Я захлопал крыльями, опускаясь на землю; звук был довольно громкий — размах крыльев у меня оказался почище, чем у иного кондора, и, видимо, этот звук потревожил спящего под зелёной брезентовой материей; свёрток зашевелился и после недолгой борьбы с тканью оттуда выпросталась большая лысая голова. Голова посмотрела на меня долгим взглядом светлых глаз, подвигала густейшими бровями и вынесла вердикт:

- Чёрт.

Я даже опешил и не сразу стал оправдываться.

- Это ад? Какой уровень, то есть тьфу, круг? - деловито поинтересовалась голова.

Нет... - успел ответить я лишь на первый вопрос, но голова перебила:

- Да! Я понял. Профессор, в смысле Данте, был неправ, да? И ад делится совсем на круги, а на... скажем, эллипсы. Я угадал?

- Не знаю, - растерялся я.

- Ну, правильно, куда вам, чертям, знать геометрию, - гнула своё голова.

- Да не чёрт же я! И геометрию знаю! - я начал раздражаться, чувствуя, что голова способна вконец заболтать меня.

- Ну, значит, ты какой-нибудь демон-геометр. Из бывших школьных учителей математики, - голова наморщила нос — её посетили неприятные воспоминания о школьных демонах.

- Так, хватит меня путать! Я не чёрт, не демон, а это не ад! - взорвался я.

Голова глубокомысленно уставилась на меня.

- Как же — не чёрт? А вон у тебя и рога, и хвост.

Я повернулся, чтобы глянуть на хвост, которого не приметил раньше, затем вновь обратился к голове, чтобы сказать нечто вроде «а хрен его знает, откуда», но мой же рот вдруг перестал меня слушаться и вытолкнул совершенно другие слова:

- А-аа-й-я-аа ххх-херувим.

- Херу кто? - заинтересованно спросила голова.

Я против своей воли начал трястись от еле сдерживаемого смеха.

- Ясно. Хер херу люпус эст, - заключила голова. Покосилась на меня хихикающего. - Не то, да? Ну, не силён я в латыни. Ладно, чувствую, я нескоро узнаю правду. Надо бы хоть из палатки выбраться... и как меня так в неё замотало? - мой собеседник попытался проползти немного вперёд, но «вылупиться» из своего кокона ему не удалось — он напоминал большую зелёную гусеницу.

- Давай я тебя разверну, - я упёрся лапами ему в бок.

- Только без когтей, - опасливо глянула голова, - хотя брезент-то толстый...

Я послушался и легонько, «без когтей» толкнул свёрток, и тот покатился и действительно развернулся, аккуратно доставив моего собеседника в канаву возле переезда.

- Я понимаю, что немного похож на биллиардный шар, но это не повод подыскивать мне лузу, - кажется, лысый нимало не сердился на мою оплошность; встал и вылез из канавы, благо, воды там не было. Палатка, как приклеенная, тащилась за ним; точнее, теперь я видел, что это огромный плащ, наброшенный на плечи.

- Спасибо за помощь, ххх... хуманоид. Как зовут-то тебя? - и после падения в канаву лысый был верен своему стёбу. Я хотел сказать: «Илья», - но вместо этого голосовые связки снова вытолкнули какое-то шипение, и у мнея с придыханием вырвалось:

- Хокма.

- Хохма? - переспросил лысый. - Подходяще. А меня – Никита.

- Не Хохма, а Хокма, это на иврите означает «мудрость», - сам не знаю, откуда я это знал.

- Еврейская хохма! - хохотнул лысый, потом резко посерьёзнел: - Слушай, так это ад для евреев? Я не еврей, честное слово. Ты не смотри, что брови рыжие.

- Это не ад!! - возопил я, надуваясь скорее от клокочущего внутри смеха, чем от негодования.

- Нет-нет, ты не подумай, что я расист! Я даже с гоблинами дружу... - притворился испуганным Никита.

- Слушай, я не могу больше, - у меня заболели щёки — на этот раз не от железа, а от напряжения мускулов, - будь немного серьёзнее, а то я лопну от смеха...

- Я пытаюсь быть максимально серьёзным, насколько это возможно в моём положении, - ответил лысый. – Особенно если учесть, что я не знаю, какой там ад у евреев и есть ли он у них вообще. Я в мировых религиях тоже не разбираюсь.

- Ты и в ситуации не разбираешься, потому замолчи и послушай меня, - прервал его я, решив прекратить веселье, - а не стебись тут. И почему тебе втемяшилось в голову, что ты в аду? Ты видишь где-нибудь котлы, кипящую смолу?

