Дверь подъезда хлопнула, и звук моих шагов по грязной плитке гулко звучит в вязкой тишине. Пахнет сыростью и канализацией. Я поднимаюсь по ступенькам вдоль выщербленных стен с облупившейся краской и непристойными надписями. Напротив решетчатой двери лифта сидит старуха. Она, скрючившись, сидит в рваной старой телогрейке и изъеденном молью платке на деревянном ящике, из которого торчат дряблые черные конусы моркови, похожие на её лицо. Запах земли и гнили трогает ноздри, и мне думается, что это от старухи, а не от моркови. Платок покрывает её голову, скрывая лоб и глаза, а сморщенные губы двигаются. Хочется скорей пройти мимо, но старуха шевелится, и платок, съехав набок, открывает черные пусты глазницы, и она направляет их точно на меня.

Её глаза склевали вороны.

- Но как она видит? - спрашиваю я, уверенная, что так и есть.

Руками.

Я подхожу, и она протягивает ко мне свою грязную трясущуюся руку и кладет мне её на живот. И в голове несутся банальности, что я беременная, и она это видит, и ребенок избранный, и моя роль на земле не случайна, и по моим щекам текут слезы счастья.

- У тебя никогда не будет детей, - скрипит старуха, и её губы растягиваются в беззубой улыбке.

И слезы не текут.

- Где я? – вдруг вспоминаю я главный вопрос, который хотела спросить.

Наяву.

- Это мой подъезд? – удивляюсь я.

Нет. Это даже не твой дом.

Щелкает металлическая дверь лифта, я оборачиваюсь и вижу карлика. В черном камзоле, с белым воротником и манжетами торчащей из-под камзола рубашки. Он пятится из лифта, прижимая к себе одной рукой пластиковую бутылку с молоком, а второй пытаясь закрыть дверь. Ручка слишком тугая, и, неловко навалившись на неё плечом, карлик выпускает из рук бутылку. Она падает и трескается, и молоко начинает выливаться из неё пульсирующим потоком, как кровь из глубокой раны.

Я падаю на колени и начинаю пить это молоко, вытекающее из трещины. Оно прокисло, но я не обращаю внимания, и жадно собираю его губами прямо с грязного пола.

Напившись, я поднимаю голову и вижу, что карлик смотрит на меня и улыбается. Его улыбка похожа на материнскую, полную любви и нежности.

Я вытираю испачканный рот рукавом и медленно встаю, начиная вдруг понимать, чего хочу в действительности. Карлик, не отрываясь, смотрит на меня, источая доброту и заботу.

- Я хочу домой, - говорю я.

Ты не сможешь выйти.

Я пытаюсь пройти мимо карлика, чтобы спуститься по ступенькам и уйти. Но он вдруг начинает хлопать в ладоши. Его маленькие пухлые ручки, с коротенькими толстыми пальчиками издают очень громкий звук, и я пугаюсь. Он, не переставая хлопать, поворачивается ко мне спиной, скатывается со ступенек и вприпрыжку подбегает к подъездной двери.

Ты не сможешь выйти.

Я спускаюсь за ним, подхожу и тянусь рукой, чтобы открыть дверь. Но карлик резко и больно бьет меня по запястью и его материнская улыбка на мгновенье превращается в звериный оскал острых желтых зубов. Я одергиваю руку, и он ласково мне говорит:

- Ты должна сказать пароль.

- Слово? – переспрашиваю я.

Что важнее всего?

- Любовь? – говорю я.

И карлик начинает смеяться, все так же нежно глядя на меня.

- Дружба?

Новый взрыв хохота, еще сильнее.

- Совесть? Деньги? Здоровье? – перечисляю я, и карлика начинает трясти от истеричного хохота.

Я слышу сзади, как старуха закашливается от скрипучего смеха. Карлик вдруг останавливается, смотрит на меня как на умалишенную, вытирая выступившие слезы, а потом снова разражается диким смехом. И мозг мой лопается и тысячей пузырьков вырывается наружу, щекоча нос.

- Придется остаться, - вытянув губы трубочкой, произносит карлик, успокоившись, и глядит на меня с жалостью и насмешкой.

Я медленно верчу головой из стороны в сторону:

- Мне нечего терять. Я хочу домой! – говорю я и, сделав шаг назад, я бросаю свое тело на дверь.

Двери распахиваются…

… И на улице лето.