«Ну ни хрена ж себе!» - неожиданно громкое ругательство запеклось на рябиновых губах учительницы английского языка Марьи Ильиничны. Спохватившаяся ручка машинально прикрыла пухлый ротик. Вот они, последствия таскания по мелкооптовкам, а по большому счету, постылой и пошлой провинциальной жизни.

Оттянув тяжелые сумки от кассы, Ильинична пристрастно изучала цифры в билете с блестящей голограммой. Офигеть! Уж на этот-то поезд никогда проблем с плацкартом не было. А та мымра в окошке, с принципиальным фианитом на сардельке и облезлым маникюром, как заучила одну тупую фразу: только купе, мест в плацкарте нет. А что было делать, с этими неподъемными кирпичами маяться два часа до следующего скорого? Да и дочи встречать будут, предупредить-то как?

Дано: две джутовые сумки, набитые комплектами постельного белья, выданными мужу в счет октябрьской зарплаты, которым Марья будет торговать на рынке, плюс дамская на плече. Взмокшая дубленка от потливого турецкого барана, старые сапоги с ненадежными каблуками. От кассы А до перрона Б метров двести, десять минут до отхода. Носильщиков, когда надо, днем с огнем… Спрашивается: мог этот соседский козел подождать, пока Марья отстоит очередь, и проводить до вагона? Намекала ведь на вознаграждение по возвращении, можно ж и потерпеть чуток. Но спрашивается и другое: кто поможет? Кто разглядит в промозглых сумерках областного вокзала еще неувядшую телесную красоту и обаяние отчаявшейся дамы послебальзаковского возраста?

- Молодые люди, вы не поможете до московского поднести?

- Нет, тетка, у нас электричка через пять минут, - вот так, походя.

Видок у меня, однако, - подумала Марья, открывая ядовито-малахитовую пудреницу с запыленным зеркальцем, - в сорок давали двадцать девять, сейчас дадут свои, если правдой по матке. Эх, если б не старая титановая коронка на шестерке… Она сняла вязаную шапочку и разбросала по воротнику свежекрашенный махагон. Прошлась пуховкой по личику, осталась удовлетворена качеством туши на круто завернутых ресницах и срочно навела блеск на карие в зеленую крапину глаза. Торопливо сложив «красоту» и шапочку в сумку, Марья выпрямила спину и собрала губы в цветок, который подвыпивший муженек называл почему-то курьей жопой.

- Ой, мальчики, вы ведь тоже никак на московкий, подмогните с сумками-то.

Юношам годков по восемнадцать, за плечами легкие рюкзачки унылого цвета классной доски. Переглянулись без энтузиазма.

- С меня пиво, соколики, или что вы там…

- Кофе, мадам. Вагон какой? – бесстрастно спросил кареглазый блондин с золотистым колечком в ухе.

- Девятый, - с застенчивым кокетством ответствовала Марья Ильинична.

- Повезло, мадам. У нас тоже девятый, - отрезал нежгучий брюнет с глазами из хмурого моря, и они подхватили сумки.

Места в билетах указаны не были, и проводница, злая и невыспанная по определению, направила их в одно купе.

Распихав сумки и избавившись от ненавистного заморского барана, Марья вздохнула полной грудью. А и было чем вздохнуть. Скольких уродов свели с ума янтарные бусы на этой вздымавшейся как морская волна рельефно-неспокойной груди. А пронзительно-терракотовые ногти на фоне бирюзового джемпера довели накануне в учительской директрису до полуобморока. Нет завистливее педколлектива, и директриса – пророк его. Вообще, один мужик приличный на всю школу – физрук, да и у того глаза блестят, лишь когда мальчиков за талию к кольцам поднимает.

Наконец, за мутно-конденсатными окнами поплыли прощальные желтые пятна вокзальной оттепели. Марья достала румяный китайский термос и собственноручные кренделя с корицей. Поверх «Комнаты Джованни» Болдуина, в которую оба юноши упоенно погрузились, невинно скользнуло предложение принести стаканы, с намеком на вознаграждение. Утонченный блондин пошел к заспанной проводнице. «Ах, Жан…», - мечтательно вспомнила Ильинична Мопассана и выразительно посмотрела на коренастого Пьера, повернувшего свой правильный нос на запах корицы. В глазах его заиграли веселые солнечные зайцы. Они прыгали с кренделей на пузатый термос, с янтарных бус на терракотовые коготки. Рот полураскрылся в задумчивой полуулыбке.

В чем-чем, а в смеси колумбийской «Робусты» с «Арабикой» Ильинична знала толк. Мелкий помол и щепотка соли в настоящей итальянской кофеварке – это не убогие растворимки.

