И снова Париж, и снова его улицы, тонущие в тумане, поднимающемся от Сены и оседающем на мостовых. Снова череды дилижансов, стучащих и гремящих при движении; снова любопытные лица зевак при виде какого-нибудь особо богатого из них, а если еще в его тени скрывается какая-нибудь дама… Застыв на месте, как маленькие ручные обезьянки, чумазые ребятишки – дети рабочего класса – со смешанной долей восхищения, страха и детской шкодливости провожают глазами вышеупомянутый дилижанс, едва ли удержавшись присвистнуть вслед, лишь из страха перед извозчиком, а извозчики – господа суровые. Снова жуткая помесь пьяниц, кухарок и прачек, студентов и щеголей в безупречных галстуках, абсентеистов и бродяг. Снова лавчонки букинистов – лицо Парижа, обрамление плавно текущей Сены. Баржи колышутся на волнах – жуки-водомерки с черными спинами. Париж – большой муравейник, разросшийся вширь и в высоту, далеко за пределы центра, взобравшись на Монмартр. Узкие улочки, покрытые грязным талым снегом и водой.

Кафе “Старый замок” все же, в отличие от «Молодого лиса» и всяческих второсортных заведений, пользовался популярностью и среди зажиточных буржуа, и среди их элегантных дам. Богатые портьеры, тяжелые деревянные набалдашники кресел и диванов, портреты маслом на стенах, гравюры и эстампы в нишах, обилие достойнейших блюд наряду с простенькими закусками, множество вин и, конечно же, бич современности – абсент; даже днем «Старый замок» никогда не пустовал. За переговорами господа курили трубки, покручивая усы, прислушиваясь к окружающим звукам, как к благословенной музыке – музыке успеха. Дамы, в мехах, но все чаще в строгих платьях, будто учительницы, выглядывали из-под блестящих тонких очков и моноклей; другие же – вертихвосточки с навыками танцовщиц, всегда приходящие под руку с пожилыми господами и мило хихикающие, поглощая вино бокал за бокалом.

Интеллигенция часто собиралась здесь: поначалу входили совсем еще молодые, только вступившие на путь, литераторы, затем же мягко и чинно вплывали господа с такими чудесными золотистыми усами, что глаза резало от обилия света, сгустившегося у их смеющихся ртов; господа в безупречных цилиндрах, с недешевыми нагрудными часами, высокие и веселые; они с охотой заказывали вина, блюда, внимательно вслушиваясь в речи молодежи, незаметно подправляя и корректируя, потом многозначительно произносили: «Закурим, господа!» Тут же все, как по команде, доставали трубки и закуривали, развлекаясь беседами. После перекура, мэтры читали свое, делая паузы там, где надо, говоря с нужной экспрессией, однако ж вещи крайне скучные. Молодежь, краснея, аплодировала, жала признанным мэтрам руки и благополучно покидала заведение. Чуть позже, раскрасневшиеся от вина и блюд, выходили усатые господа, однако ж, делая вид, что совершенно не знакомы, брали каждый свой экипаж и ехали домой. Каждый божий день – все те же лица, каждый божий день – меха и усы, вина и блюда, о, «Старый замок» определенно пользовался успехом!

В этот день, как всегда, «Старый замок» работал вовсю. Господа курили, а дамы косились из-под дужек очков. Лишь один человек выделялся среди всеобщего уюта и покоя, оставаясь в тени ниши, наблюдая за публикой, но все же отстраненно, сидя над рюмкой абсента в глубокой задумчивости. Трудно было сказать, что привело его в это место, полное здорового аппетита и не обременяющего веселья. Одет он был просто, можно сказать, он походил на провинциала в парижской сумятице, немного ошарашенного и крайне восхищенного в то же время. Он скользил взглядом слегка раскосых глаз от лица к лицу, взглядом задумчивым и затравленным в какой-то мере. О возрасте его трудно было сказать, немолодой и нестарый, он будто остановился где-то далеко и вглядывался в горизонт, силясь увидеть что-то, может быть, проблески света в полутемном зале.

