Слёзы, здесь вам время слиться,
Помолиться
В тихом таинстве напева:
В этой пустыни чудесной
Был мне явлен рай небесный,
Слёзы - пчёлы возле древа.
Новалис, "Генрих фон Офтердинген".
|
Из густого мрака выплыл огненно-красный круг. Метка. Она пылала угрюмым тусклым светом, но некоторые участки светились сильнее, как суставы костей на рентгене. Таких узлов я насчитал больше семи, пока она лениво надвигалась на меня, обещая поглотить и всё же не торопясь. На моих глазах новый узел вспыхнул на правой ветви, замерцал, сдавленный пульсирующей чернотой. Метка жила какой-то своей внутренней жизнью, подобно растению; я был ей не помехой, а подспорьем и проводником.
Когда она коснулась меня, боль вновь пронзила моё тело.
Я открыл глаза и уставился в мутную гладь ночного потолка.
Тишина. Молчаливые очертания незнакомой мебели. В щель между штор - далёкий золотистый свет, трепещущий, как от дворового фонаря, качающегося под ветром.
Я приподнялся - что-то мне мешало! Какое-то металлическое кольцо опоясывало меня вокруг талии. Странные уплотнения на шее дали о себе знать, сдавив кадык, когда я попытался открыть рот, чтобы позвать кого-нибудь. Свистящее скольжение металла по металлу оповестило о том, что закована и моя нижняя челюсть. Губы были свободны, но движение весьма ограничено. Как же теперь есть? Не говоря уж о бритье. Эти мысли были неожиданно спокойными, словно я принимал изменения в своём теле как некие странные условности сновидения, в котором оказался. Но сон ли я вижу?
Вдобавок, кроме всей этой железной дребедени, на мне ничего не было надето. Я оказался абсолютно гол.
Встав босиком на холодные половицы, я зашарил по стенам, ища выключатель. Какие-то бумажки шуршали под моими ладонями, отгибаясь от обоев. Похоже, все стены были увешаны - в темноте не понять, рисунками ли, фотографиями.
С опаской сунув руку между стеной и шкафом, я нашёл в пыльной тёмной щели гладкую кнопку, щёлкнул и зажмурился от яркого света.
Как завесь плюща, едва заметно трепетали на сквозняке жёлтые стикеры, тысячи стикеров; они ковром покрывали стены, от пола до потолка. Они были и на дверцах шкафа, и на оконном переплёте - увидел, когда отдёрнул штору. За окном царила чернота, нарушаемая лишь слабым сиянием вдали. Переведя взгляд на оконную раму, я наткнулся на стикер и прочёл неровную, быструю надпись на нём:
"У Лизы были чёрные волосы. Я всегда ступал на лестницу правой ногой и завершать её старался тоже правой".
Другой стикер, видимо, был вначале наклеен, а потом уже подписан - бумага прорвана остриём стержня над щелью в раме. Буквы-царапинки, много раз начато и зачёркнуто: "T53 D7 T3… T53 D7 T3… T53 D7…"
Я хоть и не играл на музыкальных инструментах, но распознал в этой записи аккорды для фортепиано. Стефан, когда мы ещё вместе ходили в школу, дважды в неделю таскал в своём рюкзаке большие тетради, расчерченные нотными станами. Я знал, что в такие дни мы не пойдём после уроков слоняться по дворам, гонять кошек и задирать встречных мальчишек - "образцового ребёнка" ждала музыкалка. По-моему, Стефан с облегчением вздохнул, когда эта бодяга кончилась в девятом классе.
"Сегодня двадцать девятое февраля, - гласил стикер, дрожавший на дверце шкафа, - значит, я здесь уже полтора года. Эти электронные часы и экраны в городе - хорошая вещь. Люди не видят, не слышат меня… они не виноваты…"
Я отвлёкся от чтения, сообразив, что в комнате довольно прохладно и надо бы что-то надеть на себя - кожа покрылась пупырышками. Шкаф скрипнул открытой дверцей; я с радостью вытащил из кучи одежды, сваленной на нижней полке, свои джинсы - ошибки не было, вот ключи из кармана выпали, и просроченный проездной, и старая батарейка. Ключи я запихнул обратно, а мусор скомкал и сжал в кулаке, ища куда выбросить, но не нашёл и в конце концов тоже отправил в карман.
На джинсах моя удача закончилась: никакого подходящего верха в шкафу не висело. Только огромный тяжёлый плащ, не такой, как у меня - этот вообще был без рукавов, с высоким зубчатым воротником (зубцы похожи на перья ворона). Театральная какая-то вещь. Мне было всё-таки холодно, поэтому после некоторых колебаний я взял его и набросил на плечи. Под горлом была застёжка - стилизованная птичья голова, голая и мёртвая. В дверце шкафа блеснуло зеркало; я оглядел себя, насколько позволяла эта узкая рама.
Ничего не скажешь, вид жутковатый - спутанные чёрные волосы, бледное лицо, брутально-готичная одёжка и - железо, железные пластины, охватывающие шею сверху донизу, прилегающие друг к другу, как кирпичная кладка. Они лежали и на щеках, и кожа, соприкасавшаяся с краями пластин, порозовела и воспалилась.
Спокойное, ложное ощущение сна испарялось. Мне было страшно смотреть на своё отражение, словно у меня выросла третья рука, или, наоборот, я лишился обеих рук. Железо вросло в моё тело, оно стало моим телом.
