Вечерами все чаще тянет посочинять.
Ты не смейся, Женька, послушай уже меня:
Он приходит к отцу в самодельных своих сабо.
Он приходит к концу самой первой из всех суббот.

«Ну, и как тебе, Бог, отдыхается хорошо?
Ты послушай, Бог, зачем я к тебе пришел
и не делай сразу такой утомленный вид —
я прошу за всех не рожденных еще людей.
Мне тепло под крылом необъятной твоей любви,
но тебе, всемогущий, за всеми не углядеть.
Я же хрупок, беспомощен и смешон,
такой прозрачный человеческий корешок,
что любой может вырвать, а ты говоришь: живи».

Пожимает Бог всемогущим своим плечом,
обнимает Бог человечишку горячо,
улыбается Бог, улыбка его ясна,
голос его красив:
«Коли вышло, что я в небрежности уличен,
вот тебе, дружище, Сила, как ты просил.
Этой Силы, дружище, никто до тебя не знал,
забирай, она могучей всех прочих сил,
и пусть жизнь твоя серебрится себе, течет».

Человек в ответ: «Это, папа, совсем не то.
Ты один на всех обвинитель и понятой,
ты же знаешь сам —
жизнь полна подводных и разных других камней,
как начинкой у щедрого повара круассан.
Не разбить их все и самому сильному мне».

Улыбается Бог, борода у него седа,
между пальцев струится, дрожит человечья нить,
человечья жизнь, бледно-розовая слюда.
«Вот добавка тебе, дружище, смотри сюда —
пусть Смирение будет рядом с тобой в те дни,
как не хватит силы хоть что-нибудь изменить».

Шелестят слова, человечья струна звенит:
«Ты меня, конечно, Господи, извини.
Я, конечно, уже благодарен тебе навек,
но смотри: вот встречается мне на пути гора,
то ли холмик, то ли какой-нибудь арарат.
Что мне делать — то ли штурмом идти наверх,
то ли молча у подножия загорать?»

Улыбается Бог, улыбка его добра:
«Ты опять, выходит, бедненький, недобрал.
Вот тебе последние к связке твоей ключи —
это высшая Мудрость, пользуйся ею, брат,
чтобы верно доблесть от глупости отличить».

«Ну, вот что ты заладил, папа, — «бери, бери!»
Ну а если, к примеру, встретится лабиринт?
А на бирже случится крах?
А сломается дома кран?
А заколет печень, тоскою поражена?
А в духовке сгорят коржи?
Или с криком «хватит!» сбежит к другому моя жена?
Или, много хуже, чужая ко мне сбежит?
Я уже не знаю, как объяснить тебе —
нужно верное средство на все сорок тысяч бед».

И смеется Бог, и нету его правей,
и под белым-белым снегом его бровей
так же весел взгляд, искрящийся, молодой.
И цветную нить отпускает его ладонь.

«Я смотрю, ты, дружище, торгуешься неспроста.
Отдавай-ка назад весь ненужный тебе состав
и ступай, я не спал с воскресенья, часов с пяти.
Вот, держи взамен, он поможет тебе в пути».

«Что-то сверток легок и необычайно мал,
это точно все?
Не похоже, чтоб я журавля своего поймал.
Ты уверен, что эта штука меня спасет?»

«Ты давно развернул бы, чем просто в руках держать.
Это Юмор, дружище, искристый, острей ножа.
Всякий раз, как удача встанет не с той ноги,
он один тебе будет многоразовый анальгин.
Даже слишком такому нескладному, одному,
ну да Бог с ним, делись с коллегами по уму.
И давай прекращай вокруг меня нарезать круги,
больше жалоб твоих, дружище, я не приму».

И уходит сын, унося непонятный дар,
и бежит, течет с тех пор по земле вода,
утекает много и навсегда.

Это сказка, Женька, да сказка не так проста.
Ты закрой глаза, досчитай про себя до ста,
да не жульничай, считай, а потом смотри:
вот по грешной земле простой человек идет
и вздыхает: «Какой я все-таки идиот.
Я мог стать непомерно сильным, почти как Бог,
и таким же мудрым, наверное, тоже мог,
но взамен живу с такой чепухой внутри».
А рассвет над землей безоблачен и белес,
а туман подставляет солнцу холодный бок.
Он идет и хохочет сам над собой до слез.