Напротив него располагалось высокое зеркало от потолка до пола, смотрясь в которое он оглядывал окружающую его обстановку, при этом иногда слегка улыбаясь кривой вымученной улыбкой самому себе. Внимание его привлекла дама, сидящая в углу, в одиночестве, так же, как он, задумчиво скользившая тонкими пальцами по белоснежной фарфоровой кружечке. Дама была немолода, но элегантна и спокойна в своем одиночестве, в ее черных волосах, собранных в аккуратную прическу, мелькала седина, однако ж, лицо ее было белым и будто фарфоровым, под стать кружке, которая покоилась в ее ладонях. Простое, без излишеств синее платье с закрытым воротом, пара перстней, казавшихся внушительными на ее, почти детских, пальцах, задумчивый взгляд узких глаз… Женщина сидела над кружкой, не сделав ни глотка за время, пока он незаметно наблюдал за ней. Усталые глаза, нервные пальцы…

В кафе вошел еще один человек. Юноша, совсем еще молодой, но, как ни странно, с мертвым взглядом. Это было единственное, что отметил в нем посетитель. Растрепанный и рассеянный, с распухшей книгой в руках, он совершенно не вписывался в обстановку. Поначалу можно было подумать, что это студент, по воле случая или же по незнанию попавший в уютный «Старый замок», заплутавший на улицах Парижа, загнанный и ищущий дорогу. Он, не скупясь на тревожные взгляды по сторонам, направился прямиком к женщине в синем, еще крепче сжимая в руках несчастную книгу. Посетитель, ожидая прелюбопытную историю, обратился в слух, укоряя себя за нескромность.

Подойдя к даме, юноша медленно поклонился и подсел.

- Добрый день, Нина.

- Клод, ты здесь? Какими судьбами?

- Я нагрубил тебе вчера. Всю ночь я мучался мыслью о том, что ты, возможно, не простишь этой моей холодности, мой добрый друг, - молодой человек виновато потупил глаза, он казался даже моложе, пряча взгляд и нервно перебирая край скатерти. – Нина, если бы ты знала, как я мучался.

- Я понимаю…, - протянула женщина, отводя взгляд от лица собеседника. Руки ее задрожали на кружке. – Понимаю и прощаю. Видеть твои угрызения – слишком жестокая пытка для меня.

- Нина, ты великодушна, - молодой человек слегка улыбнулся, накрывая ее руку своей.

- Однако не ожидала встретить тебя здесь. Я полагала, ты за работой. Что случилось? Ты ушел вчера в растрепанных чувствах, я уже успела расстроиться, Альфонс, «добрая душа», развлекал меня весь вечер. Ты же знаешь, он прекрасный рассказчик…

- Уверен, моего отсутствия никто и не заметил.

- Юнец, - усмехнулась Нина. – Юнец, уверенный в своей ненужности. Однако ж, тайно стремящийся быть всегда в центре внимания. Ты прав, мой друг, дамы даже не обратили внимания, господа же были весьма довольны вином и беседой. Альфонс блистателен, как и всегда. А вот мне тебя весьма не хватало.

- Нина…, - юноша вновь потупился. – Простишь ли… я был не в себе.

Дама заботливо взглянула в лицо собеседнику и, как бы невзначай, отметила:

- У тебя красные глаза. Я же просила, не нагружай себя так работой.

- Нина, прошу, - возразил молодой человек. – Это не имеет абсолютно никакого значения.

- Ты вновь мучался бессонницей? Мой доктор прописал бы тебе успокоительные капли…

- Нина, прошу.

- Клод, дитя мое, что случилось?

- Вот, - собеседник выложил книгу перед собой на стол. – Альфонс предложил мне прочесть первое стихотворение… я прочел все. И теперь какая-то тревога закралась в мою душу.

- «Сатурнийские песенки»? Я наслышана. Что тебя тревожит?

- Я долго думал. Всю ночь. Ты, действительно, думаешь, что судьба наша дана нам при рождении, и мы не в силах ее изменить? Такова Божья воля?