Да человек ли я теперь?
Страх впился, словно гигантским крючком под рёбра, дёрнул меня вперёд; я бросился к одной, к другой стене… сминая стикеры, как до того - выключатель - теперь я искал дверь, лихорадочно ощупывая жёлтый ковёр бессвязных мыслей. Пальцы больно ударились о медную ручку, скрытую в бумажной поросли: я рванул на себя - дверь открылась!
Я шагнул вперёд, в темноту за дверью, и моего лица коснулись ветки - не колюче, а ласково, как тычется носом пёс. Листья мазнули по щекам. Я не видел их, но чувствовал их упругую свежесть - знал, что они зелёные. Ещё шаг - ветви приняли на себя вес могео плаща, зашуршали, поддерживая его, как шлейф. Третий шаг, отчаянный рывок - я вышел из густого кустарника, едва не оставив там клочок плаща. Позади сияла жёлтым пятном дверь, утопающая в чёрном сплетении ветвей. Контуров строения не мог различить чётко; кажется, одноэтажный дом, вокруг - сад. Почему дверь так заросла? Возможно, тут уже давно никто не живёт?.. Как я оказался в заброшенном доме?
Над садом склонилось лицо луны, огромной и лёгкой, как воздушный шар. Свет падал на мелкую гальку дорожки; я обогнул дом, стремясь найти источник жёлтого луча, разбудившего меня.
Шёпот разнёсся над садом: - Вера моя, вера обезглавленная…
Огромное Древо проступало из мрака ночного воздуха. Исполинский ствол вздымал остроконечную крону выше самой Луны; окружённая словно светящейся мошкарой, крона терялась в безвестности ночи. Сыпалась пыльца сияющих цветов, сам ветер от неё становился густым и пряным. Древние корни, окаменевшие от старости, вылезали из почвы, приподнимали ствол: Древо - многоногое чудовище! Живая ракета, нацеленная в сердце неба.
Я был полон странным радостным ощущением, какое возникает, когда встречаешь кого-то родного, кого знаешь с незапамятных времён, с бессознательного лепета младенца, знаешь знаешь, как собственную мать. Моё единение с Древом продолжалось до тех пор, пока я не увидел на краю окаменевшей чащи корней фигуру Рена. Я не сомневался, что это он, и лёгкая досада промелькнула, когда я смотрел, как струя пыльцы Древа летит ему в подставленные ладони.
Он выглядел не таким, каким я увидел его в первый раз. Зубчатый воротник, подобный моему, но не стойка, а широкий, вразлёт, пёстрой птицей лежал на его плечах. На груди алела огромная буква "А" в широком круге. Он, как я, был в джинсах и босиком, и такой же металлический пояс охватывал его талию. Металлический блеск виднелся и в рыжих прядях; когда я подходил ближе, ветер плеснул его волосами, приподнял длинные пряди: я вздрогнул!
У Рена не было ушей.
Корнями проводов держались за голову две металлических основы с коробок размером; из них высовывались короткие и толстые металлические антенны - всё вместе смотрелось как жуткая пародия на эльфа.
Антенны шевельнулись, когда я приблизился. Не знаю, мог ли он слышать меня, но, видимо, слышал.
- Где мы? Что это за место? - хотел спросить я, но из горла вышел лишь сдавленный хрип. Вживлённый металл лишил меня голоса.
- Это измерение Игры, - ответил Рен, - родной дом Врача. Ты попал туда, куда уходят все нитки всех марионеток человеческого мира.
- Не понимаю! Врач - на самом деле Кукловод?
Антенны дёрнулись - отвратительное подобие живых ушей зверя виделось в этом движении. Я схватился за свои закованные металлом щёки. В голове всё перепуталось, лишь комком разъярённых змей бился страх - я не желал, не мог быть куклой Врача или самого Бога! Я понимал, что меня заманили, насильственно изменили моё тело по какой-то адской прихоти… меня хотели превратить в игрушку неведомых сил!
Из водоворота бессвязных мыслей одна вырвалась на поверхность и забилась пронзительно: - Ты обещал мне исцеление от осени! От мирового сплина, который подтачивает лучшие души! А вместо этого я становлюсь игрушкой в руках Врача?!
- Не игрушкой, а инструментом. Марионетки - это обычные люди, мы же - ваги, которые держит в руках хозяин Игры. Мы стоим над грешным миром, и только наша Игра исцеляет сплин. Сам Бог - играет.
Он, кажется, верил в то, что говорил. Подстелив плащ, я присел на жёсткий каменный корень; железо на шее и щеках ещё резало кожу после недавнего усилия закричать.
Всё было кругом слишком странно и ново, чтобы быть сном. Во сне присутствуют хоть какие-то элементы из повседневной жизни, обрывки дневных тревог и мечтаний, а здесь - чужое место, чужое время, ночь, пересыпанная тусклой пыльцой - и ни одного человека кругом, и я тоже - нелюдь.
- Теперь в твоей власти - излечить от осени всю Вселенную, - всё так же, с лёгкой улыбкой проговорил Рен.
- Почему я? - обречённо вытолкнул мой мозг.
- Кровь, - ответил Рен.
И густая, тёмная струя из его руки, которую он взрезал ножом, хлынула к корням Древа, питая их и поддерживая дыхание жизни. |
Администрация // Объявления
