Выражаю отдельную благодарность Курявой Елизавете, чьи поэтические труды (*) используются в произведении.

Мне снится сон.

Я гуляю по улицам в хорошем настроении. Ярко светит солнце, тепло и свежо. Узкая асфальтовая дорожка направляет меня вдоль однотипных по строению, панельных пятиэтажных домов, но окрашенных в различные светлые тона. На душе легко, хочется скакать от радости. Встречаю на пути двух девушек, они, вроде, знакомы мне. Неразлучные подружки. О чём-то разговариваю с одной из них, но о чём не запоминаю. Слов не слышно. Говорить картинками – хоть и пропадающими тут же – интересней. За время короткого разговора небо успевает потемнеть, но не от прихода ночи, а от – даже не туч, – а какой-то пелены, что плотно скрывает солнце, туманом ложится на глаза. Вокруг всё погружается почти в непроглядную темноту. Я пытаюсь идти дальше – это выходит с трудом, медленно и неуверенно. Прежде чем сделать очередной шаг, прощупываю почву ногой. Мне начинает казаться, что появились редкие лужи, выпитавшиеся из земли. И, как ни странно, из-за них, невообразимым образом, становиться лучше видно. Фосфорицирующий свет.

Остальное в дымке.

И дальше. Я в квартире. Не знаю, что это за место и кому принадлежит. Здесь происходит много разного. Но детали исчезают. В квартире мужчина, ухаживающий за инвалидом с синдромом Дауна, а в отдельной комнате, – в которую, из всех в квартире, я зашёл, – Она. Как всегда: великолепна, необычайна… и что-то в Ней изменилось. Но что? От меня это ускользает. Теперь всё моё внимание принадлежит только Ей. Я держусь, проявляю спокойствие. Ощущение подсказывает, словно когда-то я натворил что-то нехорошее, обидное, но прошло время и мы вновь вместе. Так видится. Сдерживаю свои чувства, считаю свою вину ещё не полностью искупленной. Она первая делает движение к сближению. Смотрит на меня добро, ласково смеётся, как ребёнок, жалеет, прикасается ко мне. Потоком накатывает новое, осторожное понимание, будто мы не просто друзья; мы единственные, кто подходит друг другу во всём. Мы две части одного целого, дополняющие одна другую. И это видно так гладко и тихо, что еле уловимо. Нам вновь хорошо вместе!

Инвалид-даун оказывается нормальным человеком. Мужчина расстроен его проделкой, но заметно, как эта новость дарит облегчение. Мотив “инвалида” не ясен, хоть он и пытается оправдаться.

Я вновь в Её комнате. Она лежит на кровати у окна, в легком платьице. Лежит на животе, подперев голову руками, и смотрит телевизор. Стою около шифоньера, делаю шаг к кровати. Начинаю раздеваться при Ней и говорю, чтобы не подглядывала. Но Она смотрит не скрываясь. И когда я полностью гол, Она перемещается ближе ко мне, дотрагивается до обнаженного тела. Я замираю. Холодок по коже. Блаженство. Её руки скользят по моей груди, животу, опускаются ниже… Возбуждённый, присаживаюсь на край кровати. Мягко. Она ещё немного держит меня за …, потом, с улыбкой на устах, отпускает, и я быстро одеваюсь. Вовремя. Входит мужчина, берёт из шкафа одежду для “дауна”, на нас же ноль внимания. С вещами уходит, прикрыв дверь. Теперь мы с Ней одни и, кажется, на всю жизнь… вместе…

Рождаюсь.

Возможно, мир состоит из случайностей, которые потом можно подвергнуть вопросу: «А случайность ли это?» Думаю, к повседневности ближе будут другие понятия – вероятности и относительности. Они преследуют нас всю жизнь. Без всякой теории и технического смысла…

…Но когда роды прошли – я легко, без особых затруднений и хлопот появился на свет, – и меня дали подержать матери, то со мною на руках она и умерла. Смерть настигла её внезапно – это было полной неожиданностью для врачей. Никто не мог понять, как собственно случилась смерть, от чего настала, ведь роженица проявляла завидное здоровье, и в тот момент никакие болезни не беспокоили её. И вдруг сердце остановилось, без каких либо на то причин. Все усилия докторов не исправили ситуации, канули втуне.

