15 декабря. Шел дождь, мелкий, противный. Голые, потемневшие к ноябрю деревья навевали хандру по веселой жизни и летней безмятежности. Над грязно-рыжими кирпичными зданиями завода собирались в стаи вороны, гаркающие и горластые. Они кружили, садились на крыши, на ветви тополей и берез. Птицы постоянно перелетали с места на место. Людей такая погода волновала мало; горожане беспечно продолжали работать и отдыхать, некоторые готовились к предновогодним хлопотам.

У служебного входа магазина произошла неприятная авария, были слышны крики тощей жены потерпевшего ДТП. Водитель, засунув волосатые руки в карманы черного спортивного костюма, с досадой покачивал головой, осматривая разбитую левую фару и вмятую радиаторную решетку недавно купленного «вагончика». Молодой человек в кашемировом пальто покрепче перевязал пояс и неспешным шагом прокладывал путь между лужами. Ночь Андрей провел в раздумьях, не выспался, - лицо его слегка истощилось и побледнело. Он шел вверх по улице Ботвина, засматриваясь на птиц и голые ветви. Несколько человек задели его плечом, кто-то даже обругал. Иные, взглянув в безразличные, равнодушные глаза, сами уступали дорогу.

Заиграла мелодия, скучная, унылая, полифоническая. Карман черных джинсов завибрировал, разнося по телу приятную дрожь. Подавление номера… Андрей успел вставить многозначительное «да…», как нервный женский голос закричал:

– Где тебя носит?! Уже двенадцать! Забыл что ли?! Мы же на рынок собирались! Андрей, ты меня слышишь?! Ты вообще понимаешь, о чем я говорю?! Только не прикидывайся, будто все кончено, и тебе все равно! Жду!.. Недолугий… – эхом отдалось в мобильнике перед тем, как высветилась приятная для юноши надпись: «Соединение завершено». Андрей улыбнулся.

Навстречу шла невысокая девушка. Она была приятна и в меру взбалмошна внешне. Увидев нашивку в виде солнышка на блекло-зеленой куртке, ухмылка юноши стала сардонической. Девушка поправила сползающую на глаза желтую вязаную шапку, и взглянула на Андрея со скромностью ангелочка. Он сплюнул.

– Улыбнись, – попросила девушка, ошарашивая юношу.

Он ожидал любой реакции, только не приветливости, такой наивной и простой. «Да, эта вполне подойдет для Принцессы», – решил Андрей и изменился в лице, даже заставил себя улыбнуться.

– Другое дело, – ласково произнесла девушка, обернувшись. – А то ходишь, словно смерть: бледный и страшный.

Андрей промолчал, а девушка пошла дальше. Он проводил ее карим взглядом и собирался уже пойти по своим делам, как с двух сторон его задели два парня. Остриженные, они походили на гневных и агрессивных римлян, желающих размять кулаки в ими спровоцированной драке. Один из них развернулся и, занося локти назад, заявил:

– Ты чё на девушку наезжаешь? А? Я не всосал, ты чё молчишь? В хлебало захотел, волосатая мразь?

– Бей патлатых! – поддержал второй своего друга и незамедлительно врезал Андрею хуком справа.

Юноша согнулся, чтобы выплюнуть проступившую кровь. Следующий удар пришелся ему в переносицу, заставляя темноту перед глазами озариться яркой вспышкой боли. Андрей потерял опору. Упал. Парни добивали его ногами, не забывая при этом материться.

Девушка обернулась на крик, и побелела. Того, кому она подарила улыбку, нещадно избивали. Это наполнило ее гневом: как можно ни за что напасть на человека?

– Вы что делаете?! – возопила она, подбегая. – Не бейте его!

Парень с разворота саданул ей по лицу.

– Смойся отсюда, девка! Это наши разборки!

– Да, что вы за люди такие?!

– Я тебе не понятно объяснил?! В этом городе могут жить только нормальные пацаны, а эти волосатые уроды должны подохнуть, как грызуны!

Она налетела на парня и попыталась его ударить, но он опередил и заушил ей ладонью. Девушка осела на тротуар в растерянности.

– Ладно, с него хватит, – скомандовал первый, останавливая друга. – Обыщи его.

– Один стольник и мобила.

– На пузырь хватить... Пойдем в «Фиесту».

Парни сунули руки в карманы и обычным прогулочным шагом, размахивая плечами, двинулись в сторону универсама, оставляя за собой смех, крайне напоминающий собачий лай или гоготанье гусей. Девушка подползла к Андрею и обняла, отдавая свое тепло, чтобы согреть и вернуть ему сознание. Ее невинные руки перепачкались в крови. Она кричала, просила помочь, но прохожие переходили на другую сторону дороги, сторонились и стремились проворнее миновать это место. Марина плакала.

Девушка запустила руку под корпус юноши и попыталась его поднять. Андрей застонал. Перед его закрытыми глазами, в темноте, словно в детском калейдоскопе, кружились пестрые фигурки. Ветер хлестал по лицу холодными каплями, смывал проступающую из ссадин кровь. Истерическое рыдание девушки давило на уши с силой Иерихонских труб. Казалось, что от криков помощи ему становилось хуже, дурнота поднималась из желудка, сдавленного сломанным ребром. Андрей застонал громче.

Он хотел сказать, потребовать… попросить оставить его в покое, не трогать его, не прикасаться к нему, бросить его намеренно, но прикушенный во время удара язык и залитая кровью гортань не позволили сделать этого. Девушка в третий раз попыталась поднять Андрея, но истерзанное тело юноши лишь изогнулось в корчах. Со стороны он представал грязно-черным шевелящимся мешком, съеживающимся, словно паук над пламенем; впрочем, собственная внешность Андрея в этот момент интересовала меньше всего. Марина успокаивала его, как могла. Юношу пробирал озноб, но осознание того, что кто-то рядом с ним, все же дарило надежду на то, что девушка все-таки станет Принцессой.

Мокрые покрышки шин разрезали лужи, поднимали в воздух большие капли грязной воды. Автомобили сновали мимо, ревели моторами и шипели резиной по влажному асфальту. Из витрин магазинчика бытовой техники выглядывали консультанты и покупатели; они покачивали головой, сетуя на несправедливость жизни, но, словно завороженные, и пальцем не потянулись к телефону, чтобы вызвать медиков. Андрей начинал задыхаться, жадно ловя сырой воздух. Ветер усиливался, нагоняя самые крупные капли – блекло-зеленая курточка Марины потемнела, солнышко потускнело.

Вдали послышалась сирена дикая, резкая и местами протяжная, но в этот момент приятная до глубины души и долгожданная. Марина подняла глаза на светофор. Горел красный, жгучий, не колеблющийся, яркий и страстный, словно кровь. Этот цвет резал ей глаза, бесил. Сирена становилась громче и теперь отдавала в уши пронзительной мелодией, до того противной, что, несомненно, всякий бы расступился перед белой «Газелью» с широкой синей полосой и двумя оранжевыми, меньшей толщины.

На ухабистой дороге Андрей стонал чаще. Девушка ласково поглаживала его голову. Медик, плотный с четкими чертами лица, подобно вырезанными из слоновой кости, заполнял бумаги, но вдруг поднял пугающий взгляд под выгнутыми темными бровями к девушке.

– Что произошло? – спросил он официально, прямо и четко, без сожаления и сочувствия ни к ней, ни к юноше.

Марина ушла в себя, погрузилась в темную бездну секундных рассуждений; впервые она не нашла, что ответить. Девушка отчетливо себе представила, как дальше ее спросят, как зовут юношу – она не знает; где он живет – опять не знает. Марина тупо смотрела на врача, слегка шевеля губами; руки нервно крутили отсыревшие перчатки.

– Глеб, у нее припухлость чуть ниже левого уха, – вставил второй медик. – Гематома.

– Отсюда не видно, спасибо. Значит, у нее шоковое состояние. Да, этим можно объяснить ее молчаливость, – заключил он, начиная заполнять новый документ, отвернув несколько листов на планшете.

Написав несколько строк, врач вновь взглянул на девушку – та тряслась; и от обуявшего озноба стучали ее беленькие зубки. Глеб резко повернулся к напарнику:

– Укройте ее чем-нибудь. У нас, что, теплых одеял под сиденьями мало?

Марина расплылась в улыбке, но на лице, к ее удивлению, это не отразилось; быть может, слегка потеплели глаза.

– Он выживет? – вдруг спросила она, жалостно всматриваясь в правильное и спокойное лицо медика.

Ее душа всецело теперь зависела от его ответа. Диагноз, даже приблизительный, должен был облагородить сострадание и унижение, на которое Марина пошла ради незнакомого ей молодого человека: длинноволосого, бледного, в черном пальто, человека, походившего на смерть во плоти. Глеб выдохнул; он положил планшет на колени и прикрыл его ладонями. Его голос был мягок, но по-своему тверд:

– Тише, все хорошо. Он дышит, и это сейчас главное, радуйся за него.

– Я помолюсь, – зарумянилась Марина.

Марина искренне улыбнулась, затем посмотрела на безмятежно лежащего Андрея. Ему что-то вкололи, и теперь он походил на большого младенца, прерывисто дышащего от простуды. Марина метнула грустный взгляд на Глеба и, получив на немой вопрос кивок, заключила в хрупких ручках тонкие пальцы юноши.

Извившись в муках, Андрей отхаркнул кровью.

16 декабря. С севера потянуло легким морозом, так славно покалывающим уши и теребящим чуть вздернутый носик. Диагноз не подтвердился, но голову поворачивать все одно было больно, словно некто нарочно давил на гематому, тщетно скрываемую большими серьгами. После ночи проведенной в районной больнице среди запаха хлора и формальдегида, Марина вернулась домой в раздумьях о юноше. Она так и не узнала его имени. Его тут же увезли по светлому коридору, и больше девушка его не видела. Утром к нему не пустили; кто она такая: родственница или жена? Опустив голову в нерешительности и покорности судьбе, Марина побрела пустынной улицей до моста-плотины через реку Ловать.

Всматриваясь в тусклые окна частных домов и серых кирпичных пятиэтажек, она вспоминала. В «Газели» юноше стало скверно, доктора всерьез обеспокоились его здоровьем. Отхаркнув кровью, которая брызнула им в лицо, он приподнялся и отключился, упав на «каталку»; его сердце на осциллограмме выписывало резкие перепады: вверх и вниз, вверх и вниз, - а затем, перестало стучать вовсе, оглушив Марину противным, высоким тональным звуком…

– Девочка моя, я волновалась.

Мама встретила ее на пороге. Из больницы позвонили, но сама она представить не могла, что же стало с единственной дочерью. Должно было произойти сверхъестественное, чтобы воспитанная в физической и духовной культурах дочь попала к докторам. Она всегда заботилась о Марине и пресекала даже малые попытки вирусов завладеть дочерью. Хлопоты оказались напрасными, жизнь все-таки нашла трещину в граните здоровья. Марина смотрела в бледное лицо матери: оно было заплаканным, а под глазами проступали красноватые круги от недосыпа.

– Ты осветлилась, мама? – спросила девушка, разглядывая пепельно-светлые волосы.

– Доченька! – со слезной радостью воскликнула женщина, простирая руки к главной ценности в ее жизни.

Объятия крепчали, мать прижала дочь к груди, гладила ее по русым волосам без скрываемого счастья. Марина всегда знала, что мама ее любит превыше всего на свете, но только сейчас, в момент встречи, девушка осознала, насколько глубоки чувства человека к собственному ребенку: ни одно похотливое желание, влечение к мужчине, не способно перекрыть ту нежность и любовь к дочери или сыну. Только ты ответственна за это существо: ты его родила, ты его защита и опора, ты его погибель.

«Как же, наверное, страдает мама того юноши?» – пронеслось в девичьей голове.

– Прости, мамочка. Я в больницу.

Марина выюркнула из объятий матери и сломя голову понеслась в свою комнату. Скинула одежду, запачканную кровью и оделась в чистое, темное, печальное. Быстро забежала в ванную и навела макияж. Взглянула в зеркало и увидела себя с непривычной стороны – в трауре. Мать с горестью смотрела на мечущуюся по квартире дочь.

– Зачем тебе в больницу? – вдруг спросила она.

Девушка остановилась в оцепенении, Марина обдумывала ответ, это свойство было ей противоестественно, но за последние сутки она попривыкла к долгим мысленным рассуждениям. Марина подняла глаза: мать прочитала в них любовь и собственное материнское чувство. Иного ответа уже не требовалось, но девушка все же проговорила:

– Мамочка, там остался человек, которого я… не знаю, как сказать… спасла что ли.

– Будь осторожна…

Под это наставление Марина вылетела на лестничную клетку и запрыгала вниз по серым бетонным ступенькам. Быстрота, с которой девушка спускалась, била все рекорды, но ей казалось, что слишком медленно, подобно течению равнинной реки. Необходимо еще быстрее, будто она опаздывает на поезд до Новосокольников, чтобы успеть пересесть на поезд Санкт-Петербург-Минск, будто она мечтала стать горной, порожистой рекой. Ее ничто не интересовало, кроме длинноволосого юноши – его образ врезался в память: он лежал на мокром асфальте в крови, измученный, жалкий, бедный, беззащитный; и она… тщетно пытающаяся его поднять. Марина спешила туда, словно ничего еще не произошло, но вот-вот должно. «Так нельзя, – подумала девушка, – такого не может быть! Она не желала больше приносить другим людям опасность, она хотела любить и сопереживать.

Мрачный макияж дополнялся темными цветами одежды; это отталкивало прохожих, они уходили, отворачивались, сердились на неподобающий внешний вид, сетовали на расстройства. Между тем Марина отчетливо представляла, как на нее смотрят – впервые это не была похоть и радость, нет. Если раньше люди лизали взглядом все ее тело: с головы до ног, - в мыслях охватывали ее фигуру и кружились с ней в танце, чаще всего в эротических фантазиях; то теперь молодежь, словно по приказу: «ненавидь этих!», - стала относиться к ней с высокомерным презрением: так же смотрит сноб на легковерного дурачка, со скрытой злобой, ядовитой ухмылкой, часто его за медовыми словами, скрывается шипение змеи, обороняющей свои знания и мотивы поведения от оккупантов и подражателей. Как люди смотрели на девушку, так и Марина влила всю жестокость, на какую была способна, в карие глаза, оправленные в черные выгнутые ресницы. Рот ее стиснулся и съежился в безмолвной злости. Она почувствовала себя хуже: перестала быть красивой, и желание вновь одарить прохожего улыбкой начало одолевать. Она сопротивлялась.

