Глава восемнадцатая
Итак, в назначенный день, отстояв воскресную службу, Леся с дедом отправились в местечко. По дороге за ними нежданно увязался Василь, которому вдруг тоже что-то срочно понадобилось купить у Соломона. Нельзя сказать, чтобы Леся была рада такому попутчику. Она ничего не имела против Васи, но, тем не менее, все это казалось ей очень и очень странным. Отчего-то не покидало ощущение, что все это неспроста. Когда Василь нагнал их у околицы, он выглядел как-то подозрительно встрепанным и запыхавшимся, словно нарочно догонял. И предлог выдумал уж больно неуклюжий, явно на ходу сочинил. Хотя, казалось бы, зачем ему было идти непременно вместе с Галичами? Совершенно незачем. Нет, все это очень и очень странно… Может, влюбился? – мелькнула у нее сумасшедшая мысль. Да нет, едва ли. Она, как-никак, знала Ваську и знала, как не похожа она на тех девушек, что ему обычно нравились. Ей вспомнилась кокетливая, искрометная Ульянка с ее звонким смехом и задорной улыбкой. На танцах она никогда не оставалась одна, хлопцы стояли в очередь, чтобы пригласить Ульянку на танец. Да, было с чего тревожиться Васе! А Василь не любил темных глаз, его пугал тот колдовской огонь, что вспыхивал порою в Лесиных туманных очах. Спору нет, он всегда относился к ней по-дружески, но и только. Да и то, наверное, больше ради Янки, век бы о нем не помнить! Но в любом случае, Леся как девушка его никогда не привлекала. Он даже танцевать ее приглашал лишь по Улькиной указке. Да и теперь – она это видела – Васе было как будто неловко идти с нею рядом. Но это была не та неловкость влюбленного мальчика, какой страдал бедный Хведька. Нет, Васина скованность скорее была сродни той, какую испытывает человек, надевший не свое платье или примеривший чужую личину. По пути он все больше молчал, упрямо потупившись, и даже словоохотливому Юстину никак не удавалось его разговорить. Сама Леся тоже смущалась, все настойчивее теребя край паневы, играя кистями широкой дзяги. Меж тем невдалеке уже показались плотные нагромождения жидовских хат и над ними – широкий купол приземистой синагоги. И тут Вася наконец решил подать голос: -Ой, а обойти никак нельзя? Чтобы мимо Хавы нам не ходить. Ох уж эта Хава! Со всеми своими бедами и тревогами юная длымчанка совсем позабыла об этой единственной ложке дегтя во всем местечке. Хава была необъятных размеров пожилой еврейкой, которая всегда, когда бы они сюда не пришли, восседала на одном и том же месте – на скамье у ворот своего дома – и неизменно лениво лузгала одни и те же подсолнушки, чья шелуха постоянно прилипала к ее оттопыренной толстой губе. Иногда она собирала вокруг себя целую стаю окормленных зобастых голубей, прикармливая их семечками. Но самым неприятным в ней было то, что она всегда пребывала в дурном расположении духа и терпеть не могла не только длымчан, а вообще всех не местных, искренне считая, что нечего всяким чужим туда-сюда шастать. К сожалению, лавка Соломона помещалась на той же улице, что и жилище Хавы, их разделяло всего два дома, так что пройти к Соломону, не попавшись при этом на глаза толстухе, было просто невозможно. Речь могла идти лишь о том, чтобы не ходить м и м о нее. А не то она начинала ругаться отвратительно шамкающим голосом и, что было уж совсем худо, швырять в проходивших мимо горстям твердых мелких камешков. Где она их брала – для всех осталось неразгаданной тайной; должно быть извлекала из своей необъятной пазухи. Надо сказать, швырялась она исключительно в молодых женщин, детей и подростков, если те оказывались рядом одни. Вся округа знала, что Хава чуточку «сказившись», однако на своей улице она пользовалась всеобщим почтением; за какие такие заслуги – тоже великая тайна. Но вот они уже спустились с пологого холма, следуя за извилистой торной дорогой, что вскоре, петляя в зеленых перелесках, наконец привела их к цели. Местечко было обнесено добротной бревенчатой изгородью; почти такая же окружала их Длымь, только малость пониже. Сквозь широкие ворота, которые запирались только на ночь, дорога вела прямо на главную улицу, по обеим сторонам которой плотно лепились жидовские хатки. У обочины, вздымая клубами пыль, возились пестрые куры, по другой стороне улицы шествовало гусиное семейство во главе с огромным, вальяжным с виду гусаком, при виде которого, однако ж, разбегалась голопузая черноглазая детвора, а тощие коты стремительно взлетали на заборы. Навстречу длымчанам попался худенький кучерявый пацаненок, подгонявший хворостиной двух коров. Где-то неподалеку скрипел очеп и бренчали ведра, там же гортанными голосами переругивались хозяйки. И все же чего-то явно недоставало. И впрочем, известно чего. Еще девчонкой, впервые попав сюда, Леська все дивилась, что не видит на этих улицах ни единого, даже самого ледащего поросеночка. У них-то, у длымчан, свинью держали на каждом дворе, а то и не одну. А потом она слышала, как дед сочувственно вздыхал: -Ох, жиды! Ни сальца им, ни вяндлинки – ничего ж нельзя! Тоска, не жизнь… Хаву они увидели издалека. Она сидела все на том же месте, в своем неизменном коричневом платье, слинявшем под мышками, с неизменными жиденькими кудерьками, окрашенными в рыжий цвет – луком, что ли? И с теми же злющими глазами, острыми, как