Так я стал сиротой.

Какова была вероятность, что мама умрёт? Наверное, такая же, как у упадшего с большой высоты – выжить. Этого не просчитаешь и не докажешь, но это случается. И каждое явление, происшествие и другое, имеет, на самом деле, огромное значение. А почему, собственно, случайность не подходит, объяснить легко – она невероятна! Безотносительна!

Ранняя потеря избавила от лишних страданий по утрате родного, но впиталось в подсознание уверенностью – ничто не случайно, всё закономерно.

Всё то время, в течение которого пытались спасти маму, пока не сдались, обо мне подзабыли. Я же тихо себе лежал на акушерском столе для новорожденных и, на всю дальнейшую жизнь, запомнил прикосновения той, что подарила мне облик и показала свет.

Её взгляд…

После, много раз мне приходилось думать: не была ли это жертва… за что-то, или во имя чего-то. Допустим за то, что я всё-таки родился.

Что же касается отца – я его не знал. Не видел на фотографиях, ни, тем более, воочию. Лишь имя. Особо это не беспокоило. На воспитание меня взяла старшая сестра мамочки, которая и заменила её.

Близких же родственников у нас не осталось, а далёкие… на то они и далёкие.

На протяжении всего взросления у меня менялся цвет глаз. Естественно, это не говорит о том, что больше ничего не изменялось: цвет волос, линии на ладонях… другие черты. Но, когда растёшь, видимо, на это меньше обращаешь внимания, разве что после, рассматривая фотографии с собственным изображением. Да, младенцем у меня были темненькие волосы, затем они посветлели, а потом вновь возвратились к темному цвету. Всё понятно, но именно глаза меня волновали больше всего, и именно на них постоянно приходился основной акцент метаморфоз. Водянистые от рождения, с ещё только зарождающимся цветом… карие, серые, и, наконец, как очередное завершение на данный момент – серо-зелёные с примесью карего. Пройдя через чистоту, предпочли мешанину. Главное меня это полностью устраивает.

Я замечал перемену в своих глазах видимо потому, что сам, – когда украдкой, когда нет, – наблюдал за чужими глазами. И какие бы они не были, чтобы не внушали, какой-то внутренней убеждённостью я признавал: в них скрыто множество тайн, но главное, не меньше и ответов. Порой я сильно удивлялся, как человек может так бездумно смотреть в свои собственные очи. Ладно с другими, но свои!.. Никогда не поверю, что в зеркалах лишь простые отражения. Нет, главное – это как можно тщательней вглядеться в себя, в родные зеркала души.

Признаюсь, я с раннего детства, если и не мечтал, то явно отдавал предпочтение темным волосам, и в глубине души желал зелёные глаза. Отчасти так и вышло. Не исключено, что чего желаешь, даже неосознанно, со временем реализуется в действительности. И когда начинаешь подзабывать то, о чём мечтал когда-то, оно, вдруг, неожиданно проявляется. Тогда уже не важно, что на эту неожиданность ушло столько времени. Раз хотел, значит получи…

Говорят, мать не та, что родила, а та, что воспитала. В этом, пожалуй, есть смысл, но он верен тем родителям, которые, слабо говоря, либо не достойны, либо не готовы называться таковыми. Не созревшее дерево, не может дать хороших плодов, но умирающее в состоянии подарить – оно всё в надежде.

Это к тому, что тётю – самую близкую кровь – я не желаю называть тётей, дабы не обидеть её, чего она никак не заслуживает; и не придать забвению собственные же слова, когда величал матерью. Если же мне придётся вспоминать истинную, из чрева которой вышел, то поминать её буду с большой буквы, как, всё же, большее.

Боль никогда не должна быть напрасной.

Кроме меня, у матери других детей не было и, как потом выяснилось, быть не могло. Ещё в далёком прошлом она пострадала от жестокости особи – иначе не скажешь – противоположного пола. Пострадала и физически и психически. С тех пор её мучают ночные кошмары, из-за которых часто не высыпается, выглядит утомлённой… Но любовь, после потрясения, не покинула сердце. Она не нашла мужа, жила без необходимой помощи, своими силами прокладывая узенький путь в этом мире… верила, и обрела меня. Приняла как дар.

