом на корточках. Разговаривать. Гладить его и вытаскивать лунный свет, запутавшийся в его кудряшках.

- Смотри, что я тебе принесла!.. но сначала дай лапу…

Волна окатит ее ладони и проглотит монеты.

- Мне нужно идти… Ждет такси. Небо. И, надеюсь, кто-нибудь еще.

Пойдет быстрым шагом слушать, как за спиной — море. До удушья будет рваться на цепи прилива. Псом. Которого бросают в лесу, привязанным к сосне.

* * *

Телеграммы становятся украшением нашей жизни, как свечи, которые давно уже перестали являться основным источником света. С появлением сотовой связи, телеграммы шлют, наверное, теперь только жуткие романтики. Я люблю телеграммы, за то, что они дают возможность оставить послание без подписи, адреса и не предполагают ответа. Я не знаю тебя уже несколько месяцев, забыла твое лицо и голос. Твой образ разбился сахарницей. Его разобрали по кристаллам твои многочисленные знакомые, поклонницы, газетные статьи и сверкающие радугой музыкальные диски. Мне осталось мое.

Чувство.

Оно засело осьминогом в моей брюшине и играет щупальцами с моими нервами как звонарь на колокольне. Умираю от желания твоего присутствия во мне и вокруг меня. Отбиваю телеграмму: «Возвращаюсь москву седьмого С7 1026 домодедово хочу толпе встречающих узнать тебя». Выбираю нелепую открытку под телеграмму Е-26 с зайчиком в больших сандалиях и букетом ромашек «Универсальная. Поздравительная», дышу на стекло, за которым исчезает странная улыбка женщины-оператора, ее наверняка за глаза дразнят Джокондой по причине редкости бровей и неумения открыто улыбаться желтым металлом зубов. Пальцем вывожу на стекле «!ОБИСАПС» и со скрипом чемоданных колесиков ухожу в небо.

В небе удивительно сладко спится. Стюардесса чудесным образом похожа на мою учительницу литературы, ходит по рядам взад, вперед. Вот сейчас сделает мне замечание, что я не слушаю ее, что, как всегда смотрю в окно и пересадит меня за другую парту к толстому однокласснику с тяжелым волосатым дыханием и газетой в руках.

Я вижу, что небо на закате пахнет клубничным йогуртом, со слюнным желанием сорвать окно фольгой и погрузить в него ложку. Я засыпаю.

В небе — сладко. Удивительное дело – когда летишь, небо в тебе, небо рядом с тобой и небо всегда выше. Сны с шепотом снега, кошачьих глаз и вкусом мятных леденцов «В полет». Сны, путанные белыми волокнами голоса стюардессы, сообщающем о том, на какой высоте пролетают мимо города и страны.

Снежинкой падаю на московскую сырую землю. Таю цветом твоих глаз. Борис.

* * *

Взгляд несовместимый с жизнью.

VII.

Он будет срывать с Риты одежду и выбрасывать на пол, словно объедать абрикос с единственной целью — добраться до косточки, расколоть ее и съесть содержимое. Ее слова «Подожди, я схожу в душ!» потеряются в лабиринте из перьев подушки. Он с жадностью заядлого курильщика вдохет всю историю ее родинки. Запах кожи, которая все еще будет пахнуть материнским молоком, дорожным потом, съеденным на завтрак омлетом и ее к нему любовью.

* * *

Удивительное дело — ты во мне, ты рядом со мной и всегда выше. Я очень люблю твою шею, в ней ты весь. Твой запах, твой голос, биение твоего сердца, твоя сила, твоя слабость и твоя музыка.

* * *

С каждым движением его будет больше. Чувство осьминогом запульсирует в брюшине, и он маленькими ртутными шариками рассыплется во все клетки Ритиного существования. В уголках ее глаз появятся слезы. Слезы оргазма. Слезы случайные и ничего не значащие.

Рита будет лежать на паркете в уставших и порванных в крупный горох чулках и закусывать губу фразой: «Милый Борис, ты больше не придешь». Будет смотреть, как он спит, рисовать в воздухе вертикальную складку его межбровья, вдыхать тоску его вещей и щелкать крышкой часов. Обнаружит, что Борис уже пять часов живет по остановившимся часам, подумает о том, что ему, наверное, нужно куда-нибудь и с кем-нибудь.

* * *

Когда-нибудь! Пусть спит. Арки комнат забавляются со звуком капающего крана. Потолок пишет сентиментальными трещинами. Глотаю воздух, изженный радиаторами и думаю о том, что реальность намного вкусней и ярче любой фантазии. В отместку за то, что она не совпадает с нашими детскими рисунками, мы считаем ее несовершенной. А она совершенна, как совершенны эти полосатые подушечки пальцев, вышивка на снежинках, цвет спящей кожи, запах из щелей паркета, тепло колючей шеи, капающий арфой кран, аромат складочек улыбки, заблудившийся в тюле сквозняк, безмолвие остановившихся часов или крылышки дохлой мухи под кроватью.