булавки, и тоже бесцветно-линялыми, цвета стекла разбитой бутылки. Проходя мимо нее, Леся малодушно отстала, и совершенно напрасно это сделала. Острая дробь мелких камешков ударила ее по ногам, подняв вокруг облачка пыли. Васю с дедом толстуха не тронула: осталась бы Леська у них на виду – глядишь, и тут бы обошлось. Длымчанка, однако ж, не на шутку обозлилась: ударило все же больно. Она резко повернулась навстречу Хаве, устремив на нее свои бездонные колдовские очи, затем поводила в воздухе руками, пошептала и трижды плюнула в сторону несчастной толстухи. И отправилась далее своей дорогой, оставив вредную бабу дожидаться неминуемой чумы, холеры, парши и колтуна, да еще вкупе с пожаром, потопом и неудачными родами. В маленькой темной лавке старого Соломона знакомо и уютно пахло гвоздикой, воском, лакричным корнем и немного пылью. Стояла жара, и вторая дверь позади прилавка, ведущая на задний двор, была распахнута настежь, только задернута старенькой завеской в полинялых цветочках. Леся отчего-то вдруг ощутила необъяснимую нежность и к этой завесочке, и к засиженному мухами оконцу, и к древнему прилавку с отполированной временем столешницей, что принадлежал еще деду нынешнего владельца. И к самому владельцу – суетливому старичку с блестящей плешью и карими лукавыми глазами. -Вот и цыпка моя пришла! – радостно возвестил Соломон, едва она переступила порог. Так он всегда ее называл – цыпка. Это ласковое словечко звучало довольно странно и при этом всегда удивляло ее своим смыслом. Почему – цыпка? Правда, вырастая, она и в самом деле стала походить на долгоногого цыпленка-подростка, однако словечко это она слышала еще в раннем детстве, когда до подростковой голенастости было еще далеко. А впрочем, она ничего не имела против: цыпка так цыпка. -Давно что-то вы ко мне не заглядывали, - продолжал старик, привычно отмеряя крупную желтую соль. – А я-то жду, когда же кто из ваших до меня выберется. Слыхал я, дела у вас творятся нехорошие, - добавил он, понижая голос и наклоняясь ниже к Юстинову уху. У Леси так кровь от лица и отхлынула: нешто уже и сюда молва докатилась? -Слыхал я, будто Яроська на вашего пана в суд подает,- продолжал Соломон, и от этих слов замершее было Лесино сердце вновь забилось ровнее: не знает! -Да он уж третий месяц как подает, - пожал плечами Юстин. – Ничего, живем покуда. -А мне вот боязно: а ну как взаправду разгонит он вас на все четыре стороны? Как же тогда наш край без Длыми? Это ж совсем не дело будет: ни славы прежней, да и вообще… Да и сам-то Яроська со скуки тогда удавится, что злобиться ему больше не на кого… -Вот уж нашел ты, старый, кого пожалеть! – сплюнул Юстин. -Да и за цыпкой-то приглядывай, - совсем тихонько зашептал Соломон. – Яроська-то на нее глаз положил. В деревню-то им нагрянуть – шуму сколько да слава на весь повет, а вот в лесу где-нибудь… Кто потом докажет? Была девка, да и нету! Леся тихонечко потянула Василя за рукав: -Пойдем, Васю, на улицу! Душно мне тут, неможется… Василь покорно потащился за нею следом, хотя что-то в его сердце неясно ворохнулось, что не надо бы выходить… Выйдя на улицу и совсем недалеко отойдя от дверей Соломона, он увидел, что сердце правду вещало: по той стороне улицы из-за угла один за другим выходили островские гайдуки – рослые, здоровенные, с заткнутыми за пояс нагайками – общим числом пять человек. -Накликали! – ахнула Леся. -Отвернись! – шепнул Василь. – Глядишь, не узнают. Гайдуки их пока не видели, но прятаться в лавке было поздно: любое заметное движение могло привлечь к ним внимание. Леся быстро отвернулась лицом к стене, перекинув косу со спины на грудь. На голове, слава Богу, платок, приметных темных волос не видно… Панева, правда, на ней яркая, праздничная, поневоле глаз притягивает. Хорошо, хоть Василь заслонил ее широкими плечами. Кто знает, может, гайдуки их и впрямь бы не заметили. Да заметила Хава. Она вдруг вся заколыхалась, задрожала всеми своими телесами, отчего бедная скамейка под нею так и затрещала. -Вон, вон, держи, держи! – разнесся по улице ее визгливый голос. Длымчанка всполошенно обернулась: так и есть, толстым, как сарделька, пальцем толстуха указывала прямо на них. -Беги! – шепнул Василь. Девушка вихрем умчалась в узкий кривой переулок. Василь успел метнуться к ближайшему тыну и выворотить из него кол, на котором, к счастью, не торчало никаких крынок. Сам дивясь своему бесстрашию, заступил он гайдукам дорогу, словно желая загородить собою всю улицу. -Вам чего надобно? – вопросил он со спокойной угрозой в голосе, в упор глядя на пятерых здоровенных мужиков, подошедших вплотную. -А ну прочь с дороги, длымский щенок! – рявкнул один из них – белобрысый, почти безбровый, но зато с огромными красными кулачищами, поросшими густым рыжим ворсом. Василь не тронулся с места. Белобрысый гайдук подал знак остальным, и те всем скопом набросились на длымчанина. Свистнули нагайки. Хлопец легко уклонился, умело подставив выверченный кол; ременные петли обвились кругом него, и гайдуцкие удары пропали вхолостую. На Васино счастье, нагайки оказались только у двоих, прочие были безоружны. Гайдуки, однако ж, были уверены в своем превосходстве, они не сомневались, что этот молоденький хлопец, почти мальчик, для них не помеха. Знали