Во дворе ходили люди, спешили домой, иные – по делам, кто-то выбивал коврики и палас, эхом разнося глухие удары и взметая в воздух клубы темной пыли. Нервная бабушка, впадавшая в маразм, стояла на маленькой скамеечке и развешивала простыни и пододеяльники на натянутые веревки под ветхой крышей. Она, как обычно, была одета в красный с синими узорами халат, а поверх накинуто серое, давно вышедшее из моды, пальто. Ее крючковатый нос и волевой подбородок, выставленный вперед, всегда пугали Марину, и в этот момент, когда разница в возрасте бросилась в глаза, - на девушку спустилась тонна фобий, будоражащих молодое сознание. Марина всем сердцем желала быть вечно молодой, вечно бодрой и жизнерадостной, чтобы, не приведи Господь, стать такой же мерзкой и противной старухой.

– Накрасилась, как ведьма! Ничего святого в тебе нет! Что смотришь? Работать надо, а не разгуливать бобылем!

Ее голос, шипящий от недостатка сгнивших зубов, вызывал мурашки и холод, пронизывающий поясницу: то ли это старуха передавала свой ревматизм, то ли ее темный, карий взгляд впивался в девушку, высасывая жизненную силу, подобно энергетическому вампиру. Марина поспешила уйти, чтобы не видеть ее, не слышать ее.

Обойдя кирпичную пятиэтажку, она очутилась на проезжей части улицы Ботвина, напротив небольшого музыкального магазинчика «Диез». Из пластиковых дверей доносилась музыка, мягкая, ненавязчивая. Марина обернулась влево, всего в сотне метров вчера она лежала под дождем в луже дождевой воды и крови, неясно понимая: ее это была кровь или юноши, которого пыталась спасти? Она остолбенела, и стояла так, отчетливо взирая на себя со стороны. «Старуха была не права!» – решила Марина, увидев «Газель» МЧС, взглянув на докторов, на узкие капли, полосующие лица и природу серыми штрихами, подобно гравюрам, и снова на себя. Шаги с отзвуком барабанных альтов заставили девушку медленно развернуться. Ее душа уходила в глубину, сердце сжималось, а в голове воцарился бредовый туман, от которого существует лишь одно средство – обморок, но Марина держала себя в руках и смотрела, понимая, что собственные ее ноги становятся мягкими и слабыми, ватными; по телу пробегает дрожь, а зубы начинает сводить, вызывая неприятный горько-соленый привкус.

Навстречу шел мужчина лет сорока навскидку, высокий, с резкими чертами лица. Движения казались плавными на фоне будничной беготни, не смотря даже на то, что ноги были чуть длиннее остальной части тела. Впрочем, Марине он показался приятным: по высокому лбу замечалось его образованность; симпатичным: однажды она видела в кино актера, у которого были такие же глубоко посаженные глаза и темные брови, скрывающие то, что правый глаз затянуло бельмо. Мужчина выглядел сдержанным и самодостаточным. Об этом говорил темно-серый костюм в светлую полоску; белая накрахмаленная рубашка и красный, в ромбик, галстук; серый осенний плащ, перекинутый через руку. Трость с металлическим навершием в виде головы орла, постукивала рядом с ним в такт его мелодичным движениям. Солидный купе от «Вольво» следовал за владельцем против правил дорожного движения.

Марина насильно отвела взгляд, но пушистые ресницы вновь вспорхнули, чтобы посмотреть на мужчину. Он ей улыбнулся, мило, сочувствующе.

Девушка поняла это слишком поздно: на грани обморока, когда реальность дернулась в стороны, разрывая причинно-следственные связи и затуманивая краски и смазывая их; словно в темя ударили - такое чувство осталось перед тем, как, закатив глаза, Марина начала опускаться вниз, влекомая одним лишь притяжением Земли. Мужчина подхватил безвольное тело свободной рукой, не давая ему упасть. Он увидел припудренную кожу, напоминавшую ему моток нежнейшего бледно-розового бархата, милый вздернутой носик и влажные темно-бордовые губы, очерченные черным карандашом. Марина мягкотело покоилась на сильной руке, запрокинув голову.

«Вольво» остановилось; с легким жужжанием опустилось тонированное стекло.

– Валерий Валентинович, с вами все хорошо? – осторожно спросил смуглый водитель.

Мужчина осматривал девушку; колыхание ее русых волос завораживало его, он переводил взгляд на лицо, затем на тонкую шею и ниже, представляя груди, скрывавшиеся под легкой осенней курткой, молния которой соблазнительно была расстегнута. Тело влекло его, он готов был впиться в ее губы, исцеловать ее всю, с ног до головы, там, где пожелает она сама. Валерий облизнулся; он чувствовал, как теплые капли пота проступают под накрахмаленной рубашкой, как тесен стал галстук, сдавливающий кадык. Голос водителя заставил опомниться.

– Да, – ответил мужчина, сбросив наваждение.

Затем, он развернулся, бережно поддерживая девушку.

– Открой…

В юной голове звук отразился раскатом грома, отчетливо, резко, глубоко и мощно. «Открой!». Слово прозвучало подобно приказу; только девушка не поняла, чей сильный властный мужской голос командовал и кому: то ли ей, то ли это лишь ее фантазия, то ли слово из реальности… А где тогда она? Марина обрела рассудок: девушка чувствовала тепло, исходящее от руки, поддерживающей ее хрупкое невинное тело. Марина задвигалась, шея напрягалась, вызывая моментные вспышки боли в позвонках. Веки открылись, и черные ресницы впорхнули к бровям. Марина увидела серое, заволоченное светлыми облаками небо без видимых просветов, но даже эта белизна отягощала. Ей хотелось увидеть солнце, чтобы полностью отдаться теплу, но, приподняв голову, заметила сухую, морщинистую шею незнакомца, прикрытую воротником: сонная артерия билась, стараясь вырваться наружу.

Валерий почувствовал, как напряглись мышцы девушки, аккуратно, как годовалого ребенка, поддерживая ладонью спину и голову, поставил ее на ноги. Его улыбка отразилась в карих глазах девушки. Марина отстранилась и уперлась в открытую дверь купе. Мужчина шагнул вперед.

– Что вам от меня нужно? – с испугом спросила Марина, обегая незнакомца глазами.

Валерий продолжал улыбаться; он развел руки, показывая, что не собирается делать ничего плохого, что скован и что старается не навредить; он скорее сам сошел бы в Бездну, нежели ангел, стоящий перед ним и трясущийся от страха.

– Тише, – его голос мягкий, спокойный, убаюкивающий почти шептал, наводил легкость и безмятежность, заставлял расслабиться. – Все хорошо. Я желаю добра.

– Что вам от меня нужно? – повторила девушка.

– Волнение оставь до случая. Ты в безопасности, – уговаривал ее Валерий, делая пассы тростью. – Я хочу помочь. Ты упала в обморок, и я хотел отвезти тебя в больницу. Помочь, понимаешь?

– Я не сяду с вами в машину, – твердо произнесла Марина, захлопнув дверь.

– Дуреха, я хочу помочь.

– Не нужно мне вашей помощи, сама управлюсь как-нибудь.

– Что ж, в таком случае прости, если чем обидел. Видит Бог, я желал добра.

Мужчина опустил руки и зажал трость подмышкой. Улыбка прошла, и на ее месте воцарилось строгое должностное лицо. Марина стукнула зубами и поспешно отошла в сторону, уступая незнакомцу путь к собственному авто.

– Паша, – позвал водителя Валерий, тот, смекнув, что необходимо сделать, быстро вышел и заново открыл заднюю дверь «Вольво». Без разговоров, без злобы, - он работал.

Мужчина вновь обратился к девушке, которая к тому моменту не успела далеко уйти:

– Я могу тебя подвезти… скажем, до больницы?

– Нет, – отрезала Марина, отсекая воздух ладонью.

– Придется по-иному, – в полголоса проговорил мужчина своему шоферу.

За окном стемнело, лишь далекие фонари выстроились в парящую над землей гирлянду ярко-голубых огней. Тюль слегка сдвинули, оставляя видимым белоснежный подоконник и горшок с геранью. Темно-коричневые в крупную клетку похожие на плитку шоколада шторы были убраны к бокам и перевязаны желтым плетеным шнуром, кажущимся аксельбантами. Марина не выносила герань с детства; когда цветок наводил ужас и навевал воспоминания о трупном смраде: два долгих жарких дня девочка провела с умершей во сне бабушкой; затем ее меньший братик, оставленный без должного присмотра, умер с пеной у рта, попробовав какие-то медикаменты и заев листочками, которыми бабушка затыкала уши перед сном. Марина ненавидела герань. Былое вновь нахлынуло на ее голову, тяжелую от вечерней дремоты, когда организм только начал приспосабливаться к ночному времени бодрствования; мнилось, что мозг распух и вот-вот раскрошит черепную коробку, как из песка замок, в который заложили петарду. Начиналась мигрень. Увеличилось глазное давление, она почувствовала крошку под веком, так мешающую нормально, без боли, смотреть в окно и в собеседника. Впрочем, ей было известно, что лопнул от утомления кровеносный сосуд, который заполнил глазное яблоко блекло-розовым маревом с прожилками в виде крохотных молний, но насыщенных бордовым цветом.

Мужчина встал с большого мягкого коричневого кресла и подошел к окну, постукивая тростью, только сейчас девушка заметила: он действительно хромал на правую ногу, еле сгибающуюся в колене. Ощупывая лист длинными красивыми музыкальными пальцами, Валерий произнес:

– А ты знала: листья герани содержат в очень малых дозах смертельный для человека яд?

Марина вспомнила бабушкин дом, теплый, уютный, чуть темный, но пропитанный необычайной добротой, радостью и спокойствием. Она бегала среди вековой мебели, изобилующей массивностью, крепостью и довлеющим превосходством, но вместе с тем стол, кресла, комоды, кровати, две софы выглядели великолепно, с изящными изгибами, резьбой по дереву, закованной в темный лак, который местами стерся, и виднелись светлые проталины, добавляющие мебели ветхость и величие. На каждом подоконнике бабушка выращивала герань, даже не как комнатное растение, радующее глаз и благоухающее, но большей частью как лекарственный цветок. Марина это помнила. Бабушка страдала от постоянной боли в ушах. Яркий образ, противоположный ее отношению к этому растению. Но умер ее братик…

Валерий растер лист, и по комнате разнесся слабый аромат. Он, чуть склонив голову, казалось, вслушивался, но во что именно, Марина не поняла: то ли в шептание цветка, то ли в ее собственные мысли. Затем он резко развернулся с доброй улыбкой на лице, его светлые брови чуть поднялись, словно мужчина был чем-то разжалоблен и всячески походил на умиленного человека, радующегося за подъем и счастье других людей.

– Всякое лекарство содержит яд, – сказал он, наконец. – Твой, как ты выразилась, братик, умер от передоза. Ты ведь помнишь: на окне стояла баночка с бесцветной жидкостью, а в ней плавал лист герани. Помнишь, как мальчик мучился в агонии. Тяжелая смерть, я понимаю. Всякое лекарство содержит яд… даже время.

– Псих! – выпалила Марина, испугавшись, что мужчина прочитал ее мысли, ее воспоминания. – Сними с меня наручники!

– Тише, кричать я не просил. Тише.

– Какое тише? Ты меня нагло похитил и теперь… теперь… Моя мама позвонит в милицию!

Валерий встал напротив кровати, на которой лежала девушка, прикованная к крепким кофейного цвета бортикам по рукам и ногам. Он опирался на трость двумя руками. Темный взгляд был такой же грозный, гордый, холодный и расчетливый.

– Я сказал, не кричи! Тебе это все равно не поможет, – через секунду он продолжил: – Твоя мать знает, где ты. Да, в больнице, записалась в сиделки к Темному Андрэ. Снова да, его так зовут.

– Кого? – неподдельно удивилась Марина.

– Быстро же девушки забывают тех, кому они подарили улыбку, и тех, кому оказали помощь, отдавая свое милосердие. Святая Тереза плачет о тебе. Так что, будь любезна, коль ты в моем доме, исполнять мои просьбы: помолчи.

– С чего бы это?

– С того, моя милая Принцесса, что я намереваюсь рассказать тебе все, хочешь ты этого или нет; я не вижу других путей объяснить тебе, куда же ты своим милосердием влезла, в какие темные и запретные долины этим вчерашним происшествием тебя занесло. Но для начала запомни: я прошу – ты выполняешь. Как я уже говорил, это действует только в моем доме; вне его, пожалуйста, - делай, что заблагорассудится, но сотню раз подумай. Запомни правило второе: я желаю тебе добра; Андрэ несет зло.

Валерий отошел к креслу, и намеревался присесть, как услышал:

– Пока ты не снимешь наручники, я не буду тебя слушаться! И вообще, так с девушками себя не ведут!

Он все-таки сел, что послужило ответом на первую часть ультиматума. Это его раззадорило. Такие девушки всегда вызывали в нем радость за собственное величие. Валерий сидел гордо и смотрел исподлобья так, что даже одетая, девушка почувствовала этот взгляд на коже, отозвавшийся мурашками и легкой прохладой.

– Я видел много девушек и женщин, все они ведут себя одинаково. Упираются, словно лишаются чести, а потом завораживаются действием вокруг и поглощаются целиком, желают большего, и мысли становятся только об одном. Далее, если им уже претит выносить действительность, они остепеняются и с особым упоением начинают хлопотать о тех, кто рядом; они упираются вновь… до поры до времени. Замкнутый круг.

– Я не такая! – с обидой ответила Марина, встряхнув цепочками наручников.

Мужчина захохотал, звонко и от чистого сердца; он не пытался скрыть его, но это не был смех тех молодых людей, которые напали на Андрея, скорее снисходительный, ласковый, сочувствующий.

– О, видит Бог! Сколько раз я слышал это! Значит, ты та, кто мне нужна. Я оказался прав.

– В чем?

Валерий успокоился, покачав головой. Глубоко посаженные глаза утопились во мраке и озарились пугающим красноватым свечением.

– Во всем, – ответил он, моргнув.

Марина повернула голову к белой двери, отметив, что хотя положение ее весьма не завидно, но комната определенно ей пришлась по вкусу; контраст шоколадного и приторно ясного прибавлял уют, однако на мебель владелец дома поскупился, впрочем, так казалось лучше: шире и светлее. Ничего лишнего: осиновая кровать, застеленная льном; темное кресло, стеклянный журнальный столик на черных коротких ножках, напоминающих медвежье косолапие; темно-коричневые шторы; прозрачная тюль и зеленая герань за ней; на полу был постелен простой ковер с тускло-желтым греческим орнаментом Вечности. Свет от покрытой зеленым абажуром люстры лился мягкий, убаюкивающий, словно в палате оздоровительного лагеря или приличного санатория. Благоухание герани наводило хандру по веселым и безмятежным летним денькам, когда девушки, собираясь в парке, делятся слухами, сплетнями, впечатлениями и просто добрыми эмоциями. Марине непременно захотелось об этом рассказать.