Спасибо ей за всё!

То, что я не самого раннего развития – это правда. Если ходить начал где-то к двум годам, то писать меня научили лишь в школе, и не важно, что в первом классе. До этого сплошные каракули. Но если я чему научивался, то уж наверняка. До тех пор не мог и простые двуслоговые слова написать, такие как: мама, рама, папа, мыло и так далее. «Мама мыла раму», – известно, должно быть, каждому… намучился же я с ним. Нет, всё представлялось, виделось в действии, воображалось, но, увы, не писалось, не выводилось рукой. С речью, в некотором роде, повезло больше. Говорить начал, если и не очень рано, но и не поздно, даже четче остальных, встречаемых мной детей. Как я всё это упомнил? Понятия не имею… Единственный изъян, позволят мне так выразиться, который наблюдался – картавость. Будучи уже в школе, меня водили к логопеду – думаю, по настоянию учителя. Помню эти два посещения врача – довольно приятной женщины. Пусть она не обижается, но её высказывание, после неудачных попыток научить правильному произношению буквы/звука “эр”, – да что можно успеть сделать за пару коротких сеансов?! – что придётся, пожалуй, до конца жить мне с этим недугом, было, мягко говоря, неверным. С чужой ли помощью, а я верю, что смог сам избавиться от изломанного, как думают многие, произношения. Так же, в детстве, беспокоило зрение, возрастное, проходящее. (Плюс один, кажется.) В принципе, беспокоило не меня, а взрослых, я же – гордился. Мы, даже, с друзьями фантазировали, заверяя друг друга, что если бы зрение “повысилось” до плюс 13-ти или выше, то можно было бы смотреть сквозь стены домов, наблюдать за ничего не подозревающими людишками. К такой “находке” мы относились, как к раскрытию очередной тайны, – больше же никто не догадался! Но родители считали иначе. Это постоянно с их стороны – находиться хоть маленькое отклонение от нормы (А что вообще, эта норма? Где она, и в чём?), и всё, срочно нужно исправлять “поломку”. Ещё это называется заботой. А если так и надо?! Если “изъяны” необходимы для чего-то?! Ведь, человек не исцелится, сам того не захотев.

…Нужно в самый корень зреть, а не по поверхности рассеянным взглядом блуждать!..

Прописанные очки я не носил. Так, изредка, ради интереса и игры, подурачиться.

В детском садике – солнечное пора! – у меня обнаружилась бронхиальная астма. Вследствие этого проявились и некоторые аллергические реакции. Пришлось с ней помучится. Но по мере взросления она ослабевала и сейчас протекает в лёгкой форме, я б сказал – наилегчайшей, в редких проявлениях. Помимо отрицательной стороны, у астмы и аллергии имелась другая сторона – путь в ряды нашей доблестной армии стал для меня ограниченным. Так и записано в Военном билете: «Ограниченно годен». У кого есть,тот знает. Вот если же война нагрянет, или иная неприятность глобального характера – инопланетяне, там, злые прилетят, с целью покорения или растления человечества (Хотя, кому мы нужны, с нашей-то моралью – и растлевать-то дальше некуда!), – тогда призовут, как и остальных, подобных мне, чем-то “неполноценных”. Неполноценность или ценность? Заметьте, в армию я особо не рвался, а после, наслушавшись порядочно, вообще не хотел. Не предназначен я для военной подготовки… только не для такой. Время жалко…

Часто и подолгу болел. Был слаб против различной заразы. Большинство болезней, которыми переболевают дети, опустим. Помня достаточно эпизодов из детства, и довольно четко, я совсем не помню того, как был на краю жизни, как говорят: одной ногой в могиле. Какой-то отёк гортани… Я был так мал, что мама лежала в больнице со мной. И хоть есть такое правило – разрешили ей не сразу.