они и то, что жиды, трусливые от природы, станут помалкивать и подтвердят все то, что будет им велено. Ой, не повезло беднягам! Купившись на Васины телячьи ресницы, на его видимую кротость, они не заметили ни широких плеч, ни налитых силой рук, ни четкого проворства движений. А главное, забыли еще об одном: Вася был длымчанин. И его, как и всех юных длымчан, тоже когда-то уводили в лес для испытаний. Ой, не напрасно шляхта все пыталась выведать у длымчан заветные приемы, и хлопчика своего ольшаничи не напрасно к ним подсылали. Кабы Аленка в свое время в него не влюбилась да не привлекла бы внимания всей деревни… Снова взлетела нагайка. Снова легкий уклон, изящный поворот. Был Василь – и нет Василя! А вот он уже вновь откуда-то вывернулся – да концом палки в поддых вон тому усатому! Да не острым концом, упаси Боже, а тупым, что вверх торчит и на него крынки вешают. А другой, ишь ты, ножку подставляет, дабы наземь сбить, а там запороть да затоптать сапожищами… Так на ж тебе – пяткой в колено! А меж тем краем глаза Василь замечал: то глазки чьи-то в окошке мелькнут за линялой завесочкой, то юбки краешек из-за двери высунется. А вон там, за тыном, яломок чей-то виднеется, да из-под него пейсики подрагивают. Стыдно, дядя, за тыном-то прятаться! А Хава-толстуха на скамейке своей губу поджала со злости, и все телеса у ней так и трясутся, так ходуном и ходят... Засмотрелась на них вся улица, и никто не заметил, как выскочил из дверей Соломоновой лавки маленький верткий старичок и шмыгнул за угол – туда, где оставили гайдуки своих коней… И тут почуял Василь, что отчего-то уж больно легко ему стало отбиваться. Ах, вот оно что: против него теперь остались лишь трое, а двое других обошли его с двух сторон и бросились в погоню за убежавшей Лесей... И точно: в следующую минуту из переулка донеслось клохтание распуганных кур, истошный собачий брех, гайдуцкая брань и девичий визг. Василь растерялся, пропустил удар; нагайка ожгла-таки спину. Василь неподобающе выругался, отчего силы его сразу удвоились. И вновь поворот, уклон, удар палкой наотмашь… Хрясь! Да только вот Леське уже не помочь. Недруги оттеснили его к самой стене, в то время как двое их товарищей проволокли мимо несчастную девушку. Леська билась у них в руках, словно пойманная дикая кошка, и отчаянно звала на помощь. Белобрысый гайдук заломил ей руки за голову, другой, потемнее, крепко держал ноги. На щеке у белобрысого кровоточили свежие царапины: Леська, очевидно, дорого продала свою волю, достала-таки его когтями. -Васю, Васенька! – разносились теперь по улице ее истошные крики. -Иду, Лесю! – отозвался Василь. Белобрысый гайдук больно рванул ее за локти. -Ишь ты, падла, она уж и Лесей заделалась, и длымское шматье натянула! Вот тебе пан-то покажет Лесю! Девушка извернулась, насколько было возможно, державший ее ноги гайдук ослабил хватку, и она, не будь дура, лягнула его в живот. -Ах ты ж, сука подколодная! – выругался тот и несколько раз ударил ее наотмашь по лицу. Голова девушки бессильно мотнулась из стороны в сторону. из глаз брызнули слезы – от боли или от ярости – у Василя не было времени об этом задуматься: трое гайдуков не стояли на месте. -Эй, хлопцы! – крикнул меж тем белобрысый. – придержите этого щенка, покуда мы с Зузанкой разделаемся! Хватит, нагулялась! -С нашего двора девка сбегла, неделю искали! – пояснил другой, обращаясь к Хаве и всем прочим, что выглядывали из-за дверей и занавесок. -Но как же так? – возмутился старый Соломон, появляясь в дверях соей лавчонки. – Это что ж такое делается-то, а? -А ну молчать, старый хрен! – рявкнул белобрысый. – Ты, Войтек, прыгай на-конь, я тебе ее подам. Их кони стояли тут же за углом, на местечковой площади. Оттуда хорошо просматривалась витрина Соломона, ее стекла горели на солнце. Василь, видя, что Лесю вот-вот увезут, решил, что хватит ему с этими скотами деликатничать. Наплевав на все приемы и правила тайного боя, он попросту треснул одного из своих противников по макушке, да так, что толстый кол в его руках переломился. Гайдук сполз по стене наземь, цепляясь за нее ладонью. Вася выдернул нагайку из его слабеющих пальцев и наотмашь хлестнул другого по морде, вспомнив, как его дружок только что ударил Лесю. Третий сам шарахнулся прочь, а Василь бегом кинулся на площадь. Двое местных хлопчиков держали под уздцы гайдуцких коней с оскаленными желтыми зубами. Темноволосый гайдук уже садился в седло, белявый стоял внизу, держа Лесю за локти. И тут случилось нечто такое, чего никто не мог ожидать. Седло под гайдуком вдруг плавно поехало вниз и вместе с хозяином тяжело опрокинулось в дорожную пыль. Подоспевший Вася размахнулся и стеганул нагайкой по крупу двух ближайших к нему коней – в том числе и этого, бесседельного. Лютые звери взвились на дыбы, дико заржав. Бедный хлопец, державший поводья, едва успел их выпустить, и кони, грохоча подковами, понеслись по Соломоновой улице – мимо побитых гайдуков, мимо толстой Хавы, разинувшей от изумления рот. От разъяренных коней шарахнулись куры, растопыря крылья, попятились гуси, тоскливо завыл на заборе тощий облезлыый кот. А из дверей и окон в единый миг исчезли краешки рукавов и подолов, крахмальные оборки чепцов-каптуров, и даже яломок с пейсами нырнул