- Мне пока и твоих рогов с хвостом хватает, - уличил меня Никита, - а кроме того, куда ещё, кроме ада, может попасть самоубийца? Я не настолько необразован, чтоб не знать это…

Я сглотнул и не нашёл, что ему ответить. Его слова ошарашили меня, тем не менее, где-то глубоко внутри меня жило и раньше предубеждение, что он попал сюда именно таким образом… В конце концов, если судить по открывшейся картине, все, кто оказался здесь, претерпели странную и зловещую смерть.

Новый знакомый тем временем рассматривал себя, одёргивая короткую майку, не достававшую до ремня джинсов. Наконец он заметил:

- Я был одет в нормальную одежду, а теперь я какой-то шут несуразный. Кто, чёрт побери, пришил палатку к моей майке? Кто укоротил саму майку, что это за дурацкие кожаные зубцы на подоле и… - тут он осёкся, взяв себя за локоть машинальным жестом и замер, ощупывая железные пластины, вживлённые в кожу. Они были на обеих руках, железный панцирь покрывал локти и по паре железных обручей охватывали каждую руку над и под суставом. Провода от обручей уходили прямо под кожу.

- А это что за хрень? – медленно произнёс Никита. – Так, похоже, я попал не в ад, а в забубенный фантастический роман с киборгами… Это какая часть «Терминатора»? А блондинки будут?

Я захохотал в голос, но смех мой тут же прервался из-за боли – я слишком широко открыл закованные челюсти.

- И у тебя такая же хрень! Слушай, зачем это всё, серьёзно? Что за балаган? – чувство юмора, кажется, отошло у него на второй план и теперь медленно закипало возмущение.

- Ты слышал о Враче? – спросил я только для порядка. Мне казалось, что все, оказавшиеся в игре Врача, должны были слышать легенду о нём. Но Никита покачал головой:

- Нет.

- А о том, что осень – это болезнь? – сделал я ещё одну попытку.

Мне показалось, его глаза сверкнули. Он что-то понял или почувствовал.

- Не осень виновна… - сказал он медленно. – Я знаю, о чём ты – или мне так кажется. Но постой, я расскажу тебе… расскажу, что было со мной до того, как я попал сюда. Не знаю, можно ли считать, что я болен осенью… Всё-таки болезнь – это нечто, что можно лечить.

***

Таёжные леса… Так быстро проносятся за окном – острые вершины елей вонзаются в небо.

Кардиограмма. Стук железного сердца поезда – нервный, сбивающийся. Железное сердце не значит здоровое…

Поезд уносит меня вдаль. Поезд нужен мне для выполнения моего плана, а больше ничего не нужно: ни палатка в моём рюкзаке, ни пиво на столе (а еда тем более, я её и не взял), ни старый мобильник, который всё равно не ловит.

Вещи создают видимость жизни, хотя жизни во мне уже – на самом донышке. Когда я забрал у друга то немногое, что сохранилось из моих пожитков за прошедшие пять лет, он сказал, что надеется увидеть меня на осенней ролёвке. Я посмеялся, сказал, что не успею сделать новый доспех.

Я и правда не успел бы, даже если бы постарался.

Сейчас я сижу и смотрю на бесконечную стену тайги, отрезавшую поезд от мира. Помню, как любил в детстве ездить на автобусе мимо деревянных заборов: при большой скорости щели меж досок сливаются, и забор начинает «просвечивать» - видно всё за ним, будь то стройка или частные владения.

Вообще-то люблю подглядывать за чужой жизнью.

Раньше ещё и играть в неё любил.

Я пока один в купе, но вскоре дверь отъезжает в сторону, кто-то входит и бросает рюкзак на соседнюю койку. Я поднимаю голову от листа, на котором намечено неплохое начало: «Таёжные леса – кардиограмма…» - и вижу девушку со светлыми пустыми глазами.

Она садится напротив, опираясь локтями на стол, запустив пальцы в волосы, взлохмачивает свою густую гриву. Красавица - каскады прядей медового цвета падают на плечи, но эти глаза... эти неживые глаза убивают всё впечатление... Словно передо мной сидит пластмассовая кукла.

Я возвращаюсь к листу, чтобы не подглядывать в душу соседки (как в замочную скважину – для меня это очень легко). Пишу: «Таёжные леса – кардиограмма / Железного, больного сердца поезда…» Слышу протяжный вздох, но не отвлекаюсь. Шуршание по кожаной обивке: соседка ложится на койку, отворачивается к стене, её джинсы забрызганы грязью. «Я еду вдаль, нежданный и незваный…» - строчу я тем временем, грызу ручку, думаю, снова взгляд в окно – там сгущается серая хмарь. Пора включить свет. Оранжевый рюкзак соседки вспыхивает ярким пятнышком. Я зачёркиваю пару неудачных стихотворных попыток, и тут проводница приносит бельё, и я временно не могу придумать новый вариант стиха.

