глава IV

По трассе из Москвы в сторону Петербурга плелся старик. Он всю дорогу молчал и всматривался вперед сквозь непроглядную осеннюю морось. Он шаркал уставшими ногами и старался не замечать ревматической боли в коленях и недовольного пьяного бормотания инвалида, которого катил перед собой в скрипучей коляске.

Грязная штанина у безногого тяжело свисала и волоклась по асфальту. Он долго смотрел на нее и никак не решался одернуть. Вымокшая одежда была настолько чужда и неприятна, что совершенно не хотелось двигаться. Дымов не шевелился уже очень давно, с тех пор как пошел дождь. Временами он забывал о том, что сидит в коляске, что старик везет его по дороге. Да и сам старик шел словно по инерции, не чувствуя и не видя. Не было ничего, только мысли, мысли всепоглощающие под мерный шум трассы и монотонный скрип коляски.

- Скоты! – Крикнул инвалид.

Ильич вздрогнул.

- Разве это люди, - затряс бородой Дымов вслед пронесшейся рядом машине. – Чуть не задавили сволочи.

- Задумался я, - заморгал глазами Ильич, и откатил коляску ближе к обочине.

- Задумался, - утерев мокрым рукавом лицо, прохрипел Дымов. – Ведь никто даже не подвезет.

- Да будет тебе, идти-то совсем ничего осталось.

- Им-то откуда знать, сколько нам осталось!?

- Ну, хватит, что раскричался! Глотни вот лучше, - старик достал из кармана коляски бутылку портвейна и вложил в руки инвалида. Тот жадно втянул в себя несколько глотков, прижал бутыль к себе и вновь опустил голову.

Старик хотел забрать у него недопитую бутылку, но не смог. – Ничего, - только и сказал он, почувствовав горькую обиду за человека в коляске.

Ничего, заживем в доме, в тепле.

Инвалид засмеялся. Мокрая обвисшая борода его затряслась.

- Старый дурак. Тебя же обманули, а ты и веришь. Размечтался.

- Разве можно так смеяться? - недоумевал старик. Инвалид уже не говорил, он кричал. Ильич весь сжался и говорил очень тихо.

- Я верю ему, я видел его глаза. Я ведь все, все о себе рассказал и про сына и про квартиру, даже про тебя. Он обещал помочь.

- Так не бывает. За что. Почему ты ему веришь!?

- Он добрый человек. Ему стало жалко нас.

Дымов захохотал еще сильнее, казалось, что его всего затрясло. Было непонятно, в сильном гневе он находится или же в припадке.

- Никто не умеет. Я не умел.

Ильич положил ему руку на плечо.

- Нет, ты погоди. Одна старуха в вагоне, добрая, открыла кошелек, хотела показать свою щедрость, - закрыл он глаза, словно пытаясь представить ее, - она, - на какое-то мгновение сбился, - какая же она стала жалкая в тот момент. Открыла кошелек, а там кроме пятисотки ничего не было. Я видел, как лицо этой тетки побелело. Я смотрел ей прямо в глаза, весь вагон смотрел. Она отдала мне последнее. Думаешь, ей было жалко меня? Нет, ей стало жалко себя. Так же и с домом, папаша. Выпил, расчувствовался, а потом наверняка и пожалел, что позвал.

- Глупый, какой же ты глупый. Ведь большинство, я уверен - просто жалеют тебя.

- Большинство - закашлялся Дымов. - Если все такие хорошие, кто же тебя выкинул на улицу? Где твоя квартира? Кому ты нужен, от тебя пользы никакой, ты ничто, так же как и я.

- Зачем же ты согласился идти со мной, если не веришь?

- Увидеть хочу, как в тебя плюнут! - ощерился иналид. - Чтоб еще раз убедиться, что я прав! Не будет у нас другой жизни.

Ильич остановился.

- Чего ты встал, - испугался Дымов. – Что, за живое задел, да? Что же ты молчишь? Хочешь бросить меня, посреди дороги? Обиделся? – снова задыхаясь, закашлял он.

Старик полез за пазуху, достал мятую бумагу, завернутую в кусок клеенки, осмотрелся по сторонам.

- Мы уже близко. Вот он наш поворот. Вон впереди кафе у дороги. Видишь, видишь, - затряс старик листком, - все сходится! Не обманул. Смотри. – Старик словно ополоумел. Он обхватил голову инвалида и развернул ее в сторону маленького домика, потом на поворот. И будто с новыми силами стал толкать коляску вперед.

- Что я говорил! – восторженно повторял он.

***

Шум гудящей трассы совсем стих. Будто прибрежной галькой была густо усыпана желудями петляющая лесная дорога. Она изгибалась резко и пропадала, потом появлялась узкой тропинкой с венами узловатых корней, отражала в лужах высокие полуголые деревья, сцепившиеся в кронах ветвями и делившие на ветру последние измученные листья.