– Это комната допроса, – пояснил Валерий, словно она чувствовала вслух.

Девушку это насторожило. Мужчина неподдельно читает ее мысли и способствует их развитию, говорит (казалось ей) правду и всячески старается угодить.

– Вы из ФСБ? – неожиданно для Валерия спросила Марина, не успев подумать об этом сама; нарочно, чтобы похититель не прочел вопрос в ее голове.

– А ты быстро учишься, – усмехнулся мужчина, но затем ответил: – Если бы я работал на правительство, то не стал бы тебе помогать. К тому же ты не представляешь для них интереса. Как ни больно тебе это осознавать, но сидя на лавочках в Парке Пушкина ты от начала до конца рассказала бы все своим подругам. У ФСБшников правило, я бы сказал слоган: «Болтать – врагу помогать!». Впрочем, если зашел об этом вопрос, и раз я сам изъявил желание рассказать все, то теперь отступать поздно…

Марина хотела спросить, даже приоткрыла рот, но резкий укол в сердце навеял тревогу и странное чувство близкой опасности. Девушка уставилась на дверь, на лице проявилась гримаса боли.

Валерий уловил ее мысли. Он подскочил к кровати резво, стремительно, молниеносно, словно травмы колена не было в помине, а трость – лишь украшение. Когда послышались торопливые шаги, становившиеся громче и четче, девушка, освобожденная от наручников, сидела на корточках позади постели, затравленно озираясь по сторонам – натянутая до половины лица простынь мешала видеть, но подняться на ноги Марина не решалась.

– Определенно ты та, кто нужна мне, – прошептал мужчина, стоя одной ногой на полу, а левой – он уперся в кровать. – Как только скажу: отбежишь к окну и пригнешься.

Валерий перехватил трость обеими руками и приготовился к встрече гостей. Шаги оборвались, и почувствовалось, как рука медленно давит на входную ручку, как щелкает встроенный небольшой замок. Белая дверь открывается плавно, осторожно, приковывая к себе внимание мужчины и девушки. В такие моменты, кажется, что время замирает подобно зимней природе, и лишь весной с появлением первых проталин, среди белоснежных снегов, оно возобновляет движение. Так и в этот раз: открылась дверь, и лишь показалась рука, облаченная в черный пиджак с выступающими манжетами рубашки, время отмерло, забилась жизнь.

Вошел смуглый шофер, который, как поняла Марина, являлся не только им, но и охранником дома, телохранителем в одном лице. Валерий дал сигнал за несколько секунд до фразы Павла. Девушка пригнулась под подоконником, она увидела, как мужчина, опираясь на больную ногу, напрягался и готовился отшвырнуть кровать в нее. Чувство страха за собственную жизнь возобладало над рассудком и вопреки ожиданию Валерия и его шофера, Марина распахнула окно, и нырнула в ночь. Это произошло так быстро и стремительно, что несколько растерянный шофер не осознал, что стряслось, и спокойно вымолвил, что пожаловали непрошеные гости. Кто они такие, Валерию объяснять не было нужды, как, впрочем, и Павлу, но девушке…

Мужчина слишком поздно о ней подумал, он оттолкнул кровать, которая повернувшись на девяносто градусов, заслонила то место, где должна была находиться пленница, но в последнюю секунду, когда Валерий уже разворачивался, чтобы атаковать первого «гостя», заметил, открытое окно и скрывающиеся за тюль подошвы тридцать седьмого размера… «Поздно», – решил он и опустил трость, тяжело стоя на ногах; на светлой коже его проступила влага. Лицо сморщилось. Все труды оказались тщетными, все планы рухнули в одночасье: он мечтал возвысить девушку, открыть ей глаза на мир, на жизнь в ее городе, маленьком, но великом, с великим наследием и с великой судьбой. С другой стороны, в глубине душе, Валерий радовался, что хоть кто-то способен на самостоятельное мышление; радовался, что Марина не потеряла самообладание и вовремя взяла себя в руки. «Она поймет, обязательно поймет», – утешал себя мужчина с тростью. И в этот момент в распахнутое окно под свист ветра, теребящего тюль, влетел первый оборотень.

Волчара осклабил пасть, его гневные глаза горели адским пламенем: они завораживают, как вода, но выжигают в памяти каменные узоры страха, - увидевший их раз – во веки веков будет просыпаться в холодном поту. Мощное тело переливалось блеском от лоснящейся короткой шерсти, под которой напрягались мышцы, способные в миг разорвать человека на восемь частей Британского флага. Рычание оглушило Валерия, и он замешкался. Оборотень, почувствовав слабину, оттолкнулся от подоконника, оставив по три глубоких зазубрины от когтей, и прыгнул на мужчину, растягиваясь в воздухе. Это была его ошибка: этим он замедлил, притормозил свою реакцию. Павел резко обернулся, растворившись в мягком свете. Горящий кулак шофера обрушился на голову волчары. Резко, словно боксер, Павел заушил ему, сбив направление полета. Удар получился настолько сильным, что, перевернувшись в бесконтрольном сознании, оборотень рухнул на стеклянный журнальный столик, подкосив его «косолапые» ножки; послышался неприятный треск стекла; он вывел Валерия из оцепления перед волчьими глазами, такими пленительными и жгучими. Надавив «орла», Мужчина обнажил шпагу и всадил острие оборотню в ямку между пятым и шестым позвонками. Валерий развернулся, чувствуя грозящее шипение, наполненное ненасытной злобой, вселенской ненавистью к нему и к таким, как он. Мужчина выбросил ладонь в сторону окна, понимая, что это последний шанс. С растопыренных, чуть загнутых пальцев сорвалась небольшая волна, невидимая, но сильная, могущественная. Вцепившиеся в подоконник оборотни, которые с собачьим, словно шавки, визгом вылетели обратно в ночную пустоту. Последний прихватил с собой вниз чудом оставшийся до этого момента целым горшок с геранью и значительный кусок расщепленных досок. К окну рванулся Павел:

– Они уходят!

– Пусть уходят, Паша. Новая Принцесса не должна пострадать, – грустно вымолвил Валерий, вытирая бурую, почти черную кровь оборотня со своей шпаги, – Пусть уходят.

– Но они же… – нетерпеливо начал шофер, – Мы можем их догнать!..

– Пусть уходят, я сказал! Она нужна им, не меньше, чем мне! – прикрикнул мужчина, между тем неспешно присаживался в кресло кофейного цвета. – Оставь ее, дай ей шанс выбрать, Бог даже нам оставил право выбора: обратиться к Вечному Злу или Благочестивому Добру. Она найдет свою судьбу. О, видит Бог, я оказался прав: сначала они упираются – а потом их за уши не оттянуть. Одним словом: кошки.

Валерий опустил веки на ярко-красные, возбужденные сверхъестественной силой, глаза, и его сознание поплыло вслед за утихающим лаем, который больше становился похожим на человеческий смех. Дух летел через пустырь, неумолимо нагоняя оборачивающихся в гуманоидный облик оборотней. «Вот она, Марина! Молодец, вцепилась в шею мертвой напуганной хваткой. Она управляет им, она…»

«Владыка», – услышал Валерий тревожный голос Павла и поспешил вернуться в тело, тягостно взирая на удаляющуюся точку на пустыре Кулева болота. Он восхитился Мариной, остался доволен ей. Новая принцесса должна быть самостоятельной… быть должна. Скоро, знал мужчина, всего через неделю, наступит сочельник, тот благодатный день, когда будет решаться судьба Мироздания, Канун Рождества Вселенной. Нет, не календарное Рождество Христово, но особое, природное: когда Свет возобладает над Тьмой, укорачивая ночь, увеличивая день; когда на трон вступит Светлая Принцесса, Владычица Справедливости, несущая Жизнь Королева Смерти, наводящая Страх Богиня Акта Веры, Акта Надежды, Акта Любви; сама Белая Госпожа. Марина, по мнению Валерия, должна была стать Всем, отделившись от Ничто; Пространством и Временем… и, как время, Принцесса была, есть и будет одновременно везде и всегда, словно память о вечном и тленном…

– Быть должна, – прошептал мужчина, открыв глаза.

Мягкий свет погладил желтые ресницы, проник в ярко-красные глаза, заполнил душу теплотой и спокойствием, подобно тому моменту, когда ты понимаешь, что причастие очистило тебя, выжгло все страхи и чувство вины; когда давление высокого купола, исписанного библейскими мотивами, укрывало от будничных мелочей; когда умиротворение, исходящее от массивного креста, разбивало в прах ненависть, злость и зависть и развевало их на стремительном потустороннем ветру; когда приклонив колени на скрипучую, словно нытье скребущих кошек, подставку из ссохшихся досок, ты ощущаешь темный покой за свою жизнь, теплый и радушный.

В окно пробивался легкий, чуть затхлый ветерок, теребящий тюль, волнующий шторы; он обдувал белоснежное лицо Валерия. Мужчина вдохнул полной грудью так громко, словно это был последний вздох на земле.

– Вы что-то сказали, Владыка? – спросил Павел, подходя ближе; его гладкая, смуглая кожа пошла мелкими бликами.

– Нет, – ответил Валерий, отмечая, что черный с уженный к поясу пиджак шоферу шел, а белая рубашка лишь четче подчеркивала бронзу его кожи.

– Что делать с оборотнем?

– Ты знаешь, когда спросить. В этом ты мне нравишься. Скоро Рождество… Прогреби его где-нибудь за пустырем, ближе к деревьям, чтобы не так сильно бросалось в глаза. Крест. Крест не забудь поставить, православный… небольшой… деревянный.

Мужчина встал и подошел к разбитому журнальному столику, в осколках стекла которого истекал мертвой кровью оборотень.

– Бедный щенок, мне его действительно жаль…

Подумал же Валерий о том, что хорошая псина – дохлая псина; он обернулся к Павлу, и со страдающим взглядом произнес:

– К кресту прибей табличку: «Здесь лежит хороший пес»…

Павел поднял оборотня на руки, как собственного спящего ребенка, и выбежал через распахнутое окно.

«Она управляет им, – вспомнилось мужчине, и он вновь унесся витать над Кулевым болотом. – Она…» Валерий заметил отблески лоснящейся шерсти раненного оборотня. Ему едва хватает сил бежать, наравне со всеми. Взгляд скользнул по фонарям, возносясь выше и выше, где под звездами, в тусклом свете Полярной Звезды, находящейся слева, экстраординарные следы казались ярче, словно не в земле, а в граните выдолблены навеки, столь глубоко и отчетливо видело астральное тело направление.

– Они ушли на восток… – тихо проговорил Валерий, когда внезапно, с хлопком, распахнулась дверь, чуть не слетев с петель.

В проеме стоял черный силуэт, опираясь рукой о дверной косяк; искусственный свет не хотел касаться ни его кожи, ни его одежды. Он был пятном, кляксой, нечистым… От него тянуло хлором, запекшейся кровью, потом и болотной жижей. Валерий приподнял трость и направил на силуэт, словно обороняясь.

– Где Принцесса, Валент?! – выкрикнул гость.

– Они всегда уходят на восток, на рассвет, к Солнцу… – (Мужчина резко повернул конец трости к окну). – Тебе ли не знать, темный Андрэ? – ехидно спросил Валерий, выгнувшись в реверансе перед Принцем Бездны.

Ночь собирала урожай. В Средние Века люди верили, что день во всей своей светлости и ясности, даже в самую мерзопакостную погоду, был отдан Богу и шел от Него. Ночь во всей своей сумрачности, призрачности, таинственности приписывалась времени Дьявола, когда Господь бессилен что-либо поделать с людскими страстями и грехами, когда Лукавый выходил, поднимался из недр Ада, чтобы оговорить человека, навести на него дурман, поднять в нем отвращение благочестивости, чтобы вписать в черный Легион, низвергнув душу в Огненную Геенну. Людям в Средневековье комендантский час не был необходимостью. Они настолько страшились историй, рожденных в ночи, что если они и захотели бы прогуляться по темным, узким улочкам при свете луны, которой из-за тесноты черепичных крыш не было видно, то десятки тысяч раз подумали, а стоит ли этого хотеть?

С другой стороны, лишь ночь открывала тайны мироздания, недаром многие службы заканчиваются за полночь, а Римские Часы для католического духовенства лишь начинают отсчет с Заутрени, что приблизительно равняется трем часам утра, когда солнце в умеренных широтах, даже в самый короткий день не стремится подниматься на небосвод.

В современности проще: обилие огней и шумов, ночные бары, дискотеки, метрополитен в крупных городах, вокзалы, торговые ларьки – все это отводит от людей страх перед ночью. Человек научился жить по ночам.

Большинство хотя бы раз в жизни, но пережило ночь от начала ее зачатия, когда солнечный диск в темном небе заволакивается красноватыми облаками, становящимися черными, закатывается за макушки высоких деревьев или высоченные крыши и шпили индустриального пейзажа; и до ее смерти, когда светило поначалу растекается по небосводу, приковывая к себе внимание, а затем, словно нехотя, вырастает припухлостью на пылающем огнем горизонте, пока окончательно не превратится в знакомое нам яркое дневное солнце.

Вцепившись в мохнатую шею оборотня тоненькими пальцами, Марина размышляла о ночи, почему мужчина с тростью похитил ее, пробудил лишь в сумерках? Кто эти звери? Что им всем от нее надо? Разве сложно оставить ее в покое, с ее парнем, который (она верила) до сих пор лежит бедный в белой пустой палате в районной больнице города… «Андрэ… – подумала она, – Андрей!» Красивое имя, ласковое, и с тем мужественное из-за трех звонких согласных, словно громоподобное сердцебиение водопадов Анхель и Ниагара. Оборотень замер, как вкопанный, девушка почувствовала судорогу, продирающую толстую шкуру: шерсть вставала дыбом, будто под ней был не полуволк, а напуганная шавка, которая закрыла морду лапами от страха. Воздух замер в больших сопящих ноздрях, пасть разинулась. Марина это поняла по напряжению шейных мышц. Оборотень упал, умер.

Вожак стаи замер на месте, показалось, что он упадет вслед за тем оборотнем, но вместо этого волчара пригнулся и сильно оттолкнулся, встав на задние лапы. Теперь Марина видела не животное – человек предстал во всем своем нагом великолепии. Девушка и помыслить не могла, что вожаком стаи была женщина, невысокая, бледная, коренастая и белокурая. Ее выразительные желтоватые глаза увлажнились; Марина почувствовала, как они пронизывают тело, ласкают сердце, но с этим взгляд «волчицы» холодно презирал ее мозг. Она видела, как груди становятся упругими, как тонкие, будто хрупкие, плечи еле заметно подались назад, выправляя осанку. «Волчица» была безупречна!

