После бессонной ночи Клод Вилен, пожилой человек приблизительно двадцати трех лет, силясь забыться сном, лежал и смотрел в потолок. Предрассветные сумерки всегда вселяли в него необъяснимое чувство тревоги: звуки просыпающегося Парижа, смесь лошадиного топота, гудков фабрик, заунывного звона колоколов, шарманок и аккордеонов, пьяные оклики – какофония мелодий и шумов, сливающихся в постепенно нарастающий гул; тяжелый грязно-жемчужный отсвет первых солнечных лучей, вплетающихся в ветви деревьев, голые и слабые; тот самый тревожный оттенок светлеющего неба, либо обложенного тучами, предвещающими непогоду, либо высокого, но блеклого, - жертвы индустриализации; редкие облачка тускло проплывают по цинковой кромке горизонта – в рассветные часы Клод неизменно просыпался и смотрел в потолок, чувствуя тайный ужас от простирающегося за окном пейзажа.

В крошечной комнате он жил один. Хозяйка, женщина добродушная, а, следовательно, толстая и мясистая, заходила редко, ей не было дела до постояльца. По правде говоря, Клод видел ее нечасто, да и не жаждал увидеть. От нее вечно пахло луком и чем-то горелым, крупные выпуклые глаза поблескивали, – о, хозяйка любила выпить, - но оправданием ей служили всегда чистые руки, коими она целыми днями что-то месила, пекла, жарила. Крайне деловая женщина, она всегда была в курсе всех сплетен; поймав Клода, она начинала бесперебойно тараторить, отчего несчастный страдал, задыхаясь от тяжелого лучного запаха. Хозяйка, вдова, потерявшая недавно мужа, видимо, чувствовала постоянную потребность выплеснуть накопившиеся на языке слова, поэтому была довольна молодым и немногословным постояльцем.

Сама комнатка, узкая, но светлая, выступающая из глыбы здания, отчего казалось, будто живешь на балконе, над улочкой, - комнатка стоила недорого, и мебели в ней было немного. Аскетическая постель с жесткими простынями, пара ящичков для необходимых вещей, тазик для умывания и ночная ваза с пошло-витиеватыми рисунками. Но поистине бесценен был один предмет меблировки, занимающий почетное место у окна – письменный стол, небольшой, но достаточно удобный. Стоял он в комнате по причине того, что помещение часто занимали студенты, отчего он единственный удостаивался постоянного внимания. Сидя за столом, можно было наблюдать за чужими окнами, - чем студенты никогда не гнушались, - или же выглядывать в проемы между домами. За окном был Париж, шумный, но благодарный, поэтому место у окна никогда не пустовало.

Чувствуя ноющую боль в затылке, Клод был не в силах даже подняться. Он рад был бы уснуть в рассветных сумерках, дав покой усталой голове, но проклятье бессонницы не отпускало его, держа в постоянном нервном оцепенении, рассеянном, но все же жестком. Не смыкая глаз всю ночь, Клод будто потерял счет времени, ночь, плавно преходящая в утро, казалось, пролетела – не протянулась. Чувствуя свою слабость, Вилен смутно наслаждался напряженной неподвижностью тела и ленивым течением мыслей.

В руке его покоились «Po?mes saturniens», чьи странички Клод безжалостно загнул и сжал. Каждая отметка, каждый загиб четко впечатались в листы, которые, как тонкие белые руки, поломались, застыв в неестественных позах. Книга будто разбухла, являя собой крайне печальное зрелище.

Клод не любил Верлена. Прочитав не только «Les Sages d’autrefois, qui valaient bien ceux-ci…», но и оставшийся, до слез сентиментальный сборник, Клод хотел, было, отбросить его в сторону и забыть. Но не тут-то было. Мысли, туманно бродившие в голове, не оставляли его всю ночь, неудержимо вставая перед его глазами, видения то тростников в тумане, то синего газа улиц, то черных всадников и печальных ликов нежно колыхали в нем дурные предчувствия. Это не было тоской, отчаяньем, а только тянулось тонким следом в его душе, тенью, покрывшей сердце.