Показался просвет, деревья чуть поредели и отступили, тропа уткнулась в большие железные ворота с коваными стрелами. Высокий забор красного кирпича, чуть подернутый чернотой от постоянной сырости, уходил в лес.

- Я же говорил, - прошептал старик.

- Главное, чтобы собак не было, - так же тихо ответил инвалид.

Они замолчали, прислушиваясь к лесной тишине. Но за забором было тихо, безлюдно, только посвистывала где-то в лесу птица, да шуршал на ветру пакет, в который был укутан большой амбарный замок на металлических воротах.

- Все так, как он мне рассказывал, - задрожал голос у старика, - вот пристройка к забору. Я не думал, что она такая большая. Тут под лестницей возле двери должен быть ключ. - Он упал на колени в мокрую траву, нащупал жестяную банку и потряс ей перед лицом инвалида. – Не обманул, Володя, он правду сказал!

От волнения старик никак не мог открыть дверь, а инвалид все время оглядывался, пытался прислушиваться, пока тот не втащил его в темное помещение и не запер наглухо дверь. Густой запах прелого дерева краски и долгой безлюдности стоял в будке.

- Ни черта не видно, - закашлял Дымов, - и краской воняет. Задохнемся ночью.

Старик уселся на корточки и для чего-то стал ощупывать пол, усыпанный битым стеклом и каким-то тряпьем, словно пытаясь убедиться в его материальности. Темнота в коморке была такая густая, что видно было только нечеткие силуэты. – Вот теперь заживем Володька, - взял он в темноте руку инвалида. Так правильно, родненький. Это правда.

- Ты хоть спичку зажги, не видать же ничего, - растерявшись, одернул руку Дымов.

- Вымокли спички, вымокли. Завтра посмотрим. Главное, что дом нашли, нашли же, успеем мы еще посмотреть!

Ильич нащупал топчан и перетащил туда Дымова, накрыл его чем-то мягким, а сам, завернувшись в пыльный бушлат, что валялся на полу, растянулся на верстаке вдоль стены. Ему не хотелось больше двигаться и думать. Он уткнулся лицом в прелый воротник, поворочался на полке и затих.

- Ты хоть дверь запри, а то мало ли.

- Спи, ничего не случится, - промямлил сквозь забытье старик, обессиленный долгой дорогой. Вскоре он засопел на груде пыльного тряпья.

Владимир слушал его и совсем не мог подчинить себе сон, он дрожал от холода промокшей одежды и смотрел сквозь темноту в направлении двери. Слушал, как таскает ветер листву, как прыскает редкий мелкий дождь. И казалось ему что, кто-то ходит вдоль стен. Осторожно, стараясь не шуметь, переступает на цыпочках и слышит бормотания деда, а когда с верстака доносился совсем уж громкий храп, Владимир весь сжимался, словно пружина, зажмуривался. Казалось, вот сейчас их точно найдут.

Долго он так пролежал в полусне пока не заметил как пыльный луч света из окна, заколоченного досками, пересек всю будку и лежащего старика. Возле стены стоял старый, затянутый пылью платяной шкаф с большим треснутым зеркалом, из него, прячась за отражениями перевернутых стульев и каких-то досок, выглядывали раскрасневшиеся глаза, опухшее лицо, заросшее спутанным волосом. Владимир не сразу осознал, что это его отражение. В первое мгновение он даже онемел от страха. Владимир очень давно не видел своего отражения, не считая отражения в стеклах магазинов. Оказалось, он себя представлял совсем не таким. Он повернул голову, пригладил волосы на подбородке. Почему-то думалось, что он должен был остаться таким же, как год назад, гладким, выбритым, без мешков под глазами.

За дверью послышались шаги. Владимир с трудом приподнялся и прислушался. Возле дверей заскрипела щебенка.

- Ильич, Ильич, - зашипел Дымов, - вставай.

Но тот лишь накрылся с головой.

Дверь распахнулась. Владимир закрылся рукой от слепящего света.

На порог вошла женщина. Она на какое-то мгновение замерла. Лица ее не было видно, только контуры.

- Что вы здесь делаете!? - отступила назад, пряча за спиной кухонный нож.

- Не бойтесь, мы только переночевали, - закрываясь рукой от солнца, стал оправдываться Владимир.

Стрик проснулся и выглянул из-под выцветшего воротника бушлата.

- Как вы сюда попали? - уже смелее произнесла женщина.

- Как попали!? - разволновался спросонок старик, - ключом открыли, вот как. Нам Олег Борисович сказал сюда приходить, кажется, так его звать!?

Женщина переступила порог, и слепящий свет перестал закрывать ее. – Олег Борисович? - повторила она.

- Да, он самый, – испуганно ответил старик. – Не сами же мы…

Владимир отполз в полумрак угла и от туда рассматривал женщину. Кожа у нее, казалось, была на столько тонка, что кончик уха, выглядывающий из под золотистых волос, просвечивался, обнажая жилки вен.