за тын. И вдруг разнесся над площадью чей-то зычный голос: -Держитесь, браты-ы! И с другого конца площади рванул к ним здоровенный молодой хохол, а за ним ринулся другой, с виду похлипче и поменьше ростом. Словно два ястреба, накинулись они на уцелевших гайдуков. Леся, почуяв, что белобрысый в замешательстве ослабил хватку, отчаянно рванулась из его рук и уже в следующую секунду скрылась за дверями лавки Соломона. Гайдук погнался было за ней, но тут молодой хохол настиг его самого и со всей силы пнул под зад. Гайдук, разумеется, в долгу не остался, да только с рослым детиной бороться – это не девчонке руки ломать! А незнакомец, хоть и не обладал Васиным мастерством, все же силой не уступал своему противнику, и вскоре оба они катались в уличной пыли, щедро награждая друг друга тумаками, в то время как второй хохол вместе с Васей домолачивали последнего – того самого, что вовремя шарахнулся от Васиной нагайки. Этой же нагайкой Василь теперь с наслаждением вытянул гайдука пониже спины. У него самого до сих пор жгло плечо: гайдуцкий удар рассек рубашку, почти до кости раскроил тело. -На тебе и от меня! – и хохол отвесил несчастному хорошего тумака. А тем временем из-за всех углов, из дверей и окон вновь стали выглядывать чепцы, пейсы, любопытные глаза. -Ну, будет с него! – решил наконец Василь. – Вы откуда взялись-то, дядю? Кто ж вы будете? Нежданный заступник не успел ответить; за него это сделал старый Юстин. -Откуда ты тут, сват-избавитель? -Откуда взялись – там уж нема, - отозвался хохол. Поспели, слава Богу! Олеся где? -У Соломона в лавке, - шепнул Василь. – Хай пока там и сидит, после заберем. -Нет, а кони-то как понесли! – порадовался дед. – Это я им подпруги подрезал. Эй, ты что там творишь, дурная голова? – ахнул он вдруг, увидев, как здоровенный хохол, навалясь на белобрысого, остервенело молотит его затылком оземь. – Убьешь ведь гада, а нам отвечать потом! -Ничего, гайдуцкая башка твердая, - виновато пробасил детина, видя, что и в самом деле немного погорячился. Белявый слабо застонал, завозил головой. Над ним, щеря белые зубы, наклонился Василь. Приподняв за соломенный чуб голову лежавшего, Вася грозно прошипел: -Так слушай же меня, сучий потрох, и пану своему передай: нынче мы вас пожалели, но коли еще девчат наших тронете – пришибем, як псов бешеных! Ясно? Гайдук беспомощно задергал головой, соглашаясь. Василь поднялся на ноги и, погрозив по пути нагайкой толстой Хаве, направился в сторону Соломоновой лавки. Хохол двинулся за ним следом, напоследок пнув от души лежавшего гайдука. Меж тем бедный Соломон, еще не оправясь после потрясения, что-то сбивчиво объяснял старому Галичу. -Сам не знаю, куда девалась, - расслышал Вася, подойдя ближе. – Она ж насквозь пробежала, на задний двор – только подол метнулся! А теперь на дворе нет и в лавке нет. И куда могла подеваться? Старый длымчанин, отодвинув завеску в цветочках, выглянул на заднее крыльцо. Дворик был совсем крошечный, весь как на ладони, спрятаться просто негде. Слева и справа – стены, посреди – пусто, только сбоку две низенькие грядочки – чеснок, да бурак, да травка-пелетрунка. Ага, вон у тына какие-то кусты – смородина, что ли? Да только уж больно она чахлая, та смородина, кошка под нею не ухоронится, а не то что человек. Леська, правда, могла перемахнуть через тын и уйти задворками. А впрочем, нет, не могла: гуси, куры, собаки и дети повсюду поднимут гвалт. И все же в этом тесном дворике б ы л о одно место, где она могла спрятаться. Белобрысый гайдук ни в жисть бы не догадался, но хитроумному деду это ничего не стоило. Черное крыльцо Соломоновой лавки было немного приподнято над землей; вниз, во двор вели три ступеньки. А вдоль стены дома, на уровне верхней из них, на высоте примерно аршина о земли тянулась узенькая приступочка – всего-то вершка три шириной. И вот на этой приступочке, совершенно скрытая распахнувшейся дверью, стояла Леся. Только худенькой девушке с ее маленькими ножками было возможно там устоять, да и то едва-едва, на цыпочках. -Вот ты где! Ну слазь, что ли? – поманил ее дед. -Боюсь.., - прошептала Леся. Одна ее рука намертво вцепилась в краешек двери, другая беспомощно скребла по стене. -Да слезай! Говорю тебе – нет их. Побили, разогнали… Леся отчаянно затрясла головой: -Упаду… -Да что ты! – изумился дед. – Тут ведь низко совсем. -Убьюсь.., - твердила она свое. -А ну-ка, диду, - раздался позади него густой мужской голос. Незнакомый молодой хохол, тот, что помогал им биться с панскими гайдуками, легонько отодвинул Юстина плечом, потом обеими руками взял Лесю за талию и осторожно поставил на землю. Девушка вдруг обхватила его обеими руками и судорожно забилась в рыданиях, содрогаясь всем телом, то всхлипывая, то заходясь руладами хохота – сухого, отрывистого, от которого повеяло жутью – так он был близок к безумию. -Что-то не то с девкой, - растерялся незнакомец. – Боюсь, умом бы не тронулась. -Да, натерпелась она за эти деньки, - протянул подошедший Василь, но тут старик сердито дернул его за рукав. Хохол встряхнул девушку за плечи и отвесил ей пару легких пощечин. Она всхлипнула в последний раз и умолкла. Хлопец снова прижал ее к себе и погладил по волосам. -Ишь, признала родную кровь, - заметил, выходя во двор следом