Марина приоткрыла рот в изумлении. Слова тонули в горле, словно им мешал ком. Мысли занимались женщиной, ведь таким совершенством может стать она! Девушку гипнотизировала раскованность и красота, излучавшая грацию и силу питбультерьера, помноженные на естественный интерес волками, их природным притяжением и блистательным отсутствием изъянов. Кроме этой женщины, Марина ни о чем думать не могла, так ласково и нежно ложились на ее тело серебряные лучи. «Луна сошла с ума!» – показалось девушке, ее свет лился, овевал, окружал призрачным ореолом. Голос звонкий, добрый, словно материнский, мягкий и любящий, даже когда сердится. Женщина что-то говорила (Марина не слушала, упивалась), поворачиваясь то к одному оборотню, то к другому. Они отходили, покорно расступались, превращались, но «волчица» была намного прелестней их всех вместе взятых. Принцесса смотрела, завораживалась; в ее влажных карих глазах, ставших в ночи черными, горела страсть, влечение, интерес. Белокурые волосы шевелились, летали, порхали («Так чудесно!» – подумала девушка) в такт мелодичным, плавным ее движением. И снова голос…

Марина ловила каждое изменение, запоминала морщинки, работу мышц, так тщетно скрываемых тонкой бледноватой в серебряных лучах кожей. Женщина становилась родной, знакомой, словно знала ее всю жизнь: каждый день видела чуть вытянутое лицо, слегка заостренные уши, нос с небольшой горбинкой, глаза, отливавшие мудростью, очерченные светлые брови…

«Валерий…» – неосознанно произнесла Марина, проникая к «волчице» любовью. Ей так захотелось уснуть в ее объятиях, как дремала в объятиях матери, как засыпала на груди Ильи под размеренный шум и плеск волн на озере Чистом, в самых живописных местах – в Сенчитском бору.

Женщина стала серьезной, ее лицо вновь походило на противный волчий оскал, девушке показалось, что обидела «волчицу». В карих глазах поселилась грусть, так подходящая ее подводке и черным теням, делающих глаза чуть впалыми, но выразительными. Выражали они дочернее томное умиление. Марина понимала, что чем-то рассердила женщину, и захотела исправить положение.

Марина отвлеклась, и слова презренно пронзили усталый мозг; говорила женщина:

– Еще одна Принцесса, влюбившаяся во Флавия Валента!

«Волчица» развела руками, но быстро собралась и спросила, предрекая положительный ответ:

– Валерия я знаю давно; дольше, чем ты можешь себе представить. Он рассказал, не так ли?

– Не успел, – обиженно произнесла Марина, опустив глаза на пожухлую траву, так и не скрывшуюся под снегом, но представшую перед Принцессой в легкой пелене морозного инея.

– О, amator generis Gothorum! (О, друг рода готов! – лат.) – воскликнула женщина, устремив свой взгляд с вытянутого, почти волчьего лица, в сторону не таких далеких огней деревушки на Кулевом болоте, в сторону распахнутого окна, в котором за переливающейся прозрачными волнами тонкой сетчатой тканью различался силуэт Принца. Она узнала бы его везде. Позади лукаво улыбался мужчина с тростью, ее Валерий, ее Валент из Флавиев. Он так далек, что лишь острое волчье зрение сближает их и при этом делает страдания несносными. Лучше ослепнуть, навсегда!

Марина испугалась собственных мыслей, ей на мгновение показалось, что она сама, как ее похититель, прочла мысли. Неужели эта женщина влюблена в него? Кто такой Принц? Откуда она сама о нем узнала? Действительно ли это мысли «волчицы» или ее собственные? Ответов она не знала.

– Ты любишь его? – спросила девушка так, словно отдавала самое ценное в своей жизни – ребенка, – только бы он счастлив был.

– Да, люблю, – прошептала женщина, но эти слова унес ветер; и она повторила со всей звонкостью своего завораживающего голоса: – Люблю!

Вместе с этим ее лицо исказилось в ненависти, презрении, страдании, а из желтоватых чуть впалых глаз потекли слезы, которые она и не старалась ни смахнуть, ни растереть. Капельки стекали, падали на грудь. Марина, полная обуявшего ее сочувствия, медленно, под пристальным присмотром оборотней, подошла и, подобно собственной матери, обняла «волчицу», которая, подобно дочери, уронила заплаканное лицо на тонкие плечи доброго, теплого, понимающего и всепрощающего существа.

– Люблю, Принцесса. Люблю его.

Она отстранилась и продолжила:

– Волки живут как люди, но все их чувства как экстремумы: если любить, то полностью жертвуя собой; если радоваться, то гулять напропалую; если скорбеть по любимому, то покончить жить самоубийством, отрекаясь от всего; если ненавидеть, то вливать в себя и в поступки всю ярость и неистовство, чтобы разорвать в кровавой эйфории врага на клочья. Таковы волки, им не ведом обман или лицемерие, неведомо бешенство к любимому. Их чувства видны, как звезды в ясную ночь, как луна – богиня одиночества; но человек не замечает этого великолепия, для него это утопия, а для волков – жизнь. Как бы я хотела навсегда остаться волчихой, не мучатся любовью, не отвечающей взаимностью, навсегда забыть о превращениях! Как бы я хотела быть рядом с ним!..

– Мне Вас жаль, – ласково шепнула Марина.

Женщина резко отскочила на три шага назад. Корежило все ее тело от пальцев до нервно осклабившегося лица. На возвышенные чувства и намека не осталось. Желтоватые глаза «волчицы» горели с нескрываемым презрением, словно девушка сказала запретное, испошлила на банкете, где собрались эстетствующие горожане. Она сама почувствовала себя хуже.

– Жалость – это болезнь, Принцесса! – зашипела женщина в гневе. – А болезни необходимо убивать!

Что-то в ее нагом теле выказывало волчий стан: она слегка осунулась, ноги расставила подобно тому, как бегуны берут «высокий старт», а руки, согнутые в локтях, чудилось Марине, вот-вот вопьются острыми когтями в глотку, разрывая сонную артерию, обнажая хрящи, скрытый женский кадык, мышцы и шейные позвонки. Девушка не понимала, то ли сходит с ума она, то ли читает мысли «волчицы». Между тем отчетливо представляла, как холодные сильные пальцы надавливают на шею, как когти впиваются в упругую напряженную плоть, как она кричит, но разодранные голосовые связки топят слова в немом крике, так кричит статуя могильного ангела: безмолвно, покорно и с бессмысленным отчаянием. Марина ощутила, что ее тело само начало сопротивляться: сердцебиение участилось, дыхание стало глубоким и частым; по спине забегали легионы мурашек, стройные, все как один, разом выстроились в фаланги и промаршировали от коленок до загривка. Девушку передернуло от испуга, словно от внезапной прохлады.

Это не ушло от напряженного взгляда «волчицы»: она знала, что сильнее:

– Перед тем, как я тебя разорву, хочу услышать твое жалостливое оправдание!

Слова потрясли сознание Марины; оно путалось, искажалось под черными мыслями, сменялось ужасом и обливалось кровью, заставляя мозг работать усерднее. Ей вообразилось, что может с женщиной поступить как с собакой, - далекая, скрытая в глубине воспоминаний, память о папе: он добрый, сильный, высокий и мужественный в теплый осенний день «бабьего лета» приучал девочку не страшиться собак. Он говорил: «Если хочешь стать хозяином пса, или целой псарни, взгляни ему в глаза, не отводи их, пусть он сделает это первым. Не бойся его, не показывай страх, он это чует. Будь сильной. Нет, покажи, что ты сильнейшая, что тебе безразличны рычание и тявканье. Покажи свое превосходство…» Теперь пришла пора воспользоваться полученными знаниями. Набравшись мужества, которым был наделен ее отец, Марина нацелилась прямо в черные зрачки, окантованные желтоватым свечением, - в глаза «волчицы»:

– Убей, ради Принца Бездны, убей меня! – ошарашенная собственными словами она продолжила: – Доставь мне удовольствие!

– Это может сгодиться для моих друзей, которые еще вспоминают умерших ныне братьев. Умерших, между прочим, по твоей вине, Принцесса! Но меня твои слова лишь забавляют… «Ради Принца Бездны», (передразнила женщина). Он всего лишь принц; ни король, ни владыка, ни император, - никто, и ты всего лишь жалкая девчонка, встрявшая в закулисные дела Вселенной. Сколько тебе лет? Семнадцать? Двадцать? Двадцать два? Что ты пережила в жизни? Школа, институт и дискотеки? Все? Этого мало, что стать, тем, в ком нуждается твой суженный – Принц Бездны, в ком нуждается самодовольный римский кот – Валерий… да в ком нуждаюсь я, наконец! Ты думаешь, раз тебе открылись мы, за тобой не придут другие? Думаешь, если ты кому-нибудь расскажешь, тебе поверят? Чудо, если на маменькиных ручках останешься, в противном случае: психиатрическая больница в Суханово! Тогда твоя счастливая и беззаботная жизнь пойдет как раз таки в бездну! Это правда! Она обжигает, не так ли?

– Нет! – отчаянно крикнула Марина.

– Юпитер, ты гневаешься, значит, ты не прав! Принцесса, что тебе позволено было пережить? Страх? Боль? Ужас? Счастье? Заботу? Радость? Скорбь? Ни одно из эмоций не наполнят твою душу Светом! Сострадание, милосердие… Что ты о них знаешь?! Ты можешь только подражать, как обыкновенная макака или орангутанг. Дарвин был прав, но не в отношении всех людей; есть другие виды. Когда ты поймешь, что жалость – это болезнь, будет поздно, Принцесса. В природе слишком много жалости и обмана. Ты думала, что это человек познает загадки природы? Нет, для Природы человек сам остается загадкой, и это Природа учится у человека! Так легко стало с помощью обмана заполучить жертву! Слабый так и поступает, это делает их якобы сильными, но обманом – ты лицемеришь себе! Только недалекие в этом ищут утешение. Силен не тот, что бахвалится убийством, а тот, кто делает это молча! Кого чаще слушают, балаболов или тех, кто лишь под градусом заикается о войне?! Жалость – это оружие для слабых; для сильных – болезнь. Поддавшись ей – ты погибнешь. Верь мне, я права и, как ты на это ни посмотришь, желаю тебе добра. Слова знакомые? Знаю. Но подумай, твой Принц о помощи просил? Умолял? Бескорыстие – твой нимб, твое наказание! Чтобы ты ни выбрала, знай: Андрэ несет Зло. Думаешь, если он не просил о помощи, ее не желал? Алкал! Он слаб, поэтому ему необходимо обманывать, чтобы добиться своего. Считаешь, что это была случайность: улица, Андрэ, ты и те парни? Как ни верти, в любом районе, на любой улице, в любом закоулке произошло бы то же самое. Это был вопрос времени. Принц искал тебя, и тебя заполучил, Принцесса. Ты жаждала правды, ты ее получила. Я была готова разорвать тебя в клочья, но ты мила, Принцесса, и ты сильна. Андрэ в тебе не ошибся. Не знаю, что успел тебе сказать Валерий, но будь ты другой, не отпустил бы тебя с нами. Одно могу посоветовать: учись жить, учись видеть правду, учись властвовать. Последнее тебе очень пригодиться.

– Остроульфа, – беспокойно вставил один из оборотней.

Женщина на секунду перевела взгляд на вассала и, повернувшись вновь к Марине, закончила:

– Избегай Андрэ, до поры до времени. Ищи путь Света, Принцесса. Прощай…

Марина смотрела, как «волчица» пятилась назад, медленно, осторожно, тихо; как за ней следом повторяют другие оборотни. Женщина сгибалась, становясь ладонями на поскрипывающую выцветшую траву. Пальцы с ухоженными ногтями попрятались в иней. Под резкий хруст ломающихся костей бёдра и голени заметно уменьшились, позволяя опустить зад ниже и больше походить на зверя. Менялось ее тело, и за этим тщательно следила девушка. Она видела, как вытягивается в волчью морду лицо; как милый рот с филигранными губами превращается в клыкастую пасть, разинутую в безмолвном лае; как чуть заостренные уши удлиняются тонким хрящом. Затем начал прорастать волосяной покров: сперва как мужская щетина, а следом (когда вытянулся из крестца хвост) сероватая с проблесками бурых и светлых тонов шерсть, подобная человеческой седине среди каштановых волос. В серебряном ореоле от света луны она отливала мягкой лазурью. Локоны укоротились или обвились вокруг шеи, Марина не усмотрела, ее взгляд был прикован к выгнутому позвоночнику и менявшим свои изгибы ребрам. С каждым шагом назад женщина больше и больше становилась похожей на крупную волчицу.

Не изменившие мудрости желтоватые глаза по-прежнему показывали если не силу перед Принцессой, то равенство, в знак уважения перед ней. Марина искала в них ответ на этот внезапный уход; вопрошала, отчего же Андрэ выбрал именно ее? Почему никто так и не открыл всей тайны? Почему теперь, когда она перестала сопротивляться, полностью отдавшись наложенной ролью, ее бросили? К кому обратиться за советом, за помощью? Навестить в больнице Андрея, которого она спасла? Вернуться в дом (чьи окна различимы с пустыря), откуда она убежала от милого в своей строгости мужчины с тростью? Он действительно не сделал ей ничего плохого, лишь пытался объяснить; предупредил. Или догнать оборотней, прелестную «волчицу» и остаться с ней навсегда, боготворя ее учения и заботу? Мама?

Марина осознала себя покинутой, брошенной, мучающейся в бездне одиночества, опустошенной. Она чувствовала: как под чистым ночным небом на усиливающемся морозе бледнеет ее лицо, как замерзает в венах и чернеет кровь, как с острым, колким ветерком приходит ностальгия. Ей непременно захотелось вернуться в реальность, забыть кошмарный декабрьский вечер. Вдруг, может статься, об этом узнают друзья, родная мама. Она простит - так было всегда, - но ее любящий взор наполнится нетленной тревогой. Девушка взглянула на осколок светящей луны и решила, что не может жестоко поступить с матерью. Она любит Марину, так же как ее дочь полюбила запретный ныне плод – Андрея. Материнское чувство, понимала девушка, исходит от человека, но корнями впивается в природу, или же нет? Она отчетливо ощутила искупление за грех Евы – рождать в муках. Они не для того были даны, чтобы потерять созданную жизнь, они были призваны сохранять ее всем сердцем, ведь смерть или просто уход ребенка на «boulevard des allopges» (Удлиненный бульвар (Место упокоения), франц.) – еще большее терзание, чем муки при родах, когда женщины просят всех Чудотворцев, Богов и их Антиподов, докторов и, наконец, акушеров избавить их от страданий. Господь не так жесток, Он не способен так карать женщину за ослушание Евы, за вкушение плода от запретного древа, поддавшись льстивым увещеваниям змия. Но и змий не лгал. Марина растерялась; она опустилась на холодную твердь, поджав согнутые в коленях ноги под себя и чуть вправо. Руками девушка закрыла лицо в надежде, что этот кошмарный сон кончится…

Всего лишь сон…

Кошмар.