- Вы уж простите. Я вас вчера еще из окна увидела, свет побоялась включать. Одна я тут живу, страшно. Да вы подождите, тут ведь одежды полно в доме. Это все Олег Борисович привез. Он же вот и меня так же взял сюда жить. Я сейчас, - она выбежала на улицу, не закрыв за собой дверь.

- Чудеса, - проговорил Сергей Ильич, и посмотрел на Владимира, - а я уж думал, погонят. Струхнул, - засмеялся старик. На душе у него стало так хорошо и спокойно, что он, не закрывая дверь, снова залез под бушлат и уснул.

Сквозь дверной проем был виден желто-красный кусок леса, кусок неба и косая белая полоса от далеко летящего самолета. Владимир закрыл глаза. Сейчас ему впервые стало спокойно. Он ничего не хотел вспоминать, не думать, просто лежать, дышать морозным воздухом и слушать, как шуршит от ветра сухая листва.

За все время, что они жили в лесу, Владимир почти не появлялся во дворе. Курил, смотрел в окно на большой кирпичный дом и был непривычно молчалив. Лишь изредка что-то бормотал, но долго поддерживать разговор не мог, словно находился в каком-то полусне.

- Странная какая, - проговорил он как-то.

- Что? - переспросил Ильич, - Олюшка-то? Смотрю на нее и жалко становится, сам не знаю почему. Одна живет, в лесу. Тут-то хоть и до дороги недалеко, а все равно как же так, в полном одиночестве?

- Жена она его что ли?

- Может и жена, сейчас много чего странного в жизни происходит - недослушал старик. Только не нам Володя судить. Они живут своей жизнью, а мы вот тут будем своей жить. И нам хорошо и ей ни одиноко будет. Нас ведь позвали, чтоб по дому помогать, зачем же еще. Прислугой, надо думать, как за границей. Денег, может, и не заработаем, а крыша над головой и кусок хлеба всегда будет, - сметая на картонку мусор, продолжал дед. Он принял это место как должное, как само собой разумеющееся в его жизни, и даже думать перестал о недавнем прошлом. Встанет с самого раннего утра, пока еще слабое осеннее солнце ледяные корки на лужах не растопит, и давай метелкой шаркать по тропинкам или еще чего делать. Словно всю жизнь он так прожил, будто не был он сейчас в чужом доме. Владимир же, устав от тесноты домика и постоянного одиночества, иногда выбирался во двор. Покружится вокруг дома, пытаясь заглядывать в темные окна, потом выбьется из сил, встанет посреди двора, закинет голову и смотрит в небо, и затихает.

Долго крепилась Ольга, с силами собиралась, но потом все же подошла к нему несмело, аккуратно ступая по замерзшей траве. Встала рядом с коляской и не знает, с чего разговор начать.

- Владимир, как же так, вы такой молодой и вот с ногами. Тяжело ведь вам как, бедненький.

- Нормально, - развернул он коляску и покатил прочь.

Ругал его старик по вечерам. Отчитывал.

- Будь ты поласковее, ну что тебе стоит. Она ведь правда беспокоится о тебе. Ведь не знает тебя, а жалеет. Ведь постоянно о тебе интересуется.

- Кто ее просит, беспокоится?

- Ты хоть обо мне-то подумай, - не отступал от него Сергей Ильич, - ну, что тебе стоит, что ты как зверь? Она к тебе и так и так, а ты словно огрызок.

- Может я и как огрызок, а ты-то что суетишься? Никак успокоиться не можешь. Уже неделю носишься, благодетеля ждешь, а он приедет и выгонит тебя в шею. Просто передумает и все. Надо вот бы вещички в лесу припрятать, на всякий случай.

- Я не суечусь. Я работаю.

- Кому это надо?

- Тебе, Володька, тебе это надо. Я старый уже, но, ты о себе подумай, тебе еще жить и жить.

- Я не прошу меня спасать и не надо меня учить жизни. Зачем?

- А за тем, чтоб ты пытался. Я прожил много, больше тебя, и не ездил вот так по вагонам в военной форме. Не изображал из себя героя. Не присваивал себе чужие заслуги. Если хочешь знать, Володя, ты всех за сволочей держишь, а ты ведь сам сволочь редкая. Ты когда-нибудь думал о ком-нибудь кроме себя?

- А о ком, о ком мне думать.

- Обо мне хоть, - сказал старик и затих.

- Все же можно наладить, - сказал в пол старик

- Вот это наладить уже нельзя, - поднял инвалид культю. – Прошлого не вернуть.

- Ты живи. - Подвинул старик тарелку супа. – Крыша над головой, еда. Смотри, о нас заботятся. Кому-то ведь хуже. Нам повезло. Пускай, те, что обманули меня с квартирой, подавятся. Главное, что не убили.