за Васей, другой хохол. – Это ж Остап, Олеся, братец твой троюродный! Она встрепенулась, услыхав знакомый голос. -Дядька Ануфрий! – выдохнула она, не веря собственным глазам. Онуфрий уже почти позабыл ее характерный белорусский выговор, с каким она произносила его имя, слегка напирая на «а», «Ануфрий». Хоть этот говор и довольно часто звучал вокруг него, но все же слышать его из уст своей «родной кровиночки», по-украински чернобровой и кареглазой, было и странно, и отчего-то горько. Вот ведь кровь своя, а душа – чужая! -Дядька Ануфрий! – повторила она, порывисто обнимая родича. – Откуда же вас Бог послал? А я-то все поминала вас, не чаяла, когда вновь и свидимся! Детки-то ваши как? Юлька? -Юлька дома осталась. А вот Остап – ты разве не помнишь его? -Нет, не припоминая, - ответила она, пристально рассматривая еще одного новоявленного родственника. -Ну да! – подал голос дед, к которому вновь вернулось прежнее ехидство. – Нешто она бы т а к о г о проглядела? Остап и вправду был хорош собой, хотя ничем и не напоминал тех стройных ясноглазых красавцев, к которым она привыкла. Правда, и Остап был строен и даже по-своему, по-хохляцки сухощав, однако же стоявший рядом Василь подле него выглядел цыпленком, хоть и были они почти одного роста. У Остапа был широкий и четкий разворот крутых плеч, твердо-рельефные полукружия могучей груди, проступающей сквозь вышитую рубаху, в раскрытом вороте которой клубился густой темный волос. А на мощных руках играли, перекатываясь, такие мускулы, что всякий недобрый человек поневоле попятится. Зато стан, затянутый пестрой дзягой (их же, длымской), был на удивление тонок для такой фигуры, и ноги тоже – длинные, сухие, поджарые, какие нередко встречаются у полесских хохлов. А лицо-то! С него уже сошел недавний гнев и открылся ровно загорелый чистый лоб, и красивые темно-карие с поволокой очи застенчиво притенились густыми ресницами. А по губам, еще по-ребячьи пухлым, вдруг промелькнула доверчивая улыбка. Меж тем у Сарры, жены Соломона, отыскались в комоде какие-то капли и к ним совершенно невиданная, до крайности вонючая и едучая мазь. Каплями на всякий случай напоили Леську, а вязкую мазь наложили Василю на раненое плечо, да так он и сидел, полуголый и намазанный, пока старуха, часто и умело водя иголкой, искусно чинила его порванную рубаху. А снаружи тем временем доносился разнобой женских гортанных голосов, что-то непонятно долдонивших на своем жидовском наречии. Как видно, толстая Хава теперь жаловалась соседкам на всю крещеную молодежь и на Ваську в особенности, а те, как стадо пестрых индюшек, качали головами и наперебой охали. -Как же вас все же сюда занесло? – спросил вновь дед Юстин. -А это вы Остапа благодарите да женку его молодую, - кивнул Онуфрий на дверь, ведущую в дальние комнаты. А оттуда, из полураскрытой двери, появилась и стала на пороге хрупкая молодица в нарядной плахте, облегающей стройные бедра, в белой намитке, оттеняющей нежное, слегка загорелое личико, с которого удивленно и ласково глядели из-под пологих пепельных бровей ясные серо-голубые глаза. -Райка! – изумленно ахнула Леся, бросаясь ей на шею. Та слегка потерлась об нее теплой бархатистой щекой и еле слышно шепнула на ухо: -Тихо! И тут Лесе внезапно пришло в голову: насколько же опасно было Райке появиться в такой близости от Островичей. Однако, чуть подумав, решила, что риск был не столь уж и велик: здесь, в местечке, Райку никто не знал, а гайдукам, случайно здесь оказавшимся, теперь явно было не до нее. Видно, сперва за углом притаилась, а когда муж и свояк сцепились с гайдуками, проскользнула мимо них в Соломонову лавку вслед за Лесей, только спряталась не во дворе, а в дальних комнатах. Времени у нее было достаточно: за ней ведь, как за Лесей, никто не гнался. И никому не пришло бы в голову, что эта опрятная хохляцкая молодица – та самая робкая девушка, что когда-то бежала из панского дома. На ней не было больше ни серого навершничка на медных пуговках, ни миткалевой голубой сорочки в синих цветах, ни голубых лент в светлых косах. Был зеленый ладный гарсет, туго облегающий стройную фигурку, цветная плахта, пестрые бусы на шее. Только дзяга была та самая, Лесина, как же не узнать! Сама ведь ткала, выплетая затейливый узор, сама прилаживала лебяжьи пушки. Сама же и обвила ее кругом Райкиной талии, призвав ей в хранители самого древнего Купалу, лебяжьего бога. -Потерпи покуда – дорогой все расскажем, - вновь шепнула Райка. От ее теплого дыхания вздрогнули и затрепетали пушистые завитки на Лесиной шее. Было решено, что хохлы заночуют у своей длымской родни. Правда, Юстин предупредил, что угощать гостей особо нечем – лето, время голодное. А впрочем, горелка да сала шматок у них найдется. Онуфрий ответил, что и сами они не с пустыми руками пожаловали. У них и в самом деле оказалась с собой полна торба гостинцев, которую Онуфрий хитро запрятал в репухах возле чьего-то забора. А гул на улице меж тем все нарастал. Теперь к бабьему разноголосью прибавились возмущенные причитания дядьки Мордехая – того самого, чей яломок с пейсами торчал из-за тына. -Ай, бессовестные, ай ведь суда на них нет! Во что мой тын превратил, негодник! Не он ставил, не ему и ломать было… Однако, едва длымчане выступили за