Графиня Виоланта лежала на белых простынях, сложив на груди руки. Лик ее выражал ту строгую рассудительность, каковою она обладала при жизни. Словно на миг прикрытые глаза, даже в этом вечном спокойствии являли привычную надменность. Молчаливые служанки аккуратно расчесывали ей волосы, укладывая локоны вдоль лица, разглаживая их по контуру плечей, укрытых в белую шемизу. Среди темных волн, отливая облачно-синим цветом, возвышался острый мыс, скала – волевой подбородок, на склоне которого покрылись легким белесым налетом губы. Графиня любила одеваться в молчании, громкие звуки тревожили ее, а шумные представления она считала уделом простолюдинов. В этот час, когда внизу сгрудились облаченные в кольчуги воины, граф Франческо молча прошел от двери к окну и услужливо, словно жена была еще жива, закрыл ставни, ограждая хладное тело от военного гама. Будь граф иного нрава: притворщиком или льстецом, он непременно бы рухнул к подножию постели и разрыдался; вместо этого Франческо, соединив за спиной руки, как обычно делают оценщики товаров, скупо взглянул супруге в лицо и почувствовал ту юношескую легкость, с какою совершаются смелые подвиги. Теперь в замке его ничто не держало, ему не придется перекладывать заботу о хозяйстве на любимую графиню. Он может возглавить свои отряды, самолично повести их в атаку, соединив с войсками Рожера II «Дитя Апулии».
– Спасибо, – произнес граф.
Он намеревался было покинуть спальню, как в нее стадом, толкаясь, влетели камеристки. Франческо поднес к губам палец и сердито взглянул на женщин, будто те нарушили сладкий сон младенца. Камеристки замерли. Дли них это первый подобный урок в жизни. Когда-то в детстве, может быть, им и рассказывали о том, что необходимо делать во время смерти хозяйки, только в этот момент, граф знал, из головы вылетает все, чему только учили. Франческо остановился на пороге и, не поворачиваясь, проговорил:
– Теперь плачьте.
Граф размеренным, неторопливым шагом двигался по коридорам. Смерть графини не ужасала его, он был к ней готов. Но его сын – нет. Юлий рыдал в своей комнате, укрыв подушками черную голову, пряча в перине такое же красивое лицо, какое в другом крыле замка принимало покой. Когда граф Франческо вошел к нему. Юлий прорычал:
– Не хочу!
– По нашим законам, Юлий, ты - взрослый. Я оставляю хозяйство на тебя.
– Почему?!
Граф вспомнил себя в его возрасте, когда умер отец. Тогда он тоже рыдал, вопрошал мать и Господа, молил вернуть отца к жизни. Франческо горевал бы долго, если бы не слова старого монаха, что случайно проходил мимо. Граф повторил их сыну вместо утешения, которое никогда не поможет мужчине:
– Плачь до тех пор, пока не будешь готов принять смерть свою или чужую.
Как и он сам тогда, Юлий поднял голову, растирая кулаками слезы. Жизнь без матери для четырнадцатилетнего сына казалось невозможной. Он был готов последовать за ней. Все, что было нужно графу – чтобы сын перестал плакать. Истинный смысл слов он поймет позже, обязательно поймет. Если же будет суждено Господу скрыть от него знания, то слезы не вечны, когда-нибудь они иссякнут, и ему придется принять слова на веру.
– Я оставляю хозяйство на тебя, – повторил граф.
Юлий слышал, об отце говорили, как о равнодушном, черством человеке с трудным характером, словно родился он не на юге Италии, а где-нибудь в заснеженных краях норманнов, где солнце так же скупо, как и слезы графа. Его не брали ни мольбы, ни просьбы, даже милосердие было строго выверено: ни больше и ни меньше, чем установлено законом. Франческо казался призраком, он не спешил, не суетился, в отличие от его соседей. Наоборот он был рассудителен в делах и медлителен в принятии решений. Все, чем занимался, подвергал строгой критике, поэтому редко ошибался. Многие хотели обвести графа вокруг пальца, иные откровенно угрожали смертью. Франческо считал недостойным хохотать им в лицо. Он молча вставал и уходил в ночь, подставляя спину, надеясь, что его враги решатся напасть сзади. Никто этого не делал, «потому что опасаются за свою жизнь», – пришел к такому выводу граф, обдумывая их бездействие. Франческо называли безумцем. Так думал и Юлий; граф это знал, но оставался самим собой, показывая успехами и прибылью свою правоту. Отнять этого никто не мог.
– Не скупись, похорони мать с почестями, – перед расставанием наказал отец.