…Каким образом лечили, делали ли операцию? Но я выжил, а шрамов не осталось – знать не резали. Они появились позднее, шрамы эти…

В больнице я лежал всего два раза, и второй оставил отпечаток рядом с горлом. Воспаление от простуды лимфаузла – лимфаденит, кажется. Что примечательно, во время операции я очнулся – окончилось воздействие, как понимается, общего наркоза. Секунду осознавал, что и как, а потом разразился истерическим воплем. Медицинский персонал не виню, они сами изрядно перепугались и растерялись, но всё окончилось благополучно. Укол и забытьё. Только вот после, старшие по палате, всё посмеивались: «Мол, чего это ты орал-то, как резанный?!» А я, может, живьём резан и был, не долго, но был, и впечатления остались не самые приятные. Не забуду человека в повязке и со скальпелем в руке… фу! Потрясения легко запоминаются. Мне тогда шестой год шёл. И, тем не менее, я этим гордился. Второй же шрам заработал играя в “сифу”, на металлическом детском мини-городке. Только в пятый класс перешёл, но для подобных городков, как и друзья мои, уже, наверное, большой был. (“Сифа”, теже пятнашки. Что же означало выражение это, мы не знали, и знать не стремились, не задумывались – куда уж нам. Повзрослев, узнали и поняли слово “сифилитик”, но с ”сифой” не сопоставляли – кроме меня, – подзабыв игру такую. А смысл ведь есть…) Ну и вот, пробегал я под пирамидальной крышей “домика”, от которого вела вниз горка, и, не вовремя разогнувшись, ударился головой об эту самую крышу. Крыша низкая, края не из тупых, а разбег порядочный – вот и оделся черепушкой на металл. Пробил ровнёхонько, рана как отверстие в копилках. Правда, не так глубоко, но мне хватило. Волосы в крови, по лицу стекает. Домой друзья помогли дойти, сам бы не смог – шатало, кружило перед глазами, окружающее казалось нереальным, далёким, вымышленным. Странно – голова тяжестью налилась, а в теле невесомость. Да такая, что товарищи аж кряхтели. В травмпункт попал лишь вечером, когда мама с работы пришла, до этого один в квартире провалялся, с мокрым полотенцем на башке. Рана подгнила за часы промедления, и хирургу, ругаясь, пришлось удалять сначала гной, а затем зашивать. Зашивал без обезболивающего. И я до сих пор помню непонятную боль от иглы и – возможно мне показалось – её мерзкий скрежет по кости черепа… Как сладок оказался ночной воздух, что принял меня из этого кошмара!

Наложили же пять швов.

Что странно, или закономерно, я никогда не падал в обморок, ни от сильных ударов, ни от душевных потрясений. Быстро приходил в себя, хотя, я не из особо крепких людей. Я не жалуюсь на болезни и не хвастаюсь стойкостью, своей внутренней энергией, не дающей мне забыться и проявлять силу воли, и понимаю тех, на чью голову выпали куда большие несчастья, но, в конце концов, важно не то, что с нами случается, а из-за чего, и как мы к этому относимся, к каким выводам приходим. Стараться находить причины, вызывающие те или иные напасти, думаю, ключ от выхода из этих самых напастей. Вот огонь – хороший пример – можно тушить пожар бесконечно долго, пока или всё не выгорит до основания, или не отыщется основной очаг возгорания – изначальное распространение. Так и человек, лечится, думая о самой болезни, о процессе, а не о причинах вызвавших её: потушит на время, она вновь возгорится рано или поздно, опять борись… до самой смерти. А источник, тем не менее, не во внешнем мире, а в нас самих.

В последствии заметил – большая часть болезней вешавшихся на меня, так или иначе, связаны с дыханием. Частые простуды, астма, аллергия, ложный круп… много чего. Не стоит зацикливаться, но… Просто же ничего не бывает. К чему это подводит, на что указывает, подсказывает?

Эх, болезни, раны, горе – когда вы последствия наших ошибок и невежества, а когда и помощники, повод для глубоких размышлений!

Я не испробовал Материнского молока.

Почему мне столь грустно от этого?

Словно не посчастливилось впитать с ним нечто значимое…

Окрыляющее?..

Самая пора грибов. Но мы пошли в лес не ради них, а ради прогулки, тепла, свежести, леса, погоды, облаков, солнца, ветерка, шелеста листьев, ради природы и себя. Из-за того, что помнишь многое – не помнишь всего. Мешанина и гладь в одном. От той прогулки остались ощущения, описать которые мешает время, но сколько в них прекрасного!