порог, Мардехай опасливо замолчал. Казалось, он даже немного стыдится посмотреть Васе в глаза. Тетки тоже замолчали, расступаясь. Длымчане прошествовали по улице, словно короли, провожаемые лишь полными почтительного страха взглядами и едва различимым шепотом. Гайдуков нигде не было видно, что длымчан немало порадовало: стало быть, особо тяжких увечий им нанесено не было. Василь, однако же, растерянно почесал в затылке: -Вот дела-то! Куда ж они могли подеваться? -Уползли ловить коней, - без долгих раздумий ответил дед. В дорожной пыли еще отчетливо виднелись следы подков, никем пока не затоптанные. Ворота городьбы, на их, воротское, счастье, были распахнуты настежь: не то разъяренные кони, ей-Богу, смахнули бы с петель! Однако ни коней, ни наездников поблизости не оказалось – и впрямь неведомо куда провалились. Тем не менее, Райке с Леськой на всякий случай велено было держаться в середке, так что поговорить подружкам пока не удавалось. Поначалу они шли обычной дорогой, но потом дед резко повернул в лес, и дальше они последовали едва приметной тропкой, по торчащим из земли узловатым корням, порой низко кланяясь нависающим веткам. Лесе очень хотелось узнать, как поживают бабка Вера, тетка Марина и маленькая Юлька. Онуфрий с охотой отвечал: -Мать здорова, Марина тоже ничего себе, а Юлька все тебя поминает. «Когда же, - все пытает, - Леся моя опять приедет? Мы бы с ней снова пошли русалок стеречь…» Да, а Митрась-то ваш как поживает? Хлопцы мои его тоже помнят… -Нет у нас его больше, дядька Ануфрий, - вздохнула девушка. -Что? Никак, помер? – ахнул тот. -Да нет, не помер, да только много ли ему с того радости? На панском дворе теперь живет. Умыкнули его по осени… -Да это что ж творится-то, в самом деле? – возмутился Онуфрий. – Никакого суда на них нет! Нешто можно…людей умыкать, что порося чужого! -На нас же напали, вы сами видели, - усмехнулась Леся. – Притом средь бела дня, да при всем честном народе. А его – в лесу, никто и не видал, и не доказать ничего теперь… -Да к чему он им, малец такой? -Им-то, может, и ни к чему, а чтобы нам назло! И на меня-то у Яроськи зуб: я ему как-то сдуру по рукам дала, вот он меня и запомнил… -Ну да ничего! – одобрил Василь. – Зато теперь знать будут, что мы больно кусаемся! От этих слов длымчане все враз потемнели лицом. Хохлы не знали, что нападение гайдуков в местечке – это. по большому счету – не беда, а беденка. Ведь сумели же отбиться! А во по осени, когда их земля пойдет с молотка за долги молодого Любича – во это беда так беда! Никуда от нее не деться, не укрыться… Правда, еще не сказал своего слова древний идол. А бабка Марыля – та как раз говорила, что Яроська им больше не страшен, только он сам об этом еще не знает. Но все же – как трудно в это поверить! Понемногу молодые рассказали, как Остап минувшей осенью плавал вверх по Бугу и остановился на том самом одиноком хуторе, куда Леся отвезла Райку. Ему и прежде случалось там бывать, но вот никак не ждал он увидеть там молоденькую девушку. На расспросы, кто она такая, хуторяне отвечали уклончиво: племянница, мол, из дальней деревни. А что за племянница, откуда взялась, из какой деревни – Остапа это, собственно говоря, не особенно и занимало. Ему приглянулась хорошенькая скромная девушка, и он попытался было за ней приволокнуться. Но Райка, наглядевшись в Островичах на грубых и наглых гайдуков, привыкших к полной безнаказанности, в панике бросилась прочь от Остапа, решившего напустить на себя лихую удаль. На бедного хлопца нашел столбняк: такого приема он никак не ожидал. Уехал бедняга в большой печали и в тяжком раздумье, а через короткое время приехал вновь со сватами. Райка думала было снова ему отказать, да приютившие ее хохлы уговорили согласиться: Островичи, мол, близко, люди на хуторе разные бывают, вечно у них скрываться Райка не может: рано или поздно кто-нибудь непременно донесет. А тут уехала да замуж вышла – поди докажи! Однако ж, Райку одну не отпустили: Марина вместе с ней поехала и сама на свадьбе у нее посаженой матерью стала. А потом оказалось, что муж молодой вовсе не крутой и не нахальный, а только перед Райкой перья распускал. Со временем рассказала она своей новой родне, кто она такая да как из Островичей бежала, поведала и про Лесю-длымчанку, что спасла ее от погони. -Леся? Какая Леся? – насторожился тогда Онуфрий, услышав знакомое имя. А когда Райка ее описала, так и вовсе никаких сомнений не осталось. Известно какая – наша Леся! Чернобровые смуглянки в Длыми на каждом шагу не попадаются. И захотелось Райке ее повидать, так захотелось, что просто слов не находила. Да только новая родня все ее остерегала: подожди, мол, тебе опасно там появляться, да и дома столько дела… Но Онуфрию тоже хотелось повидаться с Лесей, а Остап рад был угодить молодой жене. И летом, когда один из их соседей собрался по каким-то своим делам в ближайшее к Длыми местечко, Онуфрий вспомнил о своей и Райкином давнем желании и уговорил соседа взять их с собой. Домой из местечка отъезжали через день, так что у них было достаточно времени, чтобы навестить длымских родственников. А в Длыми на хохлов таращились: кто такие? Известное дело: Остапа и Райку длымчане не знали, а Онуфрия видели много лет назад почти мальчиком. Однако, все