- Клод… Судьба – вещь очень странная и временами печальная. Каждый из нас хоть раз в жизни уповает на нее, либо проклиная, либо благодаря. Жизнь несправедлива, и сердце наше не может с этим примириться, однако ж, мы смиряемся, покоряемся. Почему, как думаешь?

- Потому что судьбу нельзя изменить?

- Потому что мы слабы. Каждый из нас слаб перед Судьбой, мы пугаемся ее, ибо не знаем, что ждет нас завтра. Оставаясь в тени Судьбы, мы ропщем, но, выступая против нее, мы ропщем еще сильней, ожидая Божьего наказания. Человек слаб перед самим собой.

Задумавшись, Клод внимательно всматривался в лицо собеседницы. Наконец, он прервал молчание, зажимая в руках «Сатурнийские песенки»:

- Поначалу, я отнесся к предложенной книге без доли серьезности. Нина, Альфонс просто вручил мне ее, намекнув, что она обо мне. Но я не могу понять… почему?

- «Добрая душа», Альфонс всегда был большим шутником, - пробормотала Нина, поморщившись. – Но такой удар по еще не сформировавшейся душе, пережившей столько потрясений… это сверх меры.

- Нина, прошу, не делай из меня ребенка, - черты лица Клода заострились сложились в досадливую гримасу. – Всю ночь я читал, вчитывался в каждое слово, ища тот самый сакральный смысл, на который намекал мне Альфонс, ища сходство с моей душой, моей судьбой… Нина, мне трудно это принять. Но я чувствую, что что-то перевернулось во мне, что прав был Верлен, говоря про Сатурн, про субботу, про судьбу, полную горечи и лишений, полную непонимания…

- Мальчик мой…, - устало протянула женщина. – Я стара и, боюсь, не совсем понимаю, что творится в твоей душе. Юность ушла от меня со всеми прелестями свежести бытия, новизны. Но ваша юношеская сила испепеляет вас, я же медленно тлею, как тлеет мое тело.

- Нина, я старше тебя.

- Клод, ты видишь перед собой медленно умирающую женщину, которой нечего ждать от жизни.

- Ты видишь перед собой пожилого юношу, раздираемого собственными страстями, тогда, когда душа его давно засыпана землей.

- Неужели, эта книга настолько потрясла тебя?

- Я не мог работать. Я мертв. Я душевно мертв, - Клод схватился за голову.

- Бедный мальчик…, - голос его собеседницы смягчился. – Ты спешишь умирать, еще не родившись…

- Но судьба, Нина!

- Начни перед ней роптать – и она завертит тобой, не остановишь.

- А если смириться?

- Смирись. Однако ж, принесешь вред не только себе, но и другим, тем, кому ты дорог. Ты опускаешь руки, позволяешь своей «Судьбе» волочь тебя до самого дна, ибо ты уже отчаялся. Покорись «Судьбе», - и она поглотит тебя, ты слаб перед ней, – она завладела тобой.

- Нина, ты жестока.

- Не упрекай меня в жестокости, ты жесток к самому себе. Разве не хочешь ты, проснувшись утром, самому себе воскликнуть, искренне: «Я счастлив, потому что не сдался, потому что во мне есть силы бороться с «Судьбой», навязанной кем-то».

- Нина, я обречен.

- Альфонс сыграл с тобой слишком злую шутку. Мое впечатлительное дитя…

- Нина…, - молодой человек уронил голову на руки. – Временами мне чудится, что слова матушки слетают с твоих губ, и я боюсь, что одержим призраками. Я болен…

Юноша рывком поднялся, едва не уронив стул, к изумлению посетителей, и почти выскочил из кафе, прижимая к груди книгу.

Отвлекшийся, было, посетитель услышал только звон разбившейся чашки. Внезапно обернувшись на звук, расплывчато, будто в тумане, он увидел лишь столпившихся вокруг столика господ и дам, безжизненно свисавшую с подлокотника кресла тонкую белую руку и разбитую вдребезги чашку, оставившую на полу коричневое пятно от кофе, похожее на сердце.