Мы забрели довольно далеко. Последний человек, попавшийся на пути, предостерёг нас, дабы не заблудились. Нам было так хорошо, что мы его попросту не заметили. Шли медленно, мамина хромота – отпечаток былого насилия – не позволяла передвигаться быстрее, но от этого мы в полной мере могли насладиться даренным природным окружением.

…Мама спохватилась, дойдя до огромного камня, одиноко стоявшего на очередном холме, на маленькой-маленькой полянке, прям на её границе. За каменной глыбой, почти вплотную, подходили густые кусты. Что-то особенное было во всём этом. Необычное. У мамы вызвало тревогу, у меня же – азарт. Она стояла как вкопанная и, не моргая, смотрела на, показавшейся ей грозным, валун. Я подбежал к камню, смеясь, прикоснулся к нему, попытался обнять. Он был тёплым. Помнится, я представил его живым. Я что-то шептал камню, гладил ровную шершавую поверхность, а он, казалось, урчал в ответ. Я не придавал значения образовавшейся тишине. Птицы не щебетали. Загадочная тишь – приглашение в сказку. Заторопилась мать, её страх невольно передался мне. Настойчиво увлекаемый ею, я успел кинуть последний взгляд на природный монолит и увидеть… нет, скорее почувствовать и вообразить чей-то ожидающий взор. На прощание помахал рукой.

Остаток дня и всю ночь маму трясло, будто от холода. “Приболела”, как она выражалась.

А через день, в газете написали – мама читала, я слушал, – что к городу выходил тигр. Его следы обнаружили близ тех домов, ближе расположенных к лесу, и вели они к каменюке, где и терялись. Фотография глыбы присутствовала и легко узнавалась. Я испытал ни с чем не сравнимый восторг. Мы могли увидеть “кису” воочию. Тигра! Мама же побледнела, но улыбалась моему восхищению.

Камень остался в сознании столпом, обелиском, идолом зримой природы.

Смотря на себя из настоящего, некоторое, а может и многое, я не совсем понимаю. До конца осознать не получается. Или время ещё не пришло. Или ненужно этого.

Например. Не считая себя злым, я утверждал часто обратное. Да и происходили порой такие действия, что добрыми их ну никак не назовёшь.

Любил ли я мучить животных? Ответ ускользает. Повзрослев – точно нет, хотя, будучи раздражённым, имел подобные мыслишки и грозился воплотить их в действии. Но до этого… Будучи в посёлке Воробьёвка, я нещадно гонял гусей, а если удавалось поймать одного, проверял на прочность. Чисто с детской непосредственностью. Может, интересовало, как такие, и другие создания возможны? Что они есть вообще? Навряд ли я задавался такими вопросами. Не знаю, но кое-какому гусю чуть не пришлось расстаться с жизнью. Конечно, я не мог его разобрать подобно заманчивой игрушке и посмотреть, что внутри, из чего состоит. К этому, думаю, и стремления-то не наблюдалось. А вот пощупать… Сжимал причудливый нос, дёргал пух, сдавливал длинную шею. Хорошо, что взрослые заметили издевательства над пернатыми и укорили меня. Мне и самому было совестно, но всё в том, что я сначала совершу пакость, а уж потом только раскаиваюсь. Жалею того, кому досталось. Но в этом-то и содержится детский принцип: прежде чем жалеть, надо обидеть, увидеть чужую боль, страдания. Горько за тех, кто находит в этом некий, понятный только им, вкус, кто не изживает склонность к садизму в детстве. Известно: то, что закрепилось в раннем возрасте, впоследствии уничтожить, хотя бы приглушить, становится очень сложно, если невозможно.