- Нет-нет, экие вы торопыги охочие, - дала Марья одной из своих самых загадочных улыбок по рукам, протянутым к согревающим подстаканникам. Она достала из сумки двухлитровый пепсибаллон со свежими сливками, которые молочница ей доставила с утреца и которые она везла дочерям с надеждой вызвать у них сливочную ностальгию по сытому детству.

Купе поплыло в сдобно-коричном мареве, пронзаемом то колумбийски-жгучими, то сливочно-деревенскими невидимыми лучами. Вместе с ароматом общее настроение поднялось до высоты флуоресцентной лампы солнца под голубым потолком неба, а на буром пластике обшивки проступили модные в восьмидесятые фотообои с экзотическими водопадами тропиков и плавной излучиной великой березово-русской реки.

За кофе мужественный Пьер оказался Романом, а тонкий Жан просто Дим Димычем. Оба первокурсники-инъязники, «англичане». «Да, с Мопассаном я прокололась, - хохотнула про себя уже просто Мария, - но контингентик-то мой». Студенты возвращались с каникул, их ждала съемная меблирашка на Плющихе. Марья украдкой переводила взгляд с одного на другого, пытаясь запасть то на Рому, то на Диму, но юноши были одинаково по-ангельски безоблачны и подчеркнуто вежливы, Дима чуть белоснежнее улыбался, Рома чуть искреннее поглядывал на… печенье. Соломенный Димыч любил холодную вареную картошку и запах свежеструганных досок. Сдержанный Роман обожал клюквенный морс и аромат свежескошенной травы. Марья Ильинична тосковала по малосольному огурцу и угольному запаху чихающего паровоза. «Простые радости жизни – прибежище сложных натур». Хорошо-то как! На предложение покурить в тамбуре оба радостно и хором ответили «мы не курим». Облом?

Поеживаясь в накуренном тамбуре и отвернувшись от пары пьяных командировочных, направивших было свои пуза в ее сторону, Марья размышляла, не поменять ли закрытый джемпер на салатовую блузочку с пикантным вырезом, а смурные джинсы на елочную миди. Нет, пожалуй, через час уж и свет приглушат. А вот майку морковную и леггинсы в самый раз! А хотя нет, возрастные кольца на шее не для первого знакомства. И янтарь быстренько на фиг. Не то поколение, не тот контингент.

А ведь как Жан похож на Ванечку, ее Ванечку! Вот ведь только сейчас и сообразила. Ванечка-первокурсник, первый блондин первого курса, ее первая платиновая любовь. Хрупкий-тонкий, как эллинская амфора, синие реки-прожилки на матовой поверхности полупрозрачного лица-глобуса. Вот только глаза-озера синие – не как у Жана. Светлой бахромкой озерного песочка окаймляли ресницы те глубокие задумчивые глаза. А как целовались его упругие губы и несмелый язык, как трепетно он впервые положил дрожащую руку на талию! Как смущенно гасил торшер, мечась в сомненьях, ее ли раздевать сначала. Как упал, запутавшись в приспущенных джинсах, а в деланном смешке вибрировало смятение…

Что значит быть первой женщиной у парня? Да ничего, на первых не женятся. Вот и Ванечка перед вторым курсом скоропостижно женился на дочке дипломата и перевелся в МГИМО. Даже не попрощался, телефона не оставил. Быстрая любовь и такая долгая утрата… Спустя пару лет увидала Марья Ивана за рулем красивой машины, рядом со смуглой ухоженной женщиной в норке. А он ее не заметил, а может, и не узнал…

Когда Марья вернулась, юноши уже успели застелить верхние полки. Рома возлегал с Болдуином, а Дим Димыч сидел, свесив ноги прямо над ее головой, и сражался с наволочкой. У нее перед глазами были чистенькие белые носочки, из-под которых поблескивали тренированные золотистые икры. Искушение, блин, изыди.

Марья сосредоточенно достала из сумочки “Театр” Моэма на чисто английском языке, не читанный уж лет двадцать, но долго не раскрывала книгу в надежде, что юноши обратят внимание на обложку и зададут профессиональные вопросы, ну а уж оседлав любимого коня, заснуть им так скоро она не даст.

Но неожиданно рука Димыча потянула носок и обнажила розовую пятку, затем чистые, ухоженные, пальцы. Жаль, что мальчики так рано укладывались.

Марья в задумчивости прилегла на пыльную подушку без наволочки. Она вспомнила ноги муженька: плоскостопные, с желтыми ногтями, изъеденными грибком, и серо-бурым налетом на пятках, ненавидящих пемзу. А этот пушистый торс, который она любила в молодости, а теперь попирающий ее нежное тело в разных позах волосатым пивным брюхом! Эх, Петенька, как же опустила тебя собачья провинциальная жизнь!

