1
Теперь я знаю твою страшную тайну. Странно – никогда не подозревал, что у тебя есть сестра-близняшка. Ты никогда не говорила, но ведь вечно скрывать невозможно. Более того, я думаю, даже твой отец не знает. Понятия не имею, как вы с мамой все это провернули, скрывали годами. Но я более чем уверен – он не знает. Иногда мы сталкиваемся на лестнице по пути к тебе. Он живет отдельно, изредка заходит. То принести картошки из гаража, то починить старую плитку, а то и просто выпить пива с дочерью. Всегда чуть-чуть, он ведь в завязке. – Здрасте, дядь Саш, – говорю я, нагоняя его. Он поворачивает крупную шишковатую голову, смотрит вприщур. – Здорово-здорово. Кажется, я не нравлюсь ему. В принципе, изначально. Мы слишком разные. Мы полюса инакости. Я длинный, рыжий, застенчивый. Он кряжистый, лысый, самоуверенный. У него всегда боевито закатаны рукава рубахи. Я с тебя – пылинки, я никогда – «Рита», а только «Риточка», «Риток»… Он – грубо подшучивает, толкает в бок кулаком, похожим на булыжник. И ты, обычно такая бойкая и острая на язык, смущенно, по-детски улыбаешься. Забыто, что он бросил вас с мамой давным-давно. Что и теперь, после ее смерти, отмечается только раз в месяц, – и то звать надо. Все равно такая счастливая и робкая улыбка на твоем лице никогда не расцветет ни для меня, ни для любого другого. Дядь Саша сидел в тюрьме. В молодости. За драку, в которой покалечил человека. Но тюрьма не сломала его. Скорее, он стал еще сильнее, злее, веселее. Уверенный, крепкий хозяин. Раньше о таких с первого взгляда говорили «кулак», и не ошибались. Его кулацкое поместье – коттедж – прямо напротив твоих окон с желтыми занавесками. Здесь, за занавесками, тянулись несчастливые годы твоей мамы, Тети Нади. Дядь Саша бросил ее восемнадцать лет назад. Оставил одну с маленькой. Тобой. И вспоминал о вас только по большим праздникам. Тетя Надя выстояла, подняла тебя на ноги, выучила. Она так и не вышла замуж. Годы шли, а она все любила его. Через десять лет он начал строить этот коттедж – прямо напротив ее окон. Умышленно? Вряд ли. Просто это хороший, незагрязненный район. Тетя Надя смотрела в окно, когда еще не был готов фундамент, и любила Дядь Сашу. Видела, как он кладет кирпичи, стоит с мастерком – любила. Он всегда все делал сам. Пасынок, бесплатное приложение к новой молодой жене, ни разу не помог. К тому же он, кажется, наркоман. Когда Дядь Саша делал грядки, таскал навоз, чинил проводку, Тетя Надя украдкой смотрела сквозь занавески кухни. Она очень любила его. А еще через пару лет, вечером – когда в новеньком коттедже уютно, оранжевым загорелся свет, – она выпила бутылку водки и покончила с собой. Мы только отметили вторую годовщину знакомства. Тетечка Надечка, добрейшая душа, всегда одиноко, тихо, как мышка, проверяющая тетрадки в уголке… Если только можно, пусть будет земля тебе пухом. Позже ты говорила, что на похоронах отец заплакал. Единственный раз на твоей памяти. Думаю, так это и должно было быть. Единственный раз, неожиданно для себя самого, над гробом женщины, которую уже по-настоящему потерял. И больше никогда. Я не видел этого, как и многого другого. Я был слишком озабочен твоим самочувствием. Ходил по пятам, боялся, вдруг что-нибудь вытворишь с собой. Но помню, что когда Дядь Саша ушел, сразу несколько женщин сказали: «Ритка, какой у тебя отец красивый!» На нем тогда была черная рубашка с закатанными рукавами и черные брюки с бритвенно-острыми стрелками. Просто, но как-то эффектно. Я думал, после трагедии он будет чаще навещать вас… то есть тебя, если предположить, что он все же не знает о близняшке. Бедный, обманутый Дядь Саша! Хорошо, что ты можешь – что ты способна - любить его.