…Справедливость постепенно брала верх, тормозило её развитие лишь, пожалуй, упрямство и, двигающее мной, элементарное любопытство: что и как…

В квартире у нас всегда жили коты. Уходил один, появлялся другой. Мама очень любила кошачью породу. Видимо передалось и мне. Мальцом тягал кошек за хвосты, но этим страдают многие малыши. Затем, в школьном возрасте – хоть пытай, не знаю почему – стало сильно доставаться живущему на тот момент коту. Он и сейчас с нами. Но тогда ему пришлось пройти через ад. Издевался, как мог. Кот на то время не достиг ещё своей зрелости. Рос. Как и я. В школе меня не обижали… ну, не больше других. Дома всё в полном порядке. Коту же доставалось в момент неожиданных проявлений ярости. Откуда она бралась? Возрастное ли? Я не психолог – не знаю, но меня это нисколько не забавляло. Странно, побьешь, раскаешься, но снова берёшься за прежнее. Ярость… Ярость, как сопротивление всему миру. Вот растёт молодой организм и не знает зачем. Задумывается ли он над этим, или оно приходит из дебрей подсознания, не важно. Его это угнетает, и всё от непонимания. А рядом живёт некое существо, которому, по видимому, и не нужны такие пресловутые вопросы, догадки: зачем и почему… Из-за этого, видя (как ему кажется) спокойствие существа, в подростке просыпается пустая ярость – она бессознательна и до ничтожества глупа. Он видит всё, что нужно, но на поверхности, и не видит основ, и некому ему их показать… растолковать.

Но всё позади – я перерос издевательства над братьями нашими меньшими. Живодёр из меня не получился. Порой ловлю себя на мысли, что человека обидеть легче, ибо чувствуешь себя с ним на равных, чем животное, которое менее защищено от нас. Будь то беззащитный щенок или грозный лев, сила, когти, зубы коего бесполезны против клетки и оружия. Перед любым зверем мы в фаворите, но только покуда не с голыми руками. А что если бы, как в сказке, они научились говорить?! Как повёл бы себя человек, хотя бы, для примера, забивающий на скотобойне быка, услышав вместо мычания его дикий крик: «Помилуй!..» Нет, скорее всего, он загордился бы, раздулся бы от тщеславия – виданное ли дело, сам бык молит о милости! Да-а…

…Если ещё не полностью искупил я свой грех перед “немыми” созданиями, то полностью принимаю его и не отрекаюсь. Раз виноват – отрицать и отнекиваться глупо! Главное, заслужить прощение. Постараться.

Примечательно, со смертью каждый из нас знакомится в детстве. Конечно, каждый по-своему, и сами столкновения оставляют разный отпечаток. Букашку раздавил – из того же разряда, но в мизере.

…Раньше у нас были рыбки, но из-за моей аллергии на их корм, пришлось с ними расстаться. Мама отдала кому-то из знакомых. Но раньше… Чётко вижу сцену: мать спит дневным послеобеденным сном, я стою рядом с аквариумом и сачком вылавливаю рыбку. Такую красненькую, с чёрненькими плавничками. Выловил и на стол. Она трепыхается. Просит воды? Я смотрю с интересом и, обнаружив на том же столе металлическую бигуди, передавливаю ею рыбку. И тут на меня что-то находит. Рыбка уже не двигается, две её половинки замерли. Она умерла? Умерла. Не ведая, что это значит, я воспринимаю скорее вибрацию этого значения. Смерть – кто-то умер! Главное уже не здесь! Став соучастником смерти, её частью, совершив невинное убийство, я впервые столкнулся с ответственностью за всё живое, хоть неуловимо, но достаточно, чтобы она начала развиваться. Возможно, именно тогда проснулась душа, зацепившая это ощущение.

Я начинаю реветь во всю глотку – рыбку жалко! Просыпается мама…

Причиняя боль самым близким, я жалел отдалённых. Бил кота, но плакал и бесился от бессилия чем-либо помочь “бедной собачке” после просмотра фильма «Белый Бим, чёрное ухо». Взгляды на страдания… вызывали у меня сочувствие, грусть, печаль, злобу, желание жалеть, помогать, показывая – вот, я с вами, я сопереживаю вам! Какая от этого польза?..

Считаю: детство специально дано для ошибок, на которых стоит учится, чтобы не совершать впредь; которые нужно пережить, чтобы понять, какую боль они причиняют. Детство простит, но только в том случае, если на самом деле научишься чему-то положительному. Именно здесь на старую дорогу накладывается новая. И какова она будет, зависит во многом от нас, в некоторой степени – от окружения.