28 апреля 378 года. Ему снился кошмар. Агония, в которой он проснулся, покрывала тело холодным потом, кожу продирал озноб, несмотря на знойную почти безветренную ночь, утопающую под густыми темными облаками. Духота вваливалась сквозь распахнутые дубовые ставни, заставляя жадно глотать воздух, пропитанный жарой; казалось, все демоны Ада навалились на него с единственной целью раскрошить, раздавить череп. Он сопротивлялся, голова от этого гудела сильнее, а боль становилась столь резкой, что недалекие воспоминания представали наслаждением. «Мерзкие готы!» – подумал он.

Одинокая, шальная стрела, какая может быть только у варваров по размерам и меткости, впилась между ребер, выворачивая плоть, просверливая отверстие толщиной с розговый пучок. Адская боль, заставляющая тело выгнуться назад, смыкать челюсти так, что начинают крошиться зубы. Стрела увязла, зацепившись листовидным наконечником. Извившись, он отчетливо видел черное, отливающее тусклым пепельным серебром, оперение сороки, короткое, аккуратно подрезанное, для лучшей скорости и относительной точности стрельбы. Не Фритиген - понял он – ранил его, никто из его рода дукс-Балтов. Убит простым воином, готом. Такой позор Валент вынести не мог. Он знал, в Александрии его заклеймят, как «miles gladius» (хвастун, жарг., лат.), как выдумщика своих прежних громких и великих побед. «Убит готом…» Невыносимо чувствовать боль, которая множится лишь от малейшего вспоминания о ней, а мысли словно взбесились в знойную ночь и кружили, как стая падальщиков над трупами, в голове, норовя уцепить большой кусок сохранившегося сознания. Кожа кипела, перехватывало дыхание, а ему вновь и вновь представлялось, как одинокий воин в отрепьях натягивает тетиву, как целится куда-то в небеса.

«О, Небеса! – взмолился Валент, – Доколе терпеть мне униженье!» Свиста он не воспринимал, только тихий глухой звук, который неоднократно слышал: так развевается шелк на сильном ветру, так летит, кружась в своем полете, оперенное древко. «Сволочные варвары!»

Перебинтованный Валент лежал на постели в небольшом глиняном домике вдали от римских каменных дорог, вдали от торговых путей и высокоразвитой, в его понимании, Восточной Римской Цивилизации. Бежал с поля боя; убит готом. Боль. Духота. Мигрень. Холодный бред закипающий от мысли о вечном клейме, превращающийся в агонию, когда тело необычно выворачивает и чувствует единственно, что хочет, всплывают лишь потаенные, но посторонние мечтания, воспоминания всей жизни в муках и страхе быть преданным. Словно Гай Юлий, заколотый Брутом, Валент, пронзенный стрелой мучался от прежних страхов, вызывающих опухоль и кровавую слюну. Он чувствовал, как внутри выворачивается тело, как кто-то добрый и нежный, какими были евнухи во дворце, обламывал древко стрелы, погребя под ребрами небольшой кованый листик. Коварством за коварство…

– А если края наконечника были отравлены? – задумался Валент.

– А если многие были невиновны?

– Я не виноват! Они все! Все хотели меня убить!

– А сейчас какая тебе разница?..

– Они строили свои козни, они хотели посадить Луциана на место Августа Восточного и Западного Рима! А меня пустить в древний Orcus («Мир Мертвых», лат).

– Когда-то необходимо думать о смерти…

– Рано мне! Рано! Свет! Я хочу свет! Откройте солнце! Впустите свет!

– Ты боишься умереть?..

– Нет, я боюсь позора! Меня убил гот, жалкий, мерзкий противный гот! Собачья морда!

– Если тебя не будет, то и гота не будет…

– Дайте мне его убить! Дайте мне погибнуть, как настоящий римский воин, от гладиуса!

– Ты хочешь чувствовать боль?..

– Нет! Я хочу лишиться ощущений! Всех! Кроме мести! Я хочу убить его! Убить, как он убил меня, сзади, под ребро… проткнуть и подвесить на пике, чтобы я видел, как стекает по ней кровь! Лишь тогда я успокоюсь! Лишь тогда я готов лишиться и своей мести.

– Вспомни, что писал Эпикур Менекею…

– Меня волнует только этот гот! Дай мне убить его! Не могу терпеть… Я не могу терпеть эту агонию! Она лишает меня мести, лишает меня силы!

– Да, ты не слишком образован…

– Зачем науки, когда они не могут поднять меня с постели, чтобы я смог отомстить, чтобы я смог натравить на гота всех тигров и львов Великого Рима?!

– Твой племянник Луциан образован и умен, хорошо справляется с делами государства…

– Но туп, как бронзовый фолье, в военном деле! А наш мир – это война! Это смерти!

– И тебя ждет одна из них…

– Нет! Прежде я доберусь до гота!

– Так жаждешь отомстить?..

– Да!

– Какое в этом значение, когда тебя считают мертвым?..

– Покоен буду Я!

– Именно, покоен…

– К чему ты ведешь?

– Вспомни, что писал Эпикур Менекею, или мне позвать Луциана?..

– Луциан предатель! Он говорил, что идет с войском, но не пришел!

– Он опоздал, потому что кто-то решил взять славу себе…

– Славу… На мне позор, клеймо! Я хочу смыть их, утопить в крови гота!

– Опоздал, как и твой брат, как и твой племянник…

– Что писал Эпикур?

– Тебе стало интересно?..

– Нет!

– И все же ты хочешь услышать?..

– Да.

– «Привыкай думать, что смерть для нас – ничто: ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений…»

– Я жив?

– Не мертв…

– Продолжай.

– «Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения: когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет…»

– Я жив?

– Не мертв…

– И если захочу, смогу отомстить?

– Вспомни, что писал Эпикур Менекею: «таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых…»

– Успею? Смогу? Ведь я жив?

– Не мертв…

– Так смогу?! Ответь?!

– Чему ариане учат цезаря?..

– Политика - спасение, Август – солнце… Бог!

– Что подвластно «Богу»?..

– Всё!

– Ты мертв?..

– Я жив! – крикнул Валент, но его возглас утонул в яркой вспышке света и последовавшим за ним резким и оглушительным раскатом небесного колокола, отдающего тяжелым и безмерно могучим, но глухим звоном.

С юго-запада, собираясь над Адриатическим морем, грозовой фронт прошел до Карпатских гор и, повернувшись, пустился по Балканам, расстилаясь по ночному небосводу денницами, вспыхивающими и быстро гаснущими. Маленький домик, доселе остававшийся в стороне, оказался на самой границе.

Пустота и зной сменились дико-холодным, продирающим ветром, словно с грозой восстали духи усопших, невинно преданных казни по указу Валента. Они стучали ставнями, завывали по лесам, заползали в узкие щели, высвистывая в длинном коридоре, словно доносилось из Антиохии: «vivus ardeat Valens» ("Пусть живым сгорит Валент", Аммиан Марцелин, лат.), словно противодействуя убийце, воспротивились желанию умирающего цезаря жить ради мщения. В дебрях завыли волки.

Под вспышки молнии округа озарялась ярким светом, в котором даже небольшой зверь, будь он сам напуганным до смерти, или мало-мальски похожий на человека куст, представали призраками, несущимися к Валенту, чтобы убить его, похитить его душу, забрать в Царство Орка. Когда вылетела тонкая входная дверца, показалось, что пришел сам Dis Pater, Смерть, сборщик мертвецов. Черный Ангел, подумал в страхе Валент, накрыл его глиняный домик.

Ад распростерся по Моравскому полю: словно греческий, огонь стекал по склону Снежной горы, обезумев; и лился вниз по речному течению, не замечая ничего на пути, с единственной целью, как понял Валент, – если не выйдет у духов, римских Богов и демонов Ада, то низвергнутое с Небес пламя точно закончит работу в срок. Деревья полыхали, птицы метались под озаряющимся небом в поисках прибежища, но разъяренный ветер кружил их в своих невидимых лапах, кидал вниз, прибивал к деревьям, сдавливал прямо в воздухе.

Дверь в комнату, где лежал распростертый Валент, распахнулась и со стуком ударилась в глиняную с соломой стену.

– Misericordia! O, Pater meum, misericordia! («Милосердия! О, отче мой, милосердия», лат.) – выкрикнул он в просмоленную потолочную балку.

– Господи, дай этому воину понять меня, – жалостливо произнес женский милый голос, о котором Валент мог сказать, что девушка молода, но не больше. Слова для него складывались в привычное для его уха: бар-бар-бар.

Приподнявшись на ослабевших руках, он увидел прелестное создание, невысокое, но стройное, пропорциональное. Она стояла, облаченная в длинное льняное платье, перехваченное по узкой талии расшитым бусинками и северными узорами поясом. Ее длинные светлые волосы ложились на плечи, а на высоком лбу, таком белом и красивом, локоны были собраны под тоненький обруч, с которого на коротких ниточках, подобно тому, как это встречается у венедов и антов, свисали серебряные и бронзовые украшения; круглые и треугольные; с узорами и без; размером с наконечник стрелы и даже меньше, с ноготок. Девушка стояла в проеме, вознеся взор темных глаз («Вероятно полукровка», – подумал Валент) к Небесам, сложив тоненькие ухоженные руки в молитве. Чувственные губы шептали, так удивительно ласково и возбуждающе…

– Si is Angelus Orcus est, mea Mortis excellentis erit! («Если это - Ангел Смерти, моя смерть будет прекрасна», лат.) – утвердил он, улыбнувшись, словно был готов последовать за этим совершенством хоть на край света, испытать все муки жизни и смерти, только бы она никуда от него не уходила, но всегда пребывала в таком немом ангелоподобии.

Варварка опустила глаза на умиленного воина и смутилась, хотя слова она поняла не все, но «смерти» было достаточно, чтобы слегка испугаться, но все же сдержать себя в руках и не выказывать страха, разве что, самую чуточку. Она поспешила к постели.

– Как хорошо, что ты пришел в себя. Сейчас я тебе помогу, только не убивай меня. Я хочу спасти тебя. Видишь, – она указала рукой на окно, – гроза начинается, первая в этом году, уже половина поля в огне. Уходить нужно. По реке. Ты понимаешь?

Валент лишь умилялся, слова ему были ни к чему. Лишь в этот момент своей жизни, после позора и возврата из небытия, хоть что-то оставило в его теле ощущения. Он почувствовал себя живым: влюбился, как мальчишка. Лишь один взгляд сжигал его дотла, но не в силах был противостоять этой красоте и скромности.

– Divinitas («Совершенство», лат)… – повторял мужчина со всей лаской, на какую был способен. Его сердце колотилось, но при взгляде на ангела во плоти, Валент забывал о ране, об остром наконечнике стрелы, словно он был полностью здоров, и более того – перешел в те эфирные миры, о которых твердили когда-то понтифики Юпитера и Марса, а следом арианские пресвитеры и священники. Ему показалось, что его кремировали со всеми почестями и обрядами, будто позор обошел стороной, и его пепел перемешали с пеплом варварки, чтобы он ее любил в том мире, где Бог – он, и он – человек, и он – Солнце; и создал себе Луну, женщину, ангела.

Девушка мягкими теплыми руками подняла тело на ноги; с трудом, но Валент стоял, опершись рукой о стену, пока варварка облачала его в тунику. Он не слышал раскатов грома, не видел вспышки молний, не ощущал ветра, словно они лишь проходящие явления, а девушка останется с ним от ныне, и присно, и во веки веков.

– Да, что ж ты такой неповоротливый, – сетовала она, хмурясь.

При этом Валент видел, как изменяется ее лицо, как сдвигаются светлые тонкие брови, слегка вытягиваются губки, наклоняется голова; но как бы девушка себя не чувствовала, чтобы не думала, все одно – она представала…

– Divinitas…

Его ноги налились силой. Рукой он обхватил девушку за талию и потянул к себе, почувствовав странное желание разодрать ее шею, осушить ее тело. Варварка вывернулась из объятий и, сменив хмурое личико на гневное, проговорила:

– Знаем, мы вас, римлян. Все одно у вас на уме. Готовы сгореть заживо, только бы…

Она не договорила. За окном, посреди вихря, кружащегося на дворике, стоял седовласый мужчина, лет сорока. Его одежду порвал на лоскуты ветер, швыряющий острые веточки. Небо (Валент подошел к окну) искрилось, светилось и менялось от черного до ярко-белого. Молнии били не только вниз, в леса и холмы, но и где-то между облаков, из-за чего казалось, что в небесном котле клубилось странное варево.

– Где Остроульфа?! – крикнул старик.

– Я здесь, отец, – к окну прильнула девушка, посторонив полного туманных мыслей Валента.

От ветра сорокалетний мужчина прикрывал лицо большим рукавом холщевой одежды. От растрепывания его седые волосы, еще черные у корней, также как у дочери придерживал обруч, но тусклый, кожаный, без украшений. Валент слышал, он что-то кричал, но слова никак не хотели отражаться в голове, лишь странное хриплое рычание отражалось в сознании. Единственное, что Август понял, мужчина был воспален и нервничал, вероятно, беспокоился за дочь. Девушка кричала в ответ, кивала головой и снова кричала, ласково, звонко и мелодично.

– Te saluto! Tua filia perfectum habet («Приветствую тебя! Твоя дочь превосходна», лат.), – Август вновь показался в окне.

– Non ad jocandum animus meus promptus est («Не мели чепухи», лат.), – на безупречной латыни ответил мужчина, весьма грубо.

– Quid tibi vult? Tua filia absolutus est! Divinitas! («Почему ты так отзываешься? Твоя дочь совершенна! Божественна!», лат.)

– Verba et voces! Verbum unum ne faxis cave! Vale! («Пустые слова! Ни слова больше! Прощай», лат.) Девочка моя, успокой ты этого римлянина, иначе это сделаю я!.. Лодка уже стоит у берега. Возьми, что нужно, и живо к реке, пока этот дом не озарился пламенем!

– Мы мигом, папочка!..