Покинув замок, что возвышался над прекрасной долиной, которую рассекали темно-синие воды Камероты, Франческо двинулся в сторону Напля по пыльной, обветшалой римской дороге вдоль побережья Тирренского моря. И чайки искавшие пропитание во время отливов замечали блеск доспехов и реющие на ветру красные стяги с двумя серебряными поясами. Войско, подобно самому графу, шествовало размеренно, плавно, как призраки утренних туманов; а блики от стали казались слезами дневного солнца, такими притягательными, такими недоступными.
Близ Напля граф увидел того, кому Королевство Обеих Сицилий пророчило титул кайзера Священной Римской Империи – Фридриху Рожеру – бойкому и пытливому темноволосому юноше крепкого телосложения с пронзительными глазами и волевым подбородком. В чем-то он был схож с его сыном. Но король казался ему ближе: Юлий потерял мать, Рожер – отца в два года, оказавшись вовлеченным в домашние интриги между родственниками, церковью и герцогами. Фридрих горделиво объехал отряды Франческо в немом почтении. Образцовые воины, словно легионы Гая Юлия, поднимали лица, вглядываясь в своего полководца, в глаза тому, за кого они будут умирать. Юноша не дрогнул. Он спрыгнул с коня и обнажил меч. Быстро, словно в ярости, Рожер в одиночку двигался на отряды графа, проверяя их собранность и готовность служить верой и правдой. Ни один воин не отступил, лишь молчаливо наблюдал за будущим императором. Каждый их них готов был умереть, если на то воля короля Обейх Сицилий – так учил их граф.
– Чьи это воины?! – выкрикнул Фридрих, встав вплотную к рядам.
Франческо выехал вперед на своем пегом жеребце. Пешие войны расступились, пропуская графа, как трирему пропускают волны.
– Твои воины опасны. Я не готов умереть от мечей призраков.
– Но мы готовы умереть за «Дитя Апулии».
Фридрих молча ушел в свой шатер, больше Франческо с ним не разговаривал. За всю северную кампанию Рожер не приближался к воинам графа, и всячески старался обходить стороной шатры, увенчанные красными гонфалонами с двумя серебряными поясами. В бою Фридрих, впрочем, берег их, как мог; редкие воины получали такой щедрый подарок судьбы.
Вернулся граф той же римской дорогой три года спустя. Его также приветствовали чайки, радостно встречала долина, укутывая родным туманом. Молчаливо шествуя, подобно призракам, отряды графа приближались к родным деревням, и замку, возвышавшему черные башни к небесам. Крепость предстала перед Франческо в печали, мрачные стены поросли диким виноградом, а нечищенный ров смрадил хуже выгребных Миланских ям. Дворы были пусты и заброшены, кое-где прела солома, словно в напоминание о том, что здесь когда-то жили. Могильной тишиной принимал хозяина замок.
К двери в бергфрид была прибита бумага с удручающими известиями. Юлий на охоте сломал шею год назад. Граф остался один. Глаза поднялись к налетевшим с моря облакам. Расплакалось небо. Дождь барабанил по черепице, пока Франческо неторопливо, подобно привидению, обходил замок. Он закрыл ставни в комнате жены, постоял над кроватью сына. Спустился к воинам и распустил их по домам.
В камине он развел огонь и придвинул сиденье поближе к теплу. Кости, наконец, могли успокоиться и вдоволь поныть.
– Сеньор? Вы не призрак? – раздался испуганный женский голос.
Франческо узнал Марию, сироткой он приютил ее у себя, дал работу, за которую она могла получать чистую одежду, пищу, кров.
– Ответь, как там «Рыжий», мой пес?
– Умер от старости, господин.
– Тяжело…
В свете камина, на щеках графа Франческо блеснули слезы.
– Вы плачете, господин? Мне принести полотенце?
– Нет, ты слишком добра, Мария. Мои слезы для пса, ведь Господь не примет его в Раю, – Франческо глубоко вздохнул, утер слезы рукавом и усмехнулся: – Наверное, кроме тебя, все разбежались?
– Не все, господин.
– Зови всех, кто остался. Пусть накроют стол с вином, птицей, кабаном. Ты любишь овощи, фрукты? А-а, неважно. Неси все, что есть. Устроим пир! Старый граф вернулся домой.
– Да, мой господин.
– И еще…
– Слушаю, мой господин.
Франческо хотел было назвать ее своей женой, поддавшись чувствам, этим ненужным слезам по собаке, но, осознав последствия, передумал: среди прислуги начнутся шептания, зависть. Он не в том возрасте, чтобы менять уклад жизни. Как на него посмотрит Юлий и графиня Виоланта, когда он встретит их на том свете?
– Юлия похоронили с почестями?
– Да, мой господин.
«Ну, вот, все приходит в норму. Мария плакать не будет, это хорошо. Умру, как пес, от старости…» – Граф Франческо вытянул к огню ноги и дал волю воспоминаниям о Фридрихе Рожере: он будет жить! |
Библиотека // Объявления
