Знаете, бывают такие девушки. А, впрочем, быть может, и не знаете. Меня зовут Макс. Я живу в студии. Вы, наверное, подумали, что я какой-нибудь художник, правда?! Но правда в том, что нет. Как и не писатель, не поэт, не слесарь. Я предлагаю идеи, я их продаю, в каком-то смысле я оказываю консалтинговые услуги. Я работаю с Богом. Или он со мной. Так вот, студия. Студия представляет из себя помещение. В нем есть, где принять душ, приготовить поесть и кровать. Все остальное – традиционное для студий: мольберт с неизменными каракулями маслом, хлам, творческий дух, натурщицы. Они искренне верят, что я кубист. Иначе воспринимать странно искаженные моим неумением рисовать формы их тел они категорически не согласны. Я же склоняюсь больше к Моне, но.

Я с шестнадцати лет ношусь с фразой «а нравятся ли вам желтые цветы?!» и прочими загонами по поводу вечности. Мой Бог говорит, что это не совсем верно, но почему бы я не был способен любить, отвечаю. Он молчит и только улыбается. Он хороший друг, но достаточно бесполезный без моих идей, а мне хочется случайностей. И вот сижу, прикусив тюбик с маслом, глядя на изгиб в верхней точке бедра. Может ли Бог выйти за пределы моего воображения и сделать самостоятельно все именно так, как должно это быть, а не так, как это будет?! Натурщица молчит, но вижу, что возбуждена. Иду искать желтые цветы. Долго хожу и заглядываю в глаза старушкам-цветочницам. Может, надо кого-нибудь из них поцеловать, и тогда все выйдет как с жабой. Но не рискую, просто даю денег и скупаю все желтые цветы. С очень натуральной улыбкой хожу по Арбату. Идиот.

Вы не знаете, но такие девушки бывают.

- Максик, - кричит она рядом с плитой, - ты омлет любишь?!

- Люблю.

И это последнее, что о ней в настоящем времени, а дальше оно как исповедь. Перед моим другом, а также перед всеми, потому как друг мой в каком-то смысле и есть все, но.

На сгоревших страницах, благодаря чудесам криминалистики, мой Бог читает: «Это ты, я точно знаю, это ты для меня сделал. Ты ведь сейчас улыбаешься, а я не хотел тебе верить. Я только сейчас понимаю, что совсем неважно, чьи были идеи –мои или твои – и вообще были ли они чьи-то. Когда ты создал Боба Марли, я через тридцать лет тебе был благодарен и тут «Донт Вори эбаут….коз еврисинг гона би оллллррррррррайт!!!. Я все никак долго не мог понять, что в ней не так, и не находил. Я вдруг отказался от категорий и твердо решил, что в ней есть это маленькое коричневое и сморщенное - зюминка. Я так и говорил ей, ты, грю, - зюминка. А она только и спрашивала: и?! И я отвечал: и. Она была перманентной случайностью. Когда она зашла в мою студию, то сразу легла на прикрытую заляпанной простынею софу. Привет, меня зовут Ан-на, рисуй, у меня ведь хорошее тело?! Впервые я вспомнил, что не умею рисовать. Следующим утром она долго издевалась надо мной, над кубизмом, Моне, и говорила, что единственный кого она воспринимает, - это Дали, потому как просыпался от звука падающей ложки и Гала, а также Андрея Рублева. Помню, ты был этим доволен. Конечно же, твоя ведь идея. А я лежал в кровать с дикой, будто приклеенной улыбкой. Ты ушла вечером. Просто ушла. Я даже и сказать ничего не смог. Ты появлялась, когда хотела, приносила что-нибудь покушать, просила тебя рисовать, кошкой облизывала меня, и я тогда вдруг улавливал, что секс можно называть иначе. И тут, полагаю, стоило бы запеть о любви, но ты ведь не мог все сделать так просто. Однажды она не пришла, когда ей этого хотелось и я в шортах и тапочках (а затем и босиком) бежал тебя искать. И нашел. Ты лежала на земле, кто-то из прохожих сказал, что у тебя был приступ эпилепсии. Я и не ожидал, что ты здорова. Я принес тебя домой, два дня отпаивал чаем, ничего не ел, гнал в шею всех натурщиц, занимался у тебя на глазах с некоторыми из них. Ты только смотрела в окно. Затем сказала, что скоро снова будет приступ, и что ты меня хочешь. Я не думал, что во время приступа можно кого-то любить. Боже, за что?! Следующую неделю ты вся сияла, была мила со мной. Последующие две рычала на меня, царапала ногтями мочки ушей, целовала в глаза, ненавидела. Она говорила, что это ломка, и что это тоже все ты. Я уверял, что ты не способен на это, и однажды сказал, что я придумываю для тебя идеи. Она засмеялась и попросила придумать ей дорожку. Боже, за что, я разве плохо работал?! Ужели это мои идеи, ужели ты меряешь меня моей же меркой?! Я придумал две дорожки. Мы любили друг друга около шестнадцати часов подряд, а затем и на следующий день. Я перешел на тяжелые наркотики. Она меня вытаскивала. Иногда любила меня, иногда жила, иногда уходила. Она была сильнее, она могла себя позволить все, она была именно тем свободным фрагментом сущего, который я не мог охватить своими идеями. Этим она была бесконечна. Так прошли четыре с половиной года, то есть именно так, как я тебе, мой друг, написал. После она умерла, хотя я не уверен, что в данном случае это слово имеет правильную смысловую окраску. Впрочем, я в принципе не уверен. Тела ее я не видел. Я не был никогда с ней счастлив, но ничего другого я не желал (бы в случ. даже если еще раз и снова).

Не было, не будет и не надо ничего более подобного. Мне, кажется, мой друг, это был именно ты, просто после операции. Ты красив. Не знаю, мои ли это идеи, но я, кажется, сам того не желая, стер грань между категориями. Сейчас в своей затхлой студии я рисую только голых женщин. И каждый раз получается Ан-на, что бы я ни делал, кого бы я не писал. И не так уж важно, кто из нас кого придумал, важно, что мы.

Андрей Рублев. 2008 г. Из воспоминаний о боге.