Милый Борис, меня нет на твоих детских рисунках, и ты больше никогда не придешь. Но когда-нибудь она поставит нас всех вместе и научит, наконец, ее ценить.

* * *

Рита ошибалась. Он непременно придет к ней еще. Завтра утром. На улице будет светить морозное солнце, и пахнуть как в детстве – счастьем от прогулянных уроков. Он будет стоять у нее под дверью, жать на звонок, его ноги устанут от недоумения и ревности. Ревности ко всем минутам ее жизни, в которых не может присутствовать он. Хотя бы в качестве наблюдателя. Гастроном, парикмахерская, аптека, галерея, кофейня. Где она может пропадать рано утром?

Борис достанет из кармана серебряные часы, щелкнет крышкой и поймает время вертикальной складкой межбровья.

Он непременно придет к ней еще, но она никогда об этом не узнает… Ведь когда мы от всей души говорим «Будьте здоровы», мы говорим это не для того, чтобы нас…

* * *

«Блюз расставания». Со всей слабости своей утренней нежности поглаживаю мягкую кожу наушников. Это действительно будет самый лучший из твоих альбомов. За время нашего с тобой знакомства я стала настоящим ценителем блюзовой музыки.

Мне. Моему махровому халату, с которого не отстирываются твои прикосновения. Медвежатам с верблюжьего одеяла, нарисованные глаза которых, стали свидетелем наших встреч. Очень приятно, что мы есть в этой музыке.

Телефон подпрыгивает, сворачивается судорогой и рожает R.B.

Милый Борис, знаю, ты больше не придешь. Ты всю ночь думал, как мне это сказать. Ты не можешь уйти от меня, ничего не сказав. Ты музыкант. Ты никогда не оставляешь после себя тишину.

Спасают наушники. Звонок телефона, что сильнее концерта с фортепиано. Может довести до онемения, бесконечного блуждания мурашек по позвоночнику, пульсации ожидающего сердца в области ушей и, в конце концов, убить меня.

Ну, вот и все. Буквы R.B. растворяются, и, кажется, навсегда поселяются в воздухе моей квартиры. Ну, вот и все, милый Борис, ты больше никогда не позвонишь.

* * *

Несколько месяцев Борис писал «Блюз расставания» — счастливый любовник — делал паузу, закрывался на мансарде, собирал конструктор переживаний несчастного и одинокого к абстрактной особе, и выбрасывал их затвердевшими подушечками пальцев. Никто, никогда не узнает, даже сам Борис, что все это время он мучительно писал саундтрек к своему последнему эпизоду.

С трудом, передвигая отекшими от сомнений и отчаяния ногами, с каждым шагом принимая свою любовь, он сядет в воскресное метро. Рита прибавит звук. Он выберет самый пустой утренний вагон. Вытрет морозные беспричинные слезы и завернется в куртку. Рита будет облизывать слезы и подпевать «Блюзу расставания». Сачком своих нервов он поймает взгляд блондинки с розовым шмыгающим носом и со всей силы своего отчаяния станет смотреть на нее. Кудрявая попутчица, объедаясь прилетевшим с форточки вагона к ней счастьем, станет моделировать ситуацию знакомства, то, как они проведут сегодняшний день, как она познакомит его со своими друзьями и родителями, какие у них будут носатые дети и как она с Борисом умрут в один день. Рита, завернувшись в махровое утро, подушечками пальцев рисовать вертикаль межбровья и в коже наушников узнавать его губы. Попутчица будет скромно принимать, раздевание взглядом. Лишь иногда ресницами, игриво сопротивляясь приятному процессу, убирать его руки. Борис сначала расстегнет пуговицы на ее заледеневшей дубленке, потом… Потом он на весь вагон что-то прокричит, закатит глаза от удовольствия и скорченными пальцами для нее будет играть, словно на гитаре, последнюю из сочиненных им мелодий.

Под землей необыкновенно сладко дремать. Земля в тебе, вокруг тебя и непременно ниже.

* * *

Родинка. В форме земного шара, с семью континентами и четырьмя океанами. Коричневая, как наше советское детство. Стала обозначением твоего присутствия на широте моих чувств и долготе моих мыслей.

VIII.

Сегодня городу снился дождь.

* * *

Ворона с толстыми ляжками радуется выпавшему снегу. Хорошо, видимо, иметь короткую память и забывать, что зима длится вечность. И каждое утро радоваться снегу. И каждое утро радоваться снегу. И каждое утро радоваться снегу.

Упругими и кривыми ногами шагает по парку, выделывается. Сложила крылья в замочек на спине, пузатая.

Сутулая с прищуром разбегается и таранит рыхлый снег. Изрыла метров десять. Прохожие улыбнулись: «Чистит перья».

Нет – играет.

Чем больше они похожи на нас, тем больше они нам нравятся. Эта похожа. Хочу угостить ее чем-нибудь, иду в магазин.

- Что любят вороны?

- В смысле?

* * *

Рита догадается. Что, когда он был маленьким Бориской, ему родители в память о деде вручили старые серебряные часы.