увидели кровавую мету на Васином плече – там, где прошлась гайдуцкая плеть. Онуфрий заметил, как побледнел, взглянув на нее, высокий молодой мужчина, попавшийся им навстречу, каким страхом и тяжкой виной наполнились его глаза. Увидел он также, как незнакомец отвел взгляд, встретившись глазами с Лесей, и как она сама взглянула на него: беспощадно и непримиримо. Однако Василь подошел к нему сам, и Онуфрий расслышал обрывки их негромкого разговора: -Прости.., - глухо произнес незнакомец. -Ну что ты, Ясю, - ответил Василь. – Ты же не думал, что они и впрямь нападут, не побоятся… А не было бы меня с ними – куда как хуже бы вышло! Ты подумай, Ясю, что могло случиться! -Больно, Васю? – спросил тот. -Да пустяки, задели трошки. Могло и хуже быть. Онуфрий заметил, как Леся отвернулась и прибавила шагу. -Кто это? – спросил он шепотом. -Да так, сосед один, - бросила она равнодушно, однако был в этом ее равнодушии некий скрытый напряг, которого разве бы глухой не расслышал. Онуфрий больше ни о чем не спрашивал, но все же незнакомец не шел у него из головы. Позднее он, впрочем, узнал, что именно этот парень ударил Савла, да так, что едва дух из него не вышиб, и потому Савел не смог сам отправиться в местечко вместе с отцом и племянницей. Тэкля, разумеется, гостей не ждала и была весьма сконфужена тем, что свояки, в кои-то веки заглянувшие в гости, увидели почти что пустой стол, неприбранную хату, а ее самое – в неприглядном будничном уборе, босую, в грубой унылой паневе и намитке, сбившейся на сторону. Да еще и Савел, в измятой рубахе, заспанный, хмуро уставился на нежданных гостей, тряхнув всклокоченной головой. Гостям успели рассказать, что он на днях подрался с тем самым Янкой, которого они встретили на улице, крепко ударился оземь, и теперь у него еще шум в голове не прошел, так что заспанный вид и лежанье на лавке средь бела дня ему простили. Ганулька бросилась собирать на стол все, что было: свежий хлеб, испеченный с утра, хлодник со щавелем и раковыми шейками, большую миску творога, моченую бруснику, достоявшую еще с того лета, сахаристо-янтарный мед в глиняной плошке. Онуфрий в ответ на это раскрыл свою торбу и достал привезенные для родичей гостинцы: кусок сала, большой круг колбасы и немалый шмат копченого окорока. Все это немедленно было тонко нарезано и разложено на плоском расписном блюде. Леся с дедом меж тем наперебой рассказывали, как на них в местечке напали гайдуки, как доблестно защищал девушку Вася и как вовремя подоспели на помощь отважные родичи. Тэкля схватилась за сердце, услышав, что ее девочку едва не увезли в Островичи. Ганулька, в своей манере, быстро и мелко закрестилась, слабо пришептывая: «Свят, свят, свят…» Леся кинулась к бабушке, тут же рядом оказался и Остап, готовый поддержать старушку. Но та уже взяла себя в руки и все еще сдержанно, однако уже без неприязни, отстранила его: -Я здорова, спасибо… И, глядя на Тэклю в эту минуту, Леся уже сердцем знала: глухая вражда, разделявшая прежде две ветви ее семьи, наконец-то окончена. Меж тем по двору раздались торопливые шаги, и в хату ворвалась разгневанная тетка Геля, которую тщетно пытался удержать Василь. -Это что ж такое, а? – кричала Васина мать, и на щеках у нее пылал вишневый румянец. -Это что же такое творится-то? Уж за околицу выйти нельзя честным людям! И опять эта девка, кто же еще?.. -Мамо, не надо! – попытался остановить ее Вася. Но мать словно и не слышала. -Это все ты! – прошипела она Лесе в самое лицо. – Все беды, все зло – от тебя! Одно слово – ведьма, правы люди! Ведьма ты и есть! И осеклась, умолкла, увидев, как из-за стола во весь свой немалый рост поднялся Остап. -Ну, в чем дело? – спросил он, не повышая голоса. Тэкля, как родного, обняла Васю, прижала к своей обширной груди. -Родненький ты мой! – всхлипнула старушка. – Что бы мы делали без тебя? -Да что вы, тетечку, не стоит, право.., - бормотал скромный Василь. -Да вы садитесь к столу, выпейте с нами по калишке, - пригласил дед. – Уж Василю-то сам Бог велел! Василь мгновение помедлил, но потом послушно сел за стол. Немного позднее Онуфрий поинтересовался у притихшей и спокойной уже тетки Гели: -А скажите вы мне, любезная Ангелина, за что вы ее давеча ведьмой назвали? -Кого – Леську-то? смутилась Геля. – Да, в общем-то, и ни за что. Так – люди бают… Да я и сказала-то сгоряча, за Ваську спужалась… -Да ну, мамо, дайте-ка я сам расскажу, - перебил Василь, и тут же ощутил толчок в колено под столом; взглянув на встревоженную Леську, понимающе кивнул. -Тут дело вот в чем, - начал он. – Одним словом, есть у нас на селе один дурень, совсем негодящий хлопец, с любой стороны поглядеть – одна срамота, да зато из хорошей семьи. Так вот этот самый дурень на Леську глаз положил, а она ему гарбуза подала. Вот он теперь со злости и брешет по всей деревне, что она-де ведьма и по ночам на шабаш летает. Ну да что с дурака возьмешь! Да и мать его, тетка Маланья, тоже со злости места себе не находит; как же, ее сынку разлюбезному – да вдруг отказали, род их почтенный не уважили! Вот и понесло. Гости в ответ на Васин рассказ непринужденно рассмеялись; хозяева заулыбались тоже, но их улыбки казались натужными, вымученными. А Савел – тот и вовсе нахмурился; еще бы: вместе с