А ведь хорош был, сокол ивановский, галантный был мужик, одеколоном пах не по рупь-пейсят. А слова-то говорил какие ласковые да незатертые… Познакомились с Петей на излете Машкиной карьеры переводчицы, когда после инъяза трубила она в Интуристе. Ну, валютой промышляла, известное дело, все ж не себя подставляла, как многие, ну изредка разве что по прихоти. Да гэбэшнику-куратору не только что не дала, так и отстегивать отказалась. Так и попала в черный списочек – невыездная. Надо ж было мозги в Торезе пять лет парить, чтоб в загранку ни разу в жизни так и не съездить, на Биг Бен и Вестминстер так и не помолиться. Англичан и то живых почти не видала, группы ей все из третьего мира подсовывали, индусы-пиндусы, мать их Вишну, Рама мыла Кришну. Подружки за фирму все повыскакивали, письма из Англо-Америки самодовольные присылали. Да мамаша в однокомнатную нового мужа привела из клуба знакомств, хрена лысого с глазами маргариновыми. Все вокруг как сговорились: замуж бы пора, Машенька.

Вот тут командировочный Петя из Иванова в ресторане гостиницы «Россия» и наклюнулся. Хорошо, черт, вальсировал! На шампанское не скупился, на такси тратился. Ненастырный был, на кровать в номере не валил. Про комбинат все рассказывал, про квартиру новую без хозяюшки, про спецшколу английскую во дворе. Белый флаг Машенька выбросила через неделю. А спустя два месяца – белая фата с соцветиями и неподдельной жилищной радостью мамы.

А ведь и неплохо поначалу было в Иванове. Квартира двухкомнатная вправду стала домом родным. Стенка для книг гэдээровская, телевизор цветной «Радуга», а уж как чешский кухонный гарнитур купили и льняную скатерть на стол – вот оно где оказалось-то, бабье счастье! В школе ставочка, клумбы, деточки. Все по имени-отчеству. Не Машка-блять-переводчица, а Марья Ильинична. А как две дочи одна за другой вышли, так и совсем смирилась, на черта ей теперь столица. Вот и выросли доченьки, за образованием в Москву подались, по стопам матери.

Застелила Марья сыроватое серое белье и в тамбуре с сигаретой размышлять продолжила.

Что ж так тянет на вьюнош неспелых? Что за неправильность такая? В сорок пять малина-ягодка опять, козлы пузастые прохода не дают. А ей пушок на подбородке подавай да вкус молочный на губах. Птицей-лебедем хочется распростереть над каким воробышком крыла, заслонить от громов-молний, уста безусые зацеловать.

Был один. Ученик сантехника из жэка. Долго кран-буксу чинил, неумело, на хозяйку смущенно все поглядывал. Краснел, от денег отказывался. Задрожал мальчонка, когда поясок Марья на халате развязала. Куда деть глаза, не знал. Семечки черные из-под ногтей выковыривал, сопел по-детски. Схватила за волосы рыжие и прижала веснушками к груди. Присосался ребетенок, аж пот на лобных прыщиках выступил, а ручонками все мотню теребит… Сама брюки ему расстегивала, сама о ванну руками оперлась. Ухватился слесаренок за груди, как за вымя на утренней дойке, толчков несколько, и затрясся, сердешный. Думала, и впрямь молоко закапает. Всего-то минутку блаженства урвала, даже ни разу не кончила, а уж год как помнит и образ лелеет. Сколько краны потом ни скручивала, все дядьваси пьяные из жэка приходили, а мальчонка в армию тот загремел, как оказалось.

Холод сучий в подслеповатом тамбуре пронизал все вплоть до окурка. Надышав проталинку в заиндевевшем окне, Марья смотрела невидящими глазами на родную убогую серость, погрязающую в тоскливых сугробах. Как заснуть, когда на верхних полках два ангела? С тяжким вздохом погасила Марья свет в купе, в трико переоделась. Посидела пяток минут, раскачиваясь, звуки поезда ловя под сполохи заоконные, да и улеглась.

А парнишки все ворочаются, что-то мучает их, не дает заснуть. А ведь славные женихи для дочек были бы...

Только что это? Уж не мерещится ль Марье? Очередной сполох застыл слепящим двадцать пятым кадром в глазах. Руки Романа и Димыча протянулись друг другу навстречу, а пальцы переплелись. Не может быть. Марья напряглась-не шелохнулась. Но очередной моментальный снимок пригвоздил доказательствами. Вздохнула Марья, но не тяжко, даже с облегчением. А мысли дальше понеслись, воспоминаниями обжигая…

Лет пять назад мальчик в их школе был, в 10-м А. Не Марьи Ильиничны класс, на замену разве что пару раз выходила. Запомнился мальчик Антоша, редкостно блистал английским. Прононс лондонский, будто Би-Би-Си вместо Маяка всю жизнь слушал. Высокий, тощий, с сутулинкой, очки, короткий пепельный ершик на голове. А с ним за партой сидел Андрей, удалой веселый троечник с перебитым носом боксера. Все списывал у Антона безбожно. Слухи об их странных отношениях давно по школе ползли, еще с девятого класса. Везде не разлей вода. Если не было на уроке одного, то стопроцентно и другой отсутствовал. Все пирожки на переменках принципиально съедались пополам, запиваясь из одного термоса. Как ни старались мальчишки скрытничать, а нежная забота и взаимный интерес кололи глаза всей школе. Шпана дворовая не трогала, зная, что за широкими плечами Андрея секция бокса.