Девушка сорвалась с места, не преминув при этом, как положено, закрыть ставни, которые, впрочем, сразу же распахнулись от нового порыва северо-западного ветра, несущего со Снежной горы пламя и серый, призрачный дым. Почти в египетской ночи, что кажется намного темнее всех прочих, варварка собирала вещи, оставляя, по мнению Валента, самое ценное и дорогое: золото, серебро, украшения в эмали. Пока она запасала котомку со снедью, сменную одежду и принадлежности для мытья, без которых не может обойтись ни одна уважающая себя женщина, Август собирал драгоценности, на случай, если судьба резко их разъединит – он обогатится, и проживет безбедно месяц, как минимум, второй месяц после смерти.

Через пол долгих часа беготни по рыхлому, вспаханному Моравскому полю, они добежали до реки, где изо всех сил мужчина тщился удержать лодку. Течение казалось слишком быстрым, тому виной стал ветер, сбивающий ровную гладь Моравы в складки смятой тоги. Кусты и лоза готова была искорениться из берегов и пуститься вниз по реке, но твердь, словно предчувствуя такой исход, окрепла и сжала длинные корни; ветер меж тем, разрывал листья, оголяя стволы и ветви, приготавливая растения стать жертвой огня. Тот был уже близко. Валент чувствовал едкий запах жженой древесины, дым клубился над глиняным домиком, охватывал его серыми с огненными прожилками пальцами, сжимал и разжимал. «Сущий Ад», - решил Август.

Из-за дома, где на холме странным образом заканчивается лес, показались первые пламенные жеребцы, ржущие, подобно тысячным легионам Флавия Юлия Валента в тот момент, двадцать восьмого марта, когда его конницу с гор атаковали готы, и после, когда воины ринулись в рукопашную, имея преимущество в количестве центурий… Пламя охватило деревянный каркас дома, пропитка вспыхнула как масло, как елей. Где-то зверски пищали соки деревьев; Валент вспоминал стоны умирающих легионеров; слышал глухой звук летящей стрелы… Вспыхнувший на соломенной крыше дома огонь показался цезарю тем самым готом, натягивающим тетиву. Он отчетливо видел огненные отрепья, огненный лук, обмазанную в крови стрелу, оперение из крыла сороки. Страх, ужас обуял Валента. Он споткнулся и ударился о кочку тем местом, куда попала стрела. Глаза озарились ярким светом молнии. Рядом раскатился гром, заложивший уши, по земле ползла вибрация, ползла, ему казалось, за ним. Призраки, которых он видел среди дыма, шли за ним, сметая все на пути… Они притягивали цезаря, тянули его к себе. Он хотел войти в пламя, к призракам; и его поднимали…

– Вставай же! – кричала девушка, – Папочка, помоги, поднять его!

– Если бы я мог!

– Он тяжелый!

– Прости!

– Папа!

– Если я отпущу лодку или ветку, ты с ним уже не выберешься, или все мы! Оставь римлянина! Его час пробил!

– Это не по законам!

– Как ты можешь думать о Боге сейчас, когда нужно спасать свою шкуру?!

Остроульфа выпрямилась и гневно посмотрела на измученного отца. Он показался ей чужим, таким далеким. Его одежды развевались, руки начинали скользить по ветке лозы. Он цеплялся, но ненадолго. Лодка уходила вниз.

– Прости папа…

Сначала он не понял, но затем, словно высветившая в небесах молния, его сознание озарилось: она остается с ним, остается погибать. Его сердце сжалось от боли, такой острой, такой пронзительной, что внезапно перехватило его дыхание, глаза замерли и подобно самоцветам, остекленели.

– Пра… – издалось из его уст, вместе с капелькой крови.

– Папа!!! – кинулась девушка…

Его руки ослабели и разжались, одна скользила по ветке, обдирая кожу, другая безвольно выпустила лодку. Мужчина плюхнулся в воду; течение подхватило его тело и понесло вниз, ближе к Дунаю… лодку странным образом, словно Бог смилостивился над варваркой, прибило к берегу у следующей заводи, образованной приглаженной ветрами лозой.

Остроульфа стояла на коленях, заплаканная, и гроза в сочувствии к столь скорбному происшествию в ее жизни пролила освежающий дождь, резкий, холодный, сильный. Шел ливень. Он размывал следы и почву, берега стали скользкими, а воду теперь испещряли капли, уходящие в глубь, оставляя после себя лопающиеся воздушные пузыри, большие и маленькие. Клубы дыма прибивало к земле, но огонь не спешил сдавать позиции, казалось, как и Валент, он бился за свою жизнь.

Небо посветлело, а облака, несущие разряды молний шли дальше. Природа не желала убивать, она терзала и лечила, словно отпускала грехи тем, кто осознал свою вину, кто раскаялся искренне, а тех, кто жил неведением – карала со всей суровостью. Но Природа, словно Богиня Правосудия, держащая в своих руках точные весы, взвешивала жизнь и смерть. Оставив цезарю жизнь, простив ему казни невинных людей, ради равновесия ей пришлось забрать жизнь другого, пусть даже близкого варварке человека: ее отца. Спасая одних – мы забываем о других, спасая себя – теряем все, включая саму жизнь. Девушка плакала, кричала из-за несправедливого суда, и вознамерилась раз и навсегда покончить со своей смертью, чего бы это ей ни стоило.

И в знак проклятия, накликала великую беду на себя и род свой, и на род Валента, которого в Риме посчитали мертвым, погибшим от стрелы на поле боя, или сожженного готами… В любом случае Август ни разу не вернулся в старый Рим, опасаясь того, что дух гота вновь придет заполучить его жизнь. На это пойти он не мог. Он посчитал себя богом, он сам себя спас, он изменился и приступил изменять Судьбу сам, словно для того, чтобы дать начало своей жизни, ему пришлось умереть…

– Я жив?

– Ti nihil mortuum est…(«Не мертв», лат.)

– Я - Бог?

– Ti Fortunam tuus facet… («Ты сам творишь Судьбу», лат.)

– Что мне делать?

– Studare…(«Учиться», лат.)

– Чему?

– Ei perfecto… («Совершенству», лат.)

– Кто я?

– Immortalis… («Бессмертный», лат.)

– Человек?

– Ti bestiam non est… («Не зверь», лат.)

– Как мне жить?

– Alere… Suscipere sanquinem… («Питаться… Пить кровь», лат).

Валент открыл глаза, ощутив на лице влагу, успокаивающую, прохладную; она утихомиривала боль. Рядом с ним, вся перепачканная, укутанная в намокший шерстяной плащ, на коленях сидела богиня, ангел, светлые волосы которого от дождя завились и слиплись. Ее голова была наклонена на бок, словно она что-то слушала, но в следующее мгновение она подняла светло-карие, почти желтые глаза, будто источник звука пропал. Валент безмолвно смотрел, девушка вздохнула и положила тонкие, ухоженные руки на бедра в такой покорности, какая возникает от безысходности положения, когда уходит любящий ее и любимый ею человек.

Остроульфа лишь сейчас, в предрассветный час, заметила, что левый зрачок цезаря полностью недвижен, словно отмерев, он был затянут бельмом. Раздвигая словами свежий, слегка теребящий нос, грозовой воздух, и заглушая звонким голосом глухие удары капель о землю и всплески воды, она произнесла:

– Ты всегда говоришь сам с собой?

– Не знаю… – ответил Август.

– Тебе больно?

– Уже нет.

– Ты что-нибудь чувствуешь?

– Да… – ответил Валент, вспоминая слова Эпикура.

– Это хорошо, значит, ты не умер, и я говорю не с призраком.

17 декабря. После полуночи, когда с острым колким северным ветерком принесло облака, мелкими хлопьями, не спешно, начал падать снег, подобно Манне Небесной. Они кружились мириадами спустившихся звездочек. Каждая уникальна. Если снежинка ложилась на перчатку, Марина непременно ее разглядывала, стараясь запомнить гармонию изо льда, пока та не растает. Фонари казались далекими, они представали искорками; от каждого исходили лучи, они метились в девушку, возможно, это происходило из-за влажных глаз, возможно, из-за того, что глазные мышцы не успевали изменить форму хрусталика. В любом случае, такая картина завораживала Марину. Она щурилась и расслабляла мышцы, смотрела, какое это имеет значение. Ей нравилось.

Дорога, идущая между гирляндами из звездных искорок, уходила через перекресток. На ближнем к девушке углу располагалась заправка, ярко освещенная, словно там вечно царил день, рядом в вечной мгле застыло здание, не так давно отданное Общественной Организации по Защите Прав Животных. Чуть правее от них располагались недостроенные рыночные ларьки с уже прогнившей деревянной крышей; больше на ее стороне ничего не было вплоть до деревушки отделенной от Кулева болота рядами крашеных и ржавых гаражей. На другой стороне дороги, стройными рядами стояли пятиэтажки. Несколько ее подруг жили в этом районе, но сама Марина здесь практически не бывала, поэтому, когда пришла мысль о том, что необходимо пойти домой, слегка оторопела… А в какую сторону?..

И она осталась.

Хотя мороз странным образом крепчал под уже затянутым облаками небом так, что луна слегка зеленела и размывалась, Марине становилось теплее. Рук она не чувствовала, пальцев ног тоже, хотя тому, скорее всего, виной пережатые кровеносные сосуды. Девушка поняла, что встать не может, тело ее не слушалось, а с тем сердце начало колотиться быстрее, выпрашивая больше и больше морозного воздуха. Теперь покалывание дошло и до спины, живота, прошлось по груди. Из носа ручьем полилась слизь, которая замерзала на верхней губе. Остатками ощущений, Марина тщетно вытирала с потрескавшихся на морозе губ носовые выделения; им на смену приходили другие. Плакать она не хотела, что было толку в слезах, когда даже сопли замерзают? Девушка сидела на холодной, промерзшей земле, и вглядывалась в единственное для нее утешение – фонари. Но и они постепенно уходили в небытие, она забывалась, и засыпала, в полном покое, в теплоте, представляя, как засыпает на натопленной бабушкой печке, под пушистым одеялом и обнимая мягкую игрушку. Ей становилось хорошо, уютно, радостно и тепло. Веки с заиндевелыми ресницами опустились…

– Бабушка…

– Спи внучка, тебе ничто не угрожает, я рядом. Я всегда буду рядом. В этом доме никому еще не приснились кошмары, и пусть тебя они не пугают.

Бабушка погладила внучку по золотистым волосам, Марина, словно кошка, прищурилась и чуть ли не замурлыкала, так ей было хорошо.

– Расскажи что-нибудь, бабушка, – попросила она.

– Хорошо, но только не долго. Хорошим девочкам сон полезен, – согласилась бабушка, пригрозив сморщенным от старости пальчиком.

– А я хорошая?

– Ты - принцесса!

– Расскажи, расскажи…

– Ну, слушай, – начала она, – В далекие, далекие времена, когда еще не было ни тебя, ни меня, ни даже моей бабушки, стоял уже наш славный город. С севера пришли норманны, высокие, светловолосые…

– Как я?

– Да, как ты, только глаза их были синими-синими, словно озера. Тогда южные славяне, жили в Киев-граде, в современном Киеве.

– На Украине?

– Умница, только не было тогда государства этого. Отправили славяне послание норманнам, тогда их варягами называли, дескать, нет у нас князя, идите править и володеть нами.

– Володеть? – удивилась девочка.

– Владеть землями, то бишь.

– Понятно. А что дальше было?

– Пришел великий князь Рюрик и привел он с собой две дружины, одну он оставил в Изборске, другую в Ладоге, а сам с некоторыми соратниками поднимался по Ловати, и, когда он достиг деревянной крепости, спросил, как называется этот чудесный город среди множества озер и болот? Ему ответили Луки. И сказал тогда Рюрик: иду я в Киев-град, иду править и володеть вами, и если есть в этом городе лучники хорошие, отберу себе в дюжину и с собою поведу. Устроили состязание, и увез Рюрик Лучан-лучников, и каждый из них, по словам Рюрика, был намного лучше его воинов, и лучше всяких, каких он встречал. И потом князь не забывал город, богатыми дарами осыпал, крепость укреплял. И до этого Луки известны были, но теперь о нем хорошо знали и среди варягов, и среди греков, даже в самом Царь-граде - Константинополе.

– Круто, бабушка! – крикнула Марина, сверкнув глазками.

– Сколько я раз повторяла: не засоряй речь! Каждый норовит что-нибудь выдумать! – нахмурилась бабушка – ярая противница зарождающейся молодежной культуры.

– Так мои подруги говорят…

– Это плохие подруги.

– Ладно, бабушка, не буду больше, – надулась Марина, но согласилась.

– Замечательно. А как нужно было сказать?

– Захваты…ты-ваю...ю-юще…

– Умница. Я продолжу: приплыла в то время из Византии царевна одна, стройна и мила собой, волосы золотые-золотые…

– Как у Золушки?

– Да, как у Золушки, а глаза такие пленительные, словно с Востока явилась. Добрая была, и решила остаться в Луках, дескать, понравились ей места красивые.

– А царевич в сказке будет?

– Будет, будет, только не царевич, а словно сам царь. Он как раз с ней приехал, нелюдим, смугл, один глаз белый, как снег, другой – карий, почти черный. Холоден был, молчалив, постоянно за бок держался, словно болит что-то; почки, наверное.

– А почему царевна не снимет с него чары волшебные, чтобы он стал красивым и здоровым?

– Дело в том, что не знает она, как их снять, вот и ездят они по белу-свету, лекарство ищут. Дошло дело и до Руси. Посоветовали тогда люди ей сходить к знахарке, что живет на болотах. Может, и колдунья она, но в лечении тоже разбирается. Люди сторонились ее, а многие каждый божий день ходили. Повела тогда царевна своего суженного к старухе, а та и говорит: как могу я вылечить его, когда он мертв телом, и лишь душа осталась. Заплакала царевна, но знахарка пожалела ее, и секрет сказала, который передавался из поколения в поколение. А секрет вот какой...

Но Марина уже спала и мирно посапывала.

– Ладно, завтра дорасскажу, – сказала бабушка и поцеловала девочку в лоб.

Затем она поправила одеяло и, вставив в уши листья герани, легла спать сама. Утром, когда Марина проснулась, и радостно подбежала к бабушке, та еще спала. Она покушала, но бабушка спала, и когда вернулась с прогулки, бабушка спала. Лишь под вечер следующего дня, когда приехали Маринины родители, обнаружили плачущую девочку. Она была напугана и теребила бабушку за рукав ночной рубашки. Дом был наполнен смрадом разлагающейся плоти.

– Она умерла? – спросила мама.

Папа, как самый мужественный в семье, подошел и проверил у бабушки пульс. Он кивнул.

– Окоченение прошло, – сказал он ровным невозмутимым голосом, таким необходимым в этот момент, отливающим мужеством. – Значит, она ушла в ночь на субботу.

– Она умерла? – повторяла спрашивать Марина. – Она умерла? Она умерла?..