Стелю – снова создаю видимость деятельности, видимость жизни. Девушка, со своей стороны, даже и не пытается притвориться, что у неё всё в порядке. Лежит без движения. Ну и чёрт с ней, может, уснёт раньше и точно не будет мешать. А я заканчиваю строфу, любуюсь:

Таёжные леса – кардиограмма

Железного, больного сердца поезда.

Я еду вдаль – нежданный и незваный,

Случайный персонаж печальной повести…

После пяти минут любования я с силой бросаю ручку об стену. Девушка вздрагивает. Ага, проняло! А я разозлился на себя, потому что понял – дальше я собираюсь украсть строчки Блока: «Под насыпью, во рву некошеном…» Ну нет, не бывать этому!

Рву листок на части, выхожу в коридор, комкая черновик в кулаке. Небо за окном тёмно-синее, над тайгой дрожит от осеннего холода вечерняя звезда… Сильф! Ты меня не обманешь, Венера всходит совсем не в той стороне. Танцуй же, танцуй в синей мгле, пока я ещё могу подглядывать за тобой, пока ещё вижу – я единственный из людей, кто способен оценить твой танец по достоинству…

Возвращаюсь в купе: второе зрение никак не уходит, и я вижу оранжевые вспышки, окружившие спящую девушку. Выключаю свет – рыжая гадость никуда не исчезает, искры пронизывают воздух. Мотаю головой, что есть силы зажмуриваюсь: сгинь-пропади! Я не хочу видеть чужую душу, я ничем не могу помочь ей…

Ложусь поспать на часок, ставлю будильник на вибро: рука почувствует. Провалился в сон, опять вижу сильфов, должно быть, они со мной прощаются… Всё как в тот раз, когда я увидел их впервые: костёр, палатки, сверкание мечей в свете пламени, я сижу на корточках, протягивая руки к огню. Осень так холодна… Поднимаю взгляд на небо, слышу шорох листьев – ритмичный шорох! Кто-то танцующим шагом приближается к костру.

Друзья мои по-прежнему ничего не слышат… Я вперил взгляд во тьму: сейчас я увижу сильфа, лёгкого, воздушного, с усмешкой на сияющем неземном лице… Но тут раздаётся пугающий звук: скрежет огромных когтей по гравию.

Я вскакиваю, всё пропадает – палатки и костёр, я остаюсь в полнейшей тьме. Не так! Тогда было не так! Скрежет по-прежнему слышен, но он всё тише, мягче, пока не становится похож на звук, с каким моя бабушка копается в коробке с пуговицами…

Я открываю глаза, попадая из тьмы во тьму. Звук по-прежнему повторяется, слышно ещё, как кто-то пьёт…

Встаю и включаю свет: грохот – девушка дрожит, сидя на краешке койки – перед ней ополовиненная бутылка воды – на полу белая банка и россыпь таблеток. Хватаю банку – фенолбарбитурат.

- Сколько успела сожрать, говори!

Она по-прежнему дрожит и мотает головой. Хватаю её за плечи, выталкиваю в коридор и тащу к туалету. Там, по счастью, не занято.

- Наклонись и два пальца в рот! Хочешь животом всю жизнь мучиться? Идиотка! Нашла, где себя убивать!

- Уж простите за неудобства, - шипит она и пытается вырваться. Её желудок, видимо, в ужасе от такого количества фенолбарбитурата: она кашляет и выплёвывает в толчок белую массу – судя по всему, съедено больше чем полбанки.

- Ты мне помешала, - я трясу её почти как собака пойманную крысу, - мне нужно было сойти на полуночной станции.

- Пропустил свою станцию, альтруист чёртов?

- У меня билет до Абакана. Но сойти лучше было раньше. Можно и сейчас, но это уже не совсем то. – Я взглядываю на часы: полпервого.

Нужно идти сейчас. Нужно сделать задуманное сейчас – но я медлю. Смотрю на девушку, та вытирает двумя пальцами испачканную прядь.

- Красивые волосы, - да, не придумал ничего умнее. Она злобно смотрит на меня:

- Завидуешь? – кривится: - Во рту горько… фу, блин…

- Пойдём, в купе ещё осталась вода. Прополощешь.

- Да что ты мной распоряжаешься?

- Я в ответе за тех, кому помешал умереть, - иронизирую, выводя её обратно в коридор.

-Лучше бы ты был в ответе за собственные глупости.

- Глупости? Гораздо глупее было бы позволить умереть эльфу.

- Какому эльфу?

- Разве ты не эльф?

- Я такой же эльф, как ты орк – глупый и вонючий.