Но только слухи докатились до Андреева отца, наладчика прядильного цеха. Кореша после смены выпить звать перестали, бабки у подъезда подозрительно замолкали, сынок домой припирался поздно, так что и поговорить по-мужски не удавалось. Однажды не спалось ночью, на балкон покурить вышел. Его Андрей с дружком в тени дерева прощался. Ничего отец толком не разглядел, но силуэты двух прощально обнявшихся парней в мертвящем фонарном пятне отпечатались навсегда. Ох, как говно вскипело! «Пидора вырастил, бля!» - стучало в висках. «Шестнадцать лет кормил-поил-одевал хуесоса!» Ушел на кухню пить, не закусывая. Сын тихо вошел и прокрался в постель. Допил бутылку батяня, мутными глазами нож нашел… Мать в спальне проснулась от крика. Не дожил Андрюша до больницы. За скорой и менты приехали. Сел батяня по полной. Мать, говорят, до сих пор из больницы не вышла, знамо какой.

Да не вся история. Назавтра труп Антоши под окнами девятиэтажки нашли, под утро, записка на подоконнике «прошу никого не винить…» Его мать, без отца ребенка вырастившую, от раскрытого окна удалось оттащить.

Долго в микрорайоне потом перемалывали эту историю, урок политкорректности для всего комбината, и отдельно для бабок на лавочках. Помнит Ильнична лицо предпенсионной исторички, виды видавшей Ирины Петровны, классной Антона и Андрея, - каменное лицо, из учительской устремленное неживым взглядом за окно, на заводские трубы, а может, и за новый для нее горизонт.

Последняя сигарета в остывшем тамбуре, нервная сигарета. Поеживаясь под накинутой дубленкой, смотрела Марья через проталину вперед, в сторону Москвы, с усталою надеждой.

Устала, батюшки, четвертый час. Ребятки заснули. Спать!

Утро разбудило щекотливыми ароматами бутербродов и чая.

- Доброе утро, Марья! А мы и для вас чай взяли, давайте, пока горячий, - улыбался сидящий напротив Роман.

К удивлению своему, Марья не поднялась к зеркалу и не побежала умываться. Она взяла полулежа тяжелый горячий подстаканник, молча размешала сахар, глотнула и пристально-загадочно заглянула в синеглазую глубь брюнета, затем в чайные глаза друга, так что они смущенно переглянулись, а Роман украдкой убрал руку с плеча Дим Димыча. Пауза Джулии Ламберт повисла под растерянный хруст бутербродов, хитровато скользя по распахнутой «Комнате Джованни». Под тяжелой, все понимающей материнской улыбкой Димыч опустил глаза, вычитывая сахаропроизводителя на пакетике, а рука его зачастила подносить к губам почти пустой уже стакан.

Наконец Марья встала, потянулась, легко подняла руку Романа со стола и аккуратно опустила на плечо Димы. Молча.

Собирая мысли, как крошки со скатерти, взволнованный брюнет решился прервать паузу:

- Ну вы, Мария…ну… не ожидали…А вы и вправду учительницей в школе?…

- Да какая училка я? Вот, бельем на рынке торгую помаленьку…, - подмигнула Димычу. - А теперь, мальчики, на минутку вон из этой комнаты Джованни, переодеться мне пора.

Расчесывая все еще роскошный махагон поверх бирюзового джемпера и медово-янтарного колье, что тускло переливалось в дверном зеркале, Марья обнаружила новую складочку на лбу, и вырвавшееся «ну ни хрена ж себе» закатилось под томик Моэма, который она споро упаковала вместе с косметичкой в сумку с бельем.

Задумчивый взгляд в окно побежал по заспанно-спальным районам, что лениво потягивались и отрешенно расступались перед новой партией беженцев из глубинки. Москва - мать и мачеха… «ЦСКА – КОНИ», «Спартак – чемпион!», ЛДПР, свастика… Москва знакомая и незнакомая, такая родная и чужая… Бросить бы все и вернуться к тебе. Вернуться в молодость. Когда не нужно было скрывать шейные кольца джемперами под горло, морщины косметикой, седые волосы «Лондаколором»…

Через десять минут скорый поезд Иваново-Москва подползет к Ярославскому вокзалу, где уже мечутся в поисках платформы две взрослые дочери Марьи Ильиничны…