Слезы заволокли ей зрение и после недолгой тишины, в глаза влился яркий свет, движение. Она двигалась. Но где? Куда? Не разбиралась. Только голос, слезливый, как ее собственный:

– Она умерла?

«Мама! Это она!» Но почему тогда девушка ее не видит? Может, ей это сниться?..

– Она умерла?

– Женщина, помолчите! – сказал мужской голос.

– Что с моей дочерью?! Что с ней?! Я мать, я должна знать!

– Ничего серьезного. Легкое обморожение, – сказал тот же голос, он казался знакомым.

Она подумала, что если откроет глаза, то увидит его: медика, Глеба. Глаза открыты, - Марина знала… Почему же она не видит? Ослепла? Навсегда?..

– Она умерла?

«Умерла?!» – девушка запаниковала, пыталась проснуться, но, что сильное приковывало ее к каталке. Где ее ноги?! Почему она не чувствует их?! Где руки?! Почему они не двигаются?! Умерла?!

– Женщина, с ней все будет в порядке, чуть-чуть лечения, и будет прежней девочкой, которая может пожертвовать собой, ради спасения незнакомцев.

– Так это правда? – спросила мама.

– Да, это я их забирал. И сегодня оказалась снова моя смена. Девочке повезло, что ее обнаружили так скоро.

Обнаружили?! Марина была в ужасе. Она сидела и смотрела на фонари, такие яркие; потом стало тепло, и увидела бабушку. Неужели уснула?! На морозе? Легкое обморожение?! Бедная, должно быть, мама, раз узнала такое о дочери? Как, наверное, разрывалось ее сердце, когда ехала в больницу? В одном халате, только куртку накинув, - Марина была уверена.

– М-маме… кх’оп-фе…

– Жива!!! Жива, моя доченька жива!!! Какое там кофе?! Главное, что ты жива!!!

– Возьмите платок, – вновь говорил Глеб, – утрите слезы. И в самом деле, сходите, выпейте кофе, я позабочусь о ней.

– Спасибо вам, доктор.

Ее везли еще около двух минут, за это время она успела сосчитать двадцать четыре серых полос и столько же просветов. Если она в больнице, в чем девушка уже не сомневалась, следовательно, это лампы. Да, определенно лампы, дневного света, какие она заметила при первом посещении. Каталка дважды сворачивала и один раз что-то переехала – порог, небольшой, не больше одного сантиметра, и этой встряски хватило, чтобы осознать, почему же ей так горячо, словно вылили кипяток и почему она видит лишь белизну открытыми глазами, - это бинт, тонкий, всего в несколько слоев. Вокруг пахло озоном, как после грозы, свежестью и чистотой, от этого запаха, казалось, спасения нет, но внезапно, слева хлопнула дверь, и в Марину дохнуло едким хлором. Она поморщилась. Чувствует! Жива! Да, действительно жива, и идет на поправку!

– На твоем месте, – сказал Глеб, – я бы не спешил бы этого делать. Одно дело успокоить мать, другое сказать тебе, Принцесса…

«Принцесса» – подумала Марина, откуда ему известно? Что ему известно? Да кто же он такой, наконец?! Еще один чтец мыслей или только совпадение? Медик продолжил:

– Обморожение легкое только потому, что у тебя еще молодая кожа и не совсем сформировавшееся тело. Выздоровеешь скоро, если будешь слушаться меня, поняла? Первое время будет обжигать; наверное, уже словно огонь вылизывает твое тело, затем, начнется легкая прохлада, но это не все. Далее, возможно, острые покалывания, особенно в глазах, далее зуд, как от онемения – это скорее к ногам относится. Я тебя вылечу, но ты должна во всем положиться на меня и выполнять то, что я скажу. Впрочем, другого выхода у тебя нет. И первое: не упоминай о том парне, которого спасла, ни при каких обстоятельствах. Врачи солгут. Но я тебе скажу: он попадает к нам в больницу чуть ли не каждый год, – он помолчал, и шепнул на ухо: – с тех пор как построили первый лазарет… – и еще тише дополнил: – в девятнадцатом веке…

– Доктор Готтманн! – услышала Марина звонкий женский голос, так похожий на голос «волчицы», но немного грубее, и выше; затем только появилось быстрое приближающееся постукивание каблуков. – Доктор, вот история болезни пациента, о котором Вы спрашивали… О, что с этой девочкой?

– Не важно. День-два и снимем бинт.

– А все-таки, что с ней? Вдруг это связано с…

– Сестра Ангелина, благодарю за помощь. А теперь возвращайтесь к работе, – торопливо сказал Глеб, как человек что-то скрывающий.

– Хорошо. Как скажите, доктор, – недовольно проговорила женщина.

С кем связано, Марина так и не узнала, но решила, что и больнице твориться неладное, словно «волчица» оказалась права – это был вопрос времени, это не была случайность. Как же, наверное, тяжело жить одними случайностями, всегда и во всем полагаться на случай, проверять: везунчик ты или неудачник, от которого отвернулась фортуна.

– Судьба, – тихо произнес Глеб. – Фортуна с латыни: судьба. Поэтому, отвергая случай, человек сам творит судьбу, ибо полагается на знания. Очень интересно, особенно если учесть, что на латынь слово «знание» можно перевести как: дисциплина, предмет, вычисления, расчет, эксперимент, наука, запоминание, явность. Я переводил, заменяя латинские слова их аналогами, и все же, как ты видишь, очень многое в фортуне зависит от знаний, которые получаем. Поэтому совершенен тот, кто знает всё…

– Доктор Готтманн!.. – вновь позвали Глеба.

Он ушел, захлопнув дверь. Марина осталась одна, как поняла, в палате. Тишина не была полной: потрескивала светящая лампа, за окном играл ветер, проезжали машины, в коридоре слышались разговоры, но понять, о чем говорят, девушка не смогла потому, как не различала слова, словно говорили на незнакомом языке, что-то вроде: бар-бар-бар. Говорил Глеб и сестра Ангелина, но как бы Марина не вслушивалась, все, в конечном счете, оказывалось тщетным. Поэтому легко забылась и предалась мечтаниям…

– Не стоит этого делать… – послышался голос.

– Кто здесь?

– Даже если я назову себя, мое имя тебе ничего не даст.

– От чего же?

– Допустим, меня зовут Екатерина.

– Вы правы.

– Знаю. Поэтому и говорю с тобой. Глеб хороший… человек, если так можно высказаться.

– К чему Вы клоните?

– То, что он сказал, правда. Фортуна находится в зависимости от знаний, знания от совершенства. На этот счет, есть хорошая персидская пословица.

– Какая?

– Ты не знаешь?

– Нет.

– Видимо, ты не дура, хотя глупа.

– С чего Вы так решили?

– Пословица гласит: тот, кто не знает, что он не знает, - дурак; тот, кто не знает, что он знает, - глупец.

– А кто знает всё?

– Мудро, если ты хочешь знать, что знаешь. На твой вопрос ответ в последнем и в первом слове. Ответ ты знаешь, но рассчитай, если идти придется от Омеги к Альфе, из Мрака к Свету. Представь, что это тот момент, когда снимают бинт…

Дверь слегка скрипнула, повеяло хлором.

– Я вернулся, – проговорил Глеб.

– Кто здесь еще? – спросила Марина.

– Кроме нас двоих никого…

«Как никого?!» – испугалась девушка.

– А со мной ты уже считаешься? – Марина узнала свою собеседницу. Голос выдавал недовольство, которое при плохом стечении обстоятельств может обернуться гневом.

– Твое время прошло, – спокойно произнес Глеб.

– Мне еще подвластно кое-что!

– Впрочем, силы тебя покидают.

– Что у тебя на уме… доктор?

– А ты захотела передать знания новой Принцессе?

– Почему бы нет, что сама еще помню.

– Если бы новая Принцесса родилась на пару столетий раньше, может быть, ты и помогла. Все что ты знаешь, она проходят в школе и даже больше, о чем ты и помыслить не смела!

– Не смей мне перечить… доктор!

– О чем ты сможешь ей рассказать?!

– О религии!

– O, Dies irae sancti, Pater! («О, День гнева святого, Отец», лат. Игра слов и букв: О, Dis Pater)

– При чем здесь Судный День?

– Нам не о чем говорить, Екатерина. Ты знаешь, откуда это?

– А должна?!

– Как ты будешь рассказывать о религии, когда не знаешь ее основ? Это словно строить дом без фундамента! Уходи.

– Доктор, – подала голос девушка. – А мне сказать Вы можете?

– О чем? – неподдельно удивился Глеб, словно огорошен тем, что его подслушали.

– О Судном Дне?

– О чем?! – рассмеялся он, – О каком еще дне? О каком судне? И причем здесь дно?

– Доктор!

Через некоторое время голос его зазвучал тихо, у самого уха:

– Так она не слышит нас, к тому же не видит, ибо бесплотна. Святые дни гнева… Это когда Ангел Смерти спускается на землю и собирает души нечестивцев. Эта легенда уходит корнями не только в Ветхий Завет, но и в Древнеримскую мифологию. Dit, английское Death, немецкое Tod, датское Dod… и так далее Дит – это сокращенное от Dis Pater… Dies irae sancti, Pater… Это дни, когда Принц Смерти ищет себе пару – Принцессу Жизни, она же Мора, есть другие: славянские и готские - имена богини Смерти: Мара, Марена, Марына… Марина. Их воссоединение задержит и отложит Судный День, ведь даже с латыни mora: задержка…

– Принцесса! – крикнула Екатерина, – не слушай его, что бы он не говорил!..

Глеб отпрянул и ответил:

– Вспомни Матфея; глава четвертая, стих десятый. Это относится к тебе…

– Будь ты проклят, серафим!

– Поздно, агона, поздно…

– Что случилось? – заволновалась Марина.

– Она ушла. А тебе необходимо поспать. Спи…

Девушка услышала, как щелкнули пальцы и темный водоворот мыслей унес ее в далекие воспоминания о бабушке, о ее сказке, о брате, затем о пережитых последних днях. Сколько на нее свалилось информации! Она-то думала, что знает достаточно, чтобы выжить в этом мире, но оказалось, что не знает ровным счетом ничего, а если и знает, то самую мелкую песчинку среди их мириад в Каракумах, Сахаре, Гоби... Ей снилось, как она идет по пустыне, по скользкому песку под низким белым солнцем, выжигающим все живое. Барханы, ребристые, словно рябь на воде, скользят медленно, подобно волнам в замедленном движении. Пустыня не знает ни конца ни края. Она одна… Солнце опаляет ее тело, нагое тело, оставляет ожоги, кожа покрывается волдырями и лопается, сочится кровь, густая, липкая кровь, от ветра она застывает… Прохлада, долгожданная прохлада, какая возникает в умеренном климате, в самый жаркий день на озере Ильмень. Ветер несется по водной поверхности, словно сноубордист, он взлетает по берегу на высоту с пятиэтажный дом и с новой силой устремляется вниз, принося спасительную в знойный день прохладу. Марина чувствовала, как ветер усиливается, постепенно, словно он давал возможность привыкнуть, но затем резко, сменив направление, подул с севера, закручивая в небесах грузные массы облаков. Зелень заиндевела, а поверхность озера покрылась сначала тонкой грязной, под цвет воды, коркой льда. Не прошло и пяти минут, по мнению Марины, как водоем предстал мраморно-белым. Вокруг леденели деревья, прямо с листочками. Холодный ветер сменился быстрым вихрем, бьющим острыми снежинками в глаза, щипал ноздри колкой свежестью и резал ресницы. Марина пыталась прикрыть взор рукавом, но метель благоприятно огибала препятствие и ударяла с усиленным рвением. Длилось это не долго, громоподобная встряска видимой волной прошлась по земле, заставляя ее всколыхнуться. Землетрясение крошило лед, рассыпала заиндевелые деревья, поднимала из глубин озера огромные волны, обнажая его каменисто-ильный центр, в которых виднелись заросшие водорослями одинокие мачты и драконьи носы славянских ладей и варяжских драккаров, готовых в любой момент рассыпаться в прах. Силясь, устоять на ногах, которых пронизывал зуд, Марина нашла подтверждение бабушкиной сказке, теперь это стало былью. Она подумала, что увидела достаточно, но зуд лишь усиливался, пока, как ей казалось, не начал выворачивать суставы. Марина упала навзничь, тщась найти опору и помощь, ту сильную могучую руку Валерия. Он был сейчас так нужен ей, нужен был Глеб, «волчица»… Андрэ. Воспоминания понесли ее на свободу, в заоблачные дали, где позади толщи зефира ей в глаза ударил яркий, чистый солнечный свет, выжигающий зрение, но все же милый, родной, свободный.

Марина приоткрыла правое око – больничная лампа по-прежнему светила ровно и ярко, разговор потревожил прочие звуки; и она поспешила притвориться спящей.

– С Принцессой, я надеюсь, все в порядке?

– Здорова; сейчас, наверное, собирает цветочки по Эдему.

– А тело Принца?

– В реанимации.

– Серафим, ты объяснил ей то, что я не успел?

– Как сказать, как сказать…

– Намекаешь, что нарушил наше соглашение?

– Есть две причины, Август.

– Мое желание ты знаешь.

– Они тебя не касаются.

– Так бы сразу и сказал, что твои раболепные сестрички вмешивались…

– Не твое дело!

– Теперь понятно, что случилось.

– Не твое дело!

– А больше этого мне знать не нужно. Твое счастье, что она лишь начала.

– Не твое дело!

– Какие же вы, серафимы, прямолинейные, даже тошно становится. Я не дурак, чтобы не понять, кто тебя встревожил. Верно, та, кто вечно тебе противостоит. Одна из Трети. Я верно понял? Верно, иначе бы ты так не бесился…

– Как ты меня назвал?!

– Неважно. Так… значит, ты не знаешь, что она сказала? Замечательно! Тебя не было в палате… помешала сестричка? Превосходно!

– Соглашение расторгнуто!

– Какие мы яростные! Смотри, как бы крылышки не почернели, серафим! Как же у вас закопошатся, прямо как тогда... Ангел покалечил человека, какой удар для Него, волна возмущения по Царству. Новая Треть? Или ты единоличник?..

– Сгинь!

– Утратил веру?..

– Твои условия, цезарь?

– Соглашение остается в силе.

– Не превышая дневной нормы?

– Как обычно, по пакету в день на каждого моего брата. Сегодня Принцессе дай мою.

– И давно ты донором стал?

– Боишься, что я моя кровь ее убьет?

– А ты бы вынес те знания…сам? Уверен, она не готова. Ее тяга к жизни сильнее, чем к Андрэ. Когда Принцесса разочаруется в жизни – тогда-то и дашь ей кровь.

– Это могут сделать известные песики… Следи за ней.