А знаешь, я иногда бываю таким, - киваю я, - глупый, вонючий, а ещё злой и грубый. Главное – не позволить себе превратиться окончательно: это верная погибель души.

- Самокритичный мужчина! – усмехается она. – Да ведь большинство мужиков такие, как ты описал! Это нормально.

- Бедный эльфёнок, похоже, тебе встречались только орки, - успокоительно бормоча, я закрываю за нами дверь купе. – Я знаю, орки – это гадость, однажды два моих товарища полностью превратились в них, пришлось спасать их единственно возможным способом…

- Каким же? – слегка заинтересовывается она.

- Я завтра расскажу, а теперь ложись спать, я посижу с тобой, пока не уснёшь. Эльфёнок, ты только запомни, нет для человека такой вины, чтобы он мог наказать себя смертью. Кто думает иначе, тот попросту дурачок…

- Ну, такое понимание уже близко к теологии. – Она берёт со стола бутылку и чуть-чуть отхлёбывает. – Думаю, ты веришь в дар жизни и эту самую бессмертную душу? А если мне чихать на дар? Да, вот такое я дерьмо… Зачем же подобному человеку жить?

- Сколько тебе лет? Девятнадцать? Двадцать? Ведь все эти годы ты жила для чего-то, была кому-то нужна? Просто вспомни.

- Так, как было, уже не будет, - качает головой она.

- Будет лучше. – Меня не переспорить, к тому же, духи снов активно помогают мне: так и клубятся светлыми липковатыми нитями вокруг её головы. Я делаю плавные пассы руками, «заматывая» нити потуже, чтобы соседку наконец поразил сон. Это крайние меры, не хотел к ним прибегать… и всё же, как жаль, что я не умел приманивать сны пять лет назад…

Она хочет взять бутылку и отхлебнуть ещё, но рука падает на колени, едва успев коснуться пальцами пластика. Девушка укладывается, медленно и сонно перебирает ногами, чтобы лучше укрыть их простынёй.

- Спи, эльфёнок, - говорю я.

- Не надо со мной сюсюкать, - бормочет она, - достало.

- Хорошо, как тебя зовут?

- Тамила.

- Спи, Тамила. – Я прячу лицо в ладонях, сижу какое-то время рядом с ней, ожидая, когда её дыхание станет спокойным. Поезд тем временем замедляет ход, наконец колёса с лёгким скрипом останавливаются.

Пора. Я накидываю на одно плечо лямку своего рюкзака и на цыпочках прохожу по коридору в тамбур. Мимо безмолвной проводницы в стылый воздух сентябрьской ночи.

На станции тихо, темно и пусто. Мой поезд должен стоять около пяти минут, а потом поедет дальше. Когда будет следующий? Нужно решать что-то: ждать мучительно, не ждать означает пустить насмарку собственные труды. Я мечусь возле киосков, пытаясь определиться. Пока я медлю, время решает за меня: поезд трогается с места, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Я горько смотрю вслед убегающим вагонам:

- Ты не разочаруешься. И слава Богу.

Ждать… снова ждать… Я сажусь на скамью и смотрю, как покачивается под ветром фонарь, гоняя туда-сюда длинные полоски бликов по накатанным рельсам.

Ты не разочаруешься, Тамила, потому что мой поезд ушёл…

Ты будешь крепко спать до самого утра, а встанешь обновлённой и свежей, как в первое утро мира.

Ты никогда не узнаешь, что человек, спасший тебя от смерти и рассказавший на ночь глупую сказку – на самом деле психопат и убийца.

Он убил двух своих товарищей пять лет назад, ночью, когда они, крепко подвыпив, пытались напасть на него с деревянными мечами. Его посадили в психбольницу, поскольку он истово верил, что убил не людей, а чудовищ. Он действительно видел вокруг себя одних чудовищ. И даже после пятилетнего лечения, которое должно было превратить больной мозг в мирную серую кашицу, он продолжает видеть истинную суть человека.

Он ненавидит себя за это, поскольку никогда уже не сможет прощать. В том числе и самого себя. Нельзя простить чудовище.

…Вдали слышится приближающийся шум колёс. Я привстаю и гляжу туда, где виден свет фар локомотива, пытаясь определить, замедляется ход состава или нет. Нет, не замедляется – поезд промчится мимо этой крохотной станции. Придётся поспешить. Я окидываю быстрым взглядом тёмное небо, смотрю на зубчатую кромку леса – для чего? Хочу запомнить?..

Так много побед у меня было в жизни. В поединках с людьми и с судьбой. Сегодня мне удалось победить чужую смерть. А путь свой я хочу завершить победой над собственным безумием…

…Если только жертва может считаться победой.