Михалом Василь негласно назвал дураком и его самого. -Так вот оно что! – перестав, наконец, смеяться, хмыкнул Онуфрий. – А ты покажи мне, Василю, того поганца – ужо я с ним поговорю! -Лучше не надо! – испугалась Леся. – Вы, дядя Ануфрий, уедете, а мне здесь жить. -Да нешто у тебя тут заступников нет? – изумился хохол. – Да я за такую девку всему селу скулы бы посворачивал, едва бы слово пикнули… -Да есть у ней заступники, есть, - заверил его дед Юстин. – Одного вы нынче видали: пятерых один раскидал! -Как так один? – возмутился Остап. – А мы что же, вовсе ни при чем? -Послухай, Остапе, - перебил его хитрый родич, не давая на ровном месте запалить ссору. – А давай-ка мы для Олеси от нас жениха привезем! Право, Олесю, такие хлопцы у нас есть, кабы ты видела! Ты погляди, Остап у нас какой, а и те его не хуже. Леся смущенно промолчала на его слова, и за нее ответила Тэкля: -Отчего же нет? Коли и вправду есть добрый человек на примете – милости просим! Онуфрий заметил, как неуловимо изменилась девушка, как она на миг застыла всем телом и словно бы даже потемнела лицом. Отчего-то вдруг ему вспомнилось, как сурово взглянула она на того незнакомца, что встретился им на улице, и с какой тяжелой виной отвел он глаза. Больше Онуфрий о женихах речи не заводил. Между тем Галичи затеяли баню: как же не попарить дорогих гостей с дальней дороги! Тэкля развела печь-каменку, а Лесе пришлось носить воду. Ей вызвалась помочь Ульянка – видимо, больше из любопытства. Леся была ей признательна: после той роковой ночи Ульянка не только не отвернулась от нее, но и стала забегать к Галичам немного чаще, чем прежде, и на полевых работах старалась чаще оказываться возле нее. Причем выходило у нее это естественно и ненавязчиво, и она никогда сама ни словом не поминала о случившемся, за что Леся была благодарна ей вдвойне. Про Янку она, впрочем, слышать ничего не желала, негодовала на него еще сильнее, чем сама Леська. А Василя вроде бы в упор не замечала, но отчего-то то и дело сталкивалась с ним лицом к лицу. Сейчас она, однако, была слегка обижена на Лесю за то, что та не позволила ей привлечь Василя к ношению воды, напомнив, что у него болит плечо. Вскоре после этого Василь поспешно со всеми распрощался и вместе с матерью ушел домой. -Ох, ну просто не верится! – без конца повторяла Ульянка, когда они с Лесей шли от колодца , плеща воду из полных ведер. – И кто бы мог подумать, а? И это наш Васька! -Хорошо тебе смеяться, а мне до сих пор жутко! – проронила Леся. – Как вспомню, так сердце и заходится, едва из груди не выпрыгивает… -Да уж! – согласилась Ульянка. – Не позавидуешь тебе, право! -А чует мое сердце, это еще не конец, - вздохнула Леся. – Ты идишь, как вокруг меня все завихрилось, одна беда за другой… Словно порча какая на мне… К бабке Марыле нешто сходить за советом? -Пожалуй, - согласилась подружка. Девушки немного помолчали. Затем Леся немного неуверенно вновь начала разговор. -Ты знаешь, Уля, томит меня что-то… -Да? -Не могу я на него сердиться, Уля. Но и простить – не могу. -Да что ты, Леська! Опомнись, что ты говоришь! Он такое с тобой учинил, а ты… сердиться не можешь! Да ты… не знаю даже, как тебя и назвать после этого… -Ничего он со мной не учинил, в том-то и дело. Всему селу я это твержу, а все ровно оглохли… Не тронул он меня, Уля. Не смог. -Люди спугнули, вот и не смог. А кабы Курган не залаял… -Кабы Курган не залаял.., - задумчиво повторила Леся. – Вот и я прежде думала, что в Кургане все дело. -А что, нет? Она покачала головой. -Нет, Уля. Ты не поверишь. но у меня после нынешнего глаза открылись. Он ведь… по-другому совсем вел себя… не как лиходей… Он меня берег, понимаешь? Лишней боли не хотел причинить… -Так он же, как свинья, нажрался! У, сволочь! Терпеть не могу!.. А ты: берег! Упаси меня Святая Троица от такого береженья! -Это ты верно говоришь, - произнесла Леся сосем тихо. – Упаси тебя Боже…
На другой день Галичи провожали гостей. Старики расцеловались с ними уже совсем по-родственному, и даже Савел держался вполне дружелюбно. Леся обнялась на прощание с Райкой, с которой прошепталась всю ночь, потом застенчиво и целомудренно поцеловала Остапа. А дядька Онуфрий, отведя ее в сторонку, тихонько посоветовал: -А ты, Олеся, с хлопцем все же помирись… Такими хлопцами, знаешь ли, не бросаются. А что Савке вашему трепку задал – так наверняка ведь за дело! Такой понапрасну не ударит, это уж ты мне поверь! Леся не помнила, что она тогда ответила. Сколько людей уже указали ей на то, о чем она и сама подспудно знала, и к чему неизбежно возвращались ее думы… Тэкля. Вася. Рыгор. Настя-солдатка. Даже Савка, так ненавидевший Горюнца, да и теперь ему Янку полюбить не с чего… А теперь вот еще и Онуфрий, который знать не знает ни Янку, ни что именно тот сделал. Единый раз только и взглянул на него, а уж все понял… Может быть, правы люди? Может, и в самом деле помириться ей с ним? Ведь она и сама его почти простила, сама же вчера призналась в этом Уле. Простила? И тут ей вновь вспомнился темный колючий бурьян, тяжесть мужского тела, придавившего ее к земле, потная рука, наглухо зажавшая рот… И ужас, тот дикий, первобытный ужас перед неизбежным… Простить?.. Нет. Может быть, после… Не сейчас… |
Библиотека // Объявления