2
Как я узнал о тайне? Однажды, после нашей размолвки, я проходил мимо твоего дома. Точнее, по аллее между коттеджем Дядь Саши и твоим домом. Я не собирался заходить к тебе. Просто мне нравится это место в городе. Это ты влюбила меня в него. Желтая пятиэтажка у города на куличках то скрывается за зеленью деревьев, то показывается вновь, пока не предстанет вся. Облитая светом, будто вросшая в землю, старая, добрая, родная до мурашек. Ты стояла на балконе и курила. Окликнула, помахала. Я подошел, как рыцарь под балкон принцессы. Знаете, принцессы уже не промокают слезы платочком, сберегая сувенир для победителя. Они курят на балконе, мило улыбаются и стряхивают вниз пепел – если повезет, то прямо на рыцарей. Кошмар, да? Не помню, что я сказал, и что сказала ты. В итоге я напросился. Обежал дом, взлетел на третий. Соскучился – к тому времени мы не виделись две недели и два дня. Тогда и началась наша досадная игра. Досадная игра – нелепо звучит, но иначе не скажу. Я до сих пор продолжаю играть в нее. Мне бы плюнуть, но почему-то кажется, что, нарушь я правила, навсегда тебя потеряю. Как Дядь Саша твою маму. Я сказал тебе: – Привет! Рита дома? Я сказал так, потому что смущался – после той размолвки я не знал, как себя вести. В тот момент я еще не подозревал, что передо мной не ты, а близняшка. В коротком шелковом халатике, с рыжими волосами – ну полностью как ты. Она улыбнулась. Сдержанно, как улыбаешься ты, когда чем-то озабочена. Сказала: – Привет. Рита вышла. Но ты можешь ее подождать. Если хочешь. Я хотел. Прошел на кухню. Я думал – ладно: я пошутил, ты ответила. Взаимозачет. Мы сели пить чай. – Тебе с сахаром? – спросила псевдо-ты. Мне было все равно, с сахаром или хлоркой, просто хотелось тебя обнять до хруста, поцеловать. Две недели и два дня, подумать только! Но если это не ты, тогда совсем другое дело. Приходилось ждать Риту. Я спросил: – А как тогда тебя зовут? – Меня – Света. – А где Рита? – Ушла к подружке. Только-только. Я думала, вы столкнетесь на лестнице. – Но она же сама пригласила меня! Или там, на балконе, это была ты? – Нет, это была она. Вот такая она взбалмошная, дрянная. Просто ужас. Вдруг встала и ушла. – Черт-те что! – возмущаюсь я. – А когда она придет? – А кто ее знает… Может, сейчас, а может, утром. Она теперь человек такой. Наглый и свободный. Я встал и попытался тебя обнять. Если хочешь быть Светой – валяй, мне все равно. Мне уже надоела эта ахинея. – Молодой человек! – сказала Света. Глаза ее сверкнули так, как никогда не сверкали у тебя. Яростно и невидяще, очень холодно. Когда в кино показывают, как слепой с оружием наступает на зрячего, становится страшно за зрячего. Куда бы он ни отступил, дуло следует за ним, как заговоренное. А у слепого в тот момент глаза именно такие. Холодные и яростные. – Ну ладно, – сказал я обиженно. – Когда Рита придет, передай ей, что я заходил. Пожалуйста. Ладно? Света уже не сердилась. На ее мордашке появилось твое фирменное, лукавое выражение. Молча проводила меня до порога. Пока я обувался, стояла, опершись о стену, скрестив руки на груди. В легком халатике, босиком. Мне еще запомнились пальчики на ногах. Немного кривые, такие смешные и милые, ну в точности как у тебя! Я любил их целовать. Когда Света закрывала дверь с номером 38, в ее глазах прыгнули чертики. Твои.