Спать уже не хотелось. Вечерний хмель дал о себе знать, отчего в желудке и во рту было мерзко. Каждый раз зарекаясь пить, Клод пил, каждый раз возвращаясь поздно ночью, мучался бессонницей, разрушающей психику, и не мог остановиться. Действительно, образумить его было некому.

Наконец, когда уже совсем рассвело, Клод с трудом поднялся, ощупывая больную голову. Подошел к окну и выглянул на оживленную улицу. Стуча копытами, медленно брела кляча, ведущая потертый дилижанс, на козлах восседал суровый бородач с пренеприятнейшим лицом, вглядывающийся в изгиб улочки. Сновали тени, мелькали лица, все чаще недовольные и серые.

Книгу Клод так и не выпустил из рук. Поймав себя на мысли, что он вновь прокручивает в голове строки, одну за другой, молодой человек досадливо спрятал многострадальные «Сатурнийские песенки» в скрипучий ящик стола и с силой захлопнул его. Смыв ночной хмель, Вилен, было, сел за работу: по наущению старшего наставника, Лемера, он взялся за издательское и книжное дело, каждый день занимаясь исключительно корректировкой, версткой и написанием толком ничего не стоящих статеек из жизни интеллигенции с вкраплениями злободневных эссе и критических работ. Писал он обычно сразу после полудня, когда, скромно пообедав, возвращался с прогулки, флегматично разглядывая тонкие кованые перила, отблески на мостовой и суетящихся пешеходов. Продремав, или же промаявшись почти все утро, Клод передвигался с величайшей слабостью и осторожностью, медленно переступая с ноги на ногу. Всеми силами избегая общества хозяйки, поднимался к себе, сразу же садясь за пожилой письменный стол, извечно заваленный бумагой и письменными принадлежностями. До вечера он писал, то и дело косясь на улицу, где за время его работы проходило множество самых разнообразных людей, людей, которых Клод не хотел бы повстречать.

Весь день, сидя за работой, Клод ждал очень обыденного, но, в то же время, крайне важного знака: как только садилось скупое осеннее солнце, один за другим в Париже зажигались фонари. Улицы будто расслаблялись в эти минуты, готовясь к долгожданным сумеркам. Вилен откладывал работу, где бы он ни остановился, медленно одевался и спускался вниз. Выслушав в свой адрес пару шутливых словечек от хозяйки, Клод выходил на темнеющую улицу и шел в «Молодого лиса». Там он, как обычно, брал вино, изредка абсент, временами, если полуденная работа уж очень его утомляла, брал тартинки и чинно просиживал до глубокого вечера, постепенно подмечая, как меняется все вокруг, пил до тех пор, пока не начинало стучать в затылке и троиться в глазах. Затем медленной, шатающейся походкой возвращался по набережной Сены домой, в свою одинокую неприветливую комнатку с величественным письменным столом, узкой холодной постелью и пошло расписанной ночной вазой. В это время хозяйка, плача от смеха, будто нанюхалась луку, восседала за коленях у какого-нибудь чумазого рабочего, черного от копоти, разящего уже издалека плотным, как кисель, перегаром; хозяйка румяная и растрепанная, то и дело прикладывалась к бутылке, однако ж руки ее оставались чистыми. Клод поднимался в комнату и, падая на постель, либо сразу же проваливался в тяжелый хмельной сон, либо полночи, а то и всю ночь, ворочался, не в силах уснуть. А утром, с первыми же лучами солнца, будто очнувшись, долго лежал с тяжелой головой, но ясным рассудком, и часами вглядывался то в тревожно желтевшее окно, то в потолок.

В этот день и работа не шла. В глазах все расплывалось, каждый раз начиная то читать, то писать, Клод сбивался, и приходилось приниматься сначала. Поначалу он подумал, что дело было в заметной разнице между обычным режимом и этим, однако взгляд его то и дело был прикован к ящику со спрятанной книгой. Делая усилие над собой, стараясь не сорваться и не открыть несчастный ящик, Клод совершенно не мог думать о статьях, полных пресной похожести. Он не выдержал. Вынул «Сатурнийские песенки» и решил прогуляться, ожидая, что прогулка на свежем воздухе и обед, наконец, отвлекут его от навязчивых мыслей.

Он вышел из дома и, не торопясь, побрел по суетной улочке.