Счастье от обладания карманными часами усиливалось обидой на облака, которые забрали деда. А обида питалась счастьем от бесконечно музыкального щелканья крышки часов. Бориска плакал и смеялся. Он хотел, чтобы дед вернулся, но часы возвращать он уже не собирался. Бориска поймал ими счастье. Свое детское счастье с тремя резными стрелками и двенадцатью пятнышками. Рита догадается, что часы остановились тридцать лет назад, и Борис смотрел не на время, а на его отсутствие. Или не догадается.

* * *

Сорок дней.

Есть три мотива для подарка. Подарок для того, чтобы сделать приятное себе. Подарок, чтобы сделать приятное другому. И подарок, чтобы этот другой потом сделал приятное тебе. Я эгоистично заказываю для тебя пианисту в ресторане любимую тобой “Vocalise” Рахманинова и мне приятно.

- Дамы и господа, внимание! Для нашего гостя Бориса в его знаменательный день я исполню…

Посетители, хлопая в ладоши, улыбаются друг другу, разыскивая глаза счастливчика с прекрасно гордым именем Борис.

Борис, прости, что я вопреки старому русскому обычаю не наливаю себе. У меня есть подозрения, что под моим сердцем живет твоя новая. Твоя лучшая. Наша с тобой мелодия.

* * *

На следующее утро Рита поедет к Борису. Утро будет невероятно светлым и ангельским. Весенний воздух будет взрываться искрами новой жизни.

- Сегодня отличная погода! Снег теплый, словно тополиный пух. Я заметил, что в нашем городе такая погода бывает только по вторникам и воскресеньям, мне повезло, в эти дни я по графику выходной.

- Но сегодня вторник и Вы работаете...

- Да? — скажет сквозь сигарету таксист и прозондирует чистоту своих ногтей, — приехали. Вас ждать?

- Нет, спасибо.

Она будет ревниво рассматривать цветы, камень и фотографию.

* * *

Борис, как эти люди, которые прекрасно знали тебя… Знали, что ты любишь Рахманинова, Ремарка, графику Эшера, запах полыни, старые американские вестерны, хруст снега, китайскую архитектуру, цыпленка-табака, и даже, в отличии от меня, знали о твоих эпилептических припадках… Не знали, что ты ненавидишь эту фотографию?..

IX.

- Хочу Вас немного огорчить. У Вас меланома, грубо говоря, эта родинка является злокачественной. Но не переживайте, это первая стадия – все решит маленькая операция.

- Вы предлагаете мне ее удалить?

- Да, не переживайте, это несложная операция.

- Да Вы что!?. Я не собираюсь ее удалять! Если Вы мне ее удалите, я умру!

- Боюсь, что наоборот.

Врач улыбнулся. Синим, испорченным зубом. Мне вдруг представилось, что его усы пахнут сегодняшним обедом – борщом за 38 рублей и селедкой под «шубой». И я завыла. Потому что поняла, что умру в любом случае. Странно, я всегда догадывалась, что умру. Без вариантов. Но никогда не убивалась по этому поводу. Просто догадывалась.

Видимо, догадываться – очень удобная позиция. Когда приятно догадываешься, что в тебя влюблен сосед, находится куча доказательств, что это именно так. Он влюблено приходит и просит полбулки хлеба до завтра. Он влюблено здоровается в лифте. Он влюблено стучит по батарее, делая вид, что его раздражает твоя музыка.

Когда неприятно догадываешься, что тебе изменяют. Находится куча доказательств, что. Это не так.

* * *

Рита приятно догадывалась, что ждет от Бориса ребенка. Но, к сожалению, к вечеру найдется куча доказательств, что это не так…

* * *

В этот же вечер Петя принесет ей цветы.

- Я попросил завернуть их в газету, холодно… Боялся, не донесу, - улыбнется морозом и ямочками на щеках.

Разворачивая пахнущее чудо, Рита увидит проклятую и ненавистную Борисом фотографию.

«Поклонников группы «The curly blues» порадовал долгожданный альбом, который команда выпустила вскоре после трагической смерти их лидера Бориса Роттенберга. Альбом, над которым Борис работал в течение последнего года, нетрадиционно лиричный. Тексты песен пропитаны любовными переживаниями Роттенберга к известной телеведущей Наталье Кудилайнен. Ребята оставили альбому его рабочее название «Родинка» (так называл он Наталью) в память о необыкновенно красивом и трагичном романе».

Нутро Риты скрутит центрифугой, и польются слезы. Неслучайные слезы обиды. За себя. Или за Бориса.

* * *

- Ты чересчур сентиментальна, нельзя так реагировать. Ну, зачем ты плачешь?!. Что я сделал особенного? Я просто принес тебе цветы, мне очень приятно дарить тебе цветы! Потому что, ты очень красивая, потому что я очень люблю тебя…

С каждой Ритиной слезой, все больше принимая свою любовь к ней, Петя будет объедаться прилетевшим с форточки счастьем. Моделировать то, как они проведут сегодняшний вечер, как она познакомит его со своими родителями, какие у них будут трогательные дети, какой у них будет загородный дом и как они умрут в один день.