3
Прошло уже две недели с тех пор как я пытаюсь застать тебя дома. Тебя постоянно нет – то у соседки, то с подружкой, то у отца. Приходится общаться со Светой. Вы, несомненно, отличаетесь. Хотя и похожи, конечно, как… близняшки. Но ты всегда была такой разговорчивой, улыбающейся. А Света сдержанна, более молчалива, и в ее глазах нет твоего огонька. Интересно, у нее так же трогательно, по детски, съезжают трусики, оголяя одну булочку? И все же мне нужна именно ты, Рита. С твоей лыбкой-улыбкой, немножко косой, такой озорной и красивой. Как-то еще до размолвки один из твоих безнадежных поклонников, к присутствию которых я привык как к своеобразному развлечению – морячок на побывке – разглядывал мутными глазами фотоальбом. Хорошо поддатый морячок… Тыкал грязным пальцем в одну из фоток, рычал на меня: – У нее тут улыбка… невинная, понимаэшь? Она как ребенок… понимаэшь? За нее можно убить… Если бы я был не женатый, я бы тебе ее хрен отдал. Никогда не обижай ее. А то я тебе… Поэл? Гулко бухал в грудь кулаком, мотал пробитой рифами головой. Я понимал его. И разделял восторги – правда, другие. Не прихожанина, но главного жреца. Я ведь бывал в тайном святилище этой маленькой, талантливейше слепленной богини. У меня есть критерий, по которому я определяю настоящую, талантливую красоту. Чтобы понять, настоящая ли у девушки красота, надо посмотреть, как она плачет. Обычно, в девяноста случаях, лицо морщится, как печеное яблоко, уголки губ ползут вниз… Джоконда, по которой провели мокрой губкой. Ты плакала по-другому. Красиво. И уголки губ у тебя приподнимались вверх, как будто ты улыбаешься сквозь слезы. Как будто ты окончила курсы по красивому плачу и сейчас с успехом держишь экзамен перед камерой. То есть я не хочу сказать, что это неискренно или наигранно. Ты слишком мужественна. Ты слишком редко плакала в жизни, чтобы так притворяться. Но когда ты плакала тогда, в тот последний раз – черт, это не было красиво. Потому что в тот момент через мое сердце продергивали три метра раскаленной колючей проволоки. И я бы много отдал, чтобы ты тогда не заплакала. Чтобы не было из-за чего плакать. Однажды, на третий день я попытался поговорить со Светой об этом. Меня это мучило. – У нас недавно неприятность вышла с… Ритой. Я очень сожалею. Думаю, у каждой пары есть сложные периоды… – Не надо, – быстро сказала Света. – Это Ритина тайна. И она не любит, когда о ней болтают. Разве ты не знаешь, что нехорошо разглашать секреты? Так и не получилось у нас серьезного разговора. А он ведь ой как нужен.
4
Вечер. Я иду по Привокзальной горе. В окнах пятиэтажек – расплавленное солнце. Оно стекает по этажам все ниже и ниже, скоро прольется и впитается в землю. Я снова иду к тебе, а попаду к Свете. Почти уверен. Прошел уже месяц с тех пор как мы рассорились с тобой. И всего месяц, как подружились с ней. Подхожу к длинному и довольно крутому спуску. Вдоль него остро торчат деревянные частоколы. Зимой этой дорогой лучше не идти. Просто невозможно идти. Можно катиться кубарем. Можно съезжать на пузе, замедляясь о каменные проплешины. Или же делать короткие перебежки от одного забора к другому. За заборами сорванными басами надрываются огромные собаки. Но где вы видели, чтобы путь к принцессе был гладким и безопасным?
Я иду и думаю, зачем я нужен Свете. Печально – уже не тебе, а ей. За это время я попривык к твоему отсутствию, уже не так тоскливо щемит сердце. Первым делом мы пьем чай с твоей любимой шоколадкой. Я всегда приношу ее. Свете она тоже нравится. Потом мы смотрим телевизор, играем в карты, иногда в шашки. Она прилично играет. Задумчиво покручивает розовое ушко – настраиваясь на биоритмы вселенной. С тобой мы никогда не играли в шашки, поэтому не знаю, присущ ли тебе этот жест. У нас находились дела поинтереснее. Рука Светы охватывает круглое согнутое колено, и очень трудно удержать взгляд от того места, которое виртуозно, едва-едва скрывает шелк халатика. Что еще мы делаем? Пару раз я привинчивал очень капризную дверцу шкафа. По моим подсчетам, в третий раз она отвалится вечером в четверг. Итак, я заменитель телевизора, подсобного рабочего и подружки? Вряд ли я привлекаю Свету как мужчина. В последнее время ей часто звонит какое-то «Ди» – прочитал на экране мобильника. Она эсэмэсится с ним все чаще, и все чаще проигрывает партию. Надо попробовать поиграть на поцелуй. Позавчера я увидел это «Ди». Они вдвоем шли через дорогу, и оно что-то оживленно впаривало Свете. Высокое, блондинистое, в пиджаке. Твой любимый цвет и размер. Хотя Свете, вроде, было с ним не очень весело. Она была в твоем сарафане, белом в цветочек. Шла, отдав ему безвольную руку, рассеянно улыбаясь. Шла утомленно и нехотя, как на оперу. Или к зубному. Я свински напился в тот день.
***
Но все равно я не теряю надежды когда-нибудь застать тебя. Когда-нибудь ты не успеешь ушмыгнуть к соседке, улететь в космос или затаиться в кладовке. Я узнаю тебя по маленькому, еще робкому огоньку в глазах – должен же он когда-то пробиться. Мы крепко обнимемся, до хруста. А наутро я проведу рукой по одеялу, принявшему твои уютные изгибы. И когда ты улыбнешься, дрогнув веками, еще на полпути к пробуждению, я скажу: – Интересно, а где наша Светка? Мне ее даже не хватает. У нее есть мобильный? И ты засмеешься с закрытыми глазами. Тихонько, мило, хрипловато ото сна. |
Библиотека // Объявления