– Прощай, Валерий.

– И тебе не хворать, серафим.

Послышался стук трости о деревянный пол, затем хлопнула дверь. Мороз пробежал по коже девушке. Безбожно распоряжаются ее жизнью, ее знаниями, постоянно что-то скрывают, что-то обещают, а за спиной предают всем, кому ни лень. Туманный сон, кошмар. Как бы она хотела, чтобы он кончился. Но отступать уже поздно, - Марина это поняла. Прошло время пассивно смотреть в глаза неизвестно кому, когда решается твоя собственная жизнь; явилась новая эра – разобраться со всем и сразу. Никогда прежде Марина не ощущала такой прилив сил.

Девушка не знала, что от нее хотят, но знала, что знать она хочет; и эта жажда знаний возрастала с каждой новой тайной, с каждым новым словом. «Кто знает всё?» – вспомнила она собственный вопрос и сама на него ответила…вслух, чтобы Глеб слышал:

– Удача – это Судьба, Судьба – это фортуна, фортуна – это знания. Удачлив тот, кто знает всё. А тот, кто знает всё, именует себя Всем и поистине Ничем. Он есть Начало и Конец. Он есть Альфа и Омега. Он тот, кто твердит, что всегда прав и справедлив. Он тот, кто был, есть и будет, везде и всегда. Тот, кто будет знать столько же, сколько и Он, будет равен Ему. Сверхчеловек! Питающийся знаниями! Не так ли?! Он будет вершителем своей Судьбы, не подчиняясь Богу! Бог знает всё! Вот ответ Екатерине… - Бог!

– Агоне? Падшей Ангелице?.. – отстранился Глеб к зарешеченному окну, перекрещиваясь.

Затем, потные руки уперлись в подоконник. Глеб был напуган сильнее, чем когда-либо за свою долгую жизнь. Марина поднялась на постели. Палата была просторна, но, видимо, не предназначена для пациентов, потому как койка находилась всего одна и то стояла у батареи, ни тумбочки, ни табурета. Понятно, почему Глеб отослал мать, и вероятно, не пускал за коричневую входную дверь, так жутко вписывающуюся в стерильно-зеленый цвет палаты. Марина встала, ощутив жуткую, пронизывающую боль, разносящую колики по всей пояснице, и, превозмогая уколы в почках, подошла вплотную к медику:

– Вы, все, знали! Все знали! И ничего не сказали! Даже когда забирали Андрея на улице! Кто он такой? Принц Бездны? Смерть во плоти? Кто он, я спрашиваю!? Вы только и умеете дразнить. Вы, все, заодно: Валерий, который Валент, Анрдей, которого все именуют Андрэ, Остроульфа, ты, может, здесь и сестра Ангелина? Падшая Ангелица Екатерина, которую, небось, разыграла тоже какая-нибудь медсестра?! Кого я еще не знаю?! Кто еще скрывается в тени, и следующим перехватит меня, чтобы, якобы, повторяю, якобы рассказать все. Я совершила круг за эти два дня, и у меня нет желания снова возвращаться на него! Говори, Глеб Готтманн, или как там тебя, серафим? Говори, кто еще скрывается? Чтобы я сама его нашла!

Капля пота, холодного человеческого пота стекла по виску медика. В карих глазах читался ужас. Он готов был пасть на колени и раскаяться, но постоянные Маринины толчки пальцем поддерживали его чувства, чтобы не лишиться их вовсе. Девушка учуяла едкий запах гари, словно жгли пластмассу, и обернулась. Перед ней во всей своей мерзости и черносотенности возвышался Тот, кто равен Богу, как по титулу, так и по власти. Из самых глубин и недр земли, где обретаются зловонные души тленных людей, где текут огненные реки магмы, где царство Ада, царство Аида и Орка, восстал Тот, в честь которого агоны, расправив черные крылья, кричат стихами Йоста ван ден Вонделя: «И да наступит эра, самодержавия владыки Люцифера!..»

18 декабря. Должен был наступить воскресный рассвет, какой обычно ждут люди в один самых солнечных дней, но в этот раз облака затянули небосвод черными тучами, не позволяя лучам пробиться через кисельные толщи. Снег падал крупными хлопьями, ложился на ветви и на запорошенную проезжую часть, на кустарники, на бетонный бордюр и на шествующих по тротуару немногочисленных людей, встревоженных поздним рассветом. Заметив, что отчитываемый ею медик смотрит совсем не на нее, а на кого-то другого; она почувствовала, как земля уходит из-под ног Глеба, Марина развернулась.

Перед ней в десяти шагах из разлома в деревянном полу, откуда вырывалось игривое, почти жидкое, пламя, желая, видимо, посмотреть на Принцессу, на небольшом черном островке застывшей магмы возвышался Люцифер, высокий и сильный, чем-то похожий на доктора: такие же чуть пухлые губы, такие же правильные черные брови, высокий лоб, что придавал ощетиненному лицу изящество и некоторую смазливость.

Он криво улыбнулся, понимая, что девушка сейчас осматривает его с таким рвением и упоением, словно видит безделушку, но она ей очень нравится, или наоборот, видит картину, но понимает, что это лишь копия: одно лицо для интереса и негодующего молчаливого возмущения. Люцифер на три головы был выше ее; густые черные волосы, расчесанные на ровный пробор, спадали до лопаток, слегка прикрывая смугло-черную кожу и ядовито-красные глаза, в которых огонь оставлял пылающие блики. Одет он был в черную тунику, расшитую золотыми и серебряными нитями, прикрытую римским узорчатым доспехом из вываренной свиной кожи, поверх него на двух застежках в виде головы Бафомет красовался длинный, доходящий до пяток, черный, словно сама Тьма, плащ. В руке, похожей на когтистую пятипалую лапу гигантского варана, Люцифер сжимал рукоять гладиуса, как поняла Марина, он готов был в любой момент ринуться в бой, пронзив ее и Глеба одним уколом, как тому учили римских легионеров: уколоть, повернуть, вытащить… Едкий запах зловонной серной гари резал нос, помрачая сознание девушки, но она лишь прижалась к не менее накаченному телу медика.

– Так вот ты какая, новая Принцесса, – проговорил Люцифер.

Его чистый рык притягивал не только тяжелым тоном, но и вырывающимся изо рта при каждом слове язычке пламени, напряженное горло в этот момент озарялось огненно-красным светом, словно кто-то незримый подставлял мощный диодный фонарик к его шеи.

– Серафим… – позвал он.

– Изыди! – крикнул Глеб.

– Ха! Разбежался, да дорога кончилась, мой светлый друг. Неужели ты пытаешься меня низвергнуть в Ад, в мое Царство Трети? Коль так, тогда не прячься за плотью человека!

Марина поняла намерения медика и сильнее к нему прижалась, решив, что Люцифер проверяет его гнев. Девушка нащупала мягкую руку Глеба и вцепилась в нее, подобно кошке, для которой игра переросла в нечто большее. Доктор напрягся, но Марина мощнее сжала пальцы, тщась удержать ангела от гнева. Мысленно она кричала ему, надеясь, что медик прочтет, чтобы он не показывал раздражения и вспомнил то, чему учил его Владыка.

– Верный шаг к самопогибели, – заключил Люцифер, улыбнувшись, но улыбка его показалась более мерзкой, чем обычная человеческая кривая ухмылка. – Но ты мне нравишься, Принцесса. Не скрою, я горжусь тобой. Только что ты его отчитывала за тайны, но в момент опасности, ты готова пожертвовать собой ради незнакомца, забывая о себе. Впрочем, до юродивой тебе еще далеко.

– Я не юродивая! – выпалила Марина, чуть подавшись вперед.

– Отрицанием ничего не добьешься. Сколько верных Богу людей погибло в муках от моей руки, лишь усомнившись в моем существовании. Но у людей по иному, ваш мозг отвергает частицу «не». Вспомни, как вчера днем говорил с тобой Валерий? А потом, вечером? Да. Ангелы обязаны быть психологами. Но и человек может добиться этого. Вот чему учат тебя все эти прихлебатели Света! Ты права: Тот, кто знает всё – Бог. Тот, кто добился этого сам – сверхчеловек. Однажды, ангелам был дан выбор. Всего единожды, и вот к чему это привело, – Люцифер распростер руки в стороны, осматривая себя: плотное, мускулистое тело, покрытое черной, словно бархат, кожей. – Кто мог подумать тогда, что Я – Сын Солнца и Звезды - Архангел Светозар, Наместник Северной части Неба стану Сатаной?! Свою судьбу выбирал, впрочем, не я. Мои ангелы тогда пришли ко мне, и я последовал за ними. Примерно, как ты уже поняла, это заметно и в твоей судьбе. Не ты выбрала путь Принцессы, это сделали за тебя. Мы в чем-то похожи, тебе не кажется?

Марина вжималась в руку медика так сильно, что проступили капельки крови. Слова Люцифера отложили след в ее душе, но она не могла принять то, что их судьбы так похожи. Боялась, но с виду этого не показывала, выставляя перед Владыкой Царства Трети силу и омерзение, словно видела замершего паука, которого вот-вот собиралась раздавить.

– Я готов тебе помочь, – проговорил Люцифер. – Готов ответить на любой твой вопрос.

– Марина, не позволяй ему… – промямлил Глеб.

Девушка онемела. Наконец, ей представился шанс узнать все и сию секунду. Пусть это достанется дорогой ценой, но после этого она станет сверхчеловеком, будет сама управлять своей судьбой, сама сделает выбор в худшую или лучшую сторону. Даже зло возможно обратить во благо, так она посчитала. И никакой медик, будь он самим Господом Богом, не сможет удержать ее. Марина захотела узнать свою судьбу, даже если гадалка выглядит демоном Ада.

– Архидемоном, Принцесса. Не просто жалкая тварь, которую ты пыталась подавить в мыслях, нет. Я был рожден первым после Бога! Я с Ним одно целое... Так что ты хотела узнать?

– Не искушай ее! – крикнул Глеб, сдвинув черные брови к переносице.

– Серафим, тебе уж точно не справиться со мной!

Люцифер выставил свободную руку так, словно хватал за горло, за него же схватился Глеб, пытаясь разжать невидимые пальцы. Он поднимался в воздух. Марина отдернула ладонь, решив, что причиняет боль. Люцифер поблагодарил за этот жест и, секунду спустя, швырнул ангела в стену. Глеб перевернулся, но не ударился. Девушка от ужаса подскочила и готова от неожиданности была уцепиться за шею Владыки Царства Трети. Он это понял и даже протянул руку с раскрытой в жесте приглашения ладонью. Глеб парил под потолком, размеренно шевеля белоснежными крыльями. Одинокое перо медленно опускалось на пол.

– Так это правда? – недоумевала от собственного прозрения девушка.

Люцифер кивнул, но пылающего взгляда не отвел от ангела, словно ожидал, что тот способен, улучив момент, рвануться с кулаками. Острие гладиуса он направил в серафима.

– Что вам всем от меня нужно? – собравшись с мыслями, спросила Марина.

– Чтобы ты ощутила себя Принцессой, – ответил Люцифер, опуская руку левую.

– Марина перестань спрашивать! – пригрозил серафим, опускаясь на пол.

Люцифер пристально следил за его движениями.

– Почему? – спонтанно произнесла девушка, словно обидевшись.

– Он боится, что я заберу твою душу. Он думает, что я искушаю тебя. Это правда. Он думает, что я лукавлю, то есть я готов обмануть, чтобы добиться своей цели. Это ложь. Я отвергаю всякое вранье. Я все-таки Архидемон, и люблю правдивую власть…

– Заткнись! – крикнул Глеб, выгнувшись, крылья в этот момент распахнулись, как у раздраженного гуся.

– Вот видишь, Принцесса, правда режет глаза. Солнце тоже режет глаза, но от этого оно не становится гневным, только живые существа способны на гнев, особенно если правда разрушает их стереотипы. Юпитер, ты гневаешься, значит, ты не прав.

Люцифер стоял на островке магмы, почти не шевелясь, словно говорящая статуя из черной слоновой кости.

– Глеб, он говорит правду? – спросила девушка, вжимаясь в подоконник.

– Да! Трижды «да»! Но послушай, Принцесса. Ты же ведь верующая, ты же католичка! Так вспомни «Pater Noster»!

– Серафим, вспомни послание Павла к Римлянам, глава тринадцатая. Все установлено от Бога.

– То же и к тебе, лукавый!... Марина перестань спрашивать Люцифера, ибо ты уподобляешься ведьмам: Второзаконие, глава восемнадцатая, стихи с десятого по двенадцатый…

– Заткнись, серафим! – перебил его Люцифер. – «Молот Ведьм» уже вышел из моды.

– Но осталась Святая Палата! – возопил Глеб.

– Но не святая инквизиция…

– Хватит! – заорала девушка!

Они уставились на нее, позабыв о своем споре. Марина плакала, туш стекала черными разводами по лицу. В карих глазах отражалась тревога и милосердное прошение, снизойти до ее маленькой души и медленно воспринимающему информацию сознанию. Почки вновь дали о себе знать, и это лишь подстегнуло кнут, выхлестывающий слезы.

– Я хочу задать последний вопрос, – произнесла она, посмотрев за оконную решетку.

Там медленно падал снег большими хлопьями, навевая тоску, вызывая непреодолимо желание лечь в теплую постель и выспаться, чтобы не видеть ни ангелов, ни демонов, никого… только цветные приятные сны. Под окном прошел человек в клетчатой с меховыми бортами шапке и в черном длинном пальто. Его руки словно замерли вдоль корпуса, но трость танцевала так сладко и привлекательно. Он остановился у проезжей части и, видимо, ожидая транспорт, обернулся, всматриваясь в окно. Марина отпрянула и прижалась спиной к стене, испугавшись, что Валерий ее заметил. А что если и заметил. Он ждет свою «Вольво», он уезжает… Куда? Девушка захотела знать, но ответила в итоге сама – домой. Домой… Марина захотела вновь обнять своего розового мишку, мягкую игрушку, вновь ощутить на себе ласковые руки матери, укрывающие от невзгод, ее спокойный, ласковый голос, и, наконец, растаять под эфирами сна от нежного поцелуя в лоб.

– Нет! Одумайся! – глухо крикнул Глеб, вырывая из заволакивающего ее варева полудремы.

– Да, Марина, – радостно прорычал Люцифер.

Утерев лицо сухими ладонями, она посмотрела на ангела с тем печальным взглядом, словно сама осознает, на что идет, а главное, понимает, что ждет ее впереди. Глеб в покорности безвольно опустил руки, крылья и чернокудрую голову, устремив карие глаза в пол. Люцифер даже воодушевился, понимая, что близка победа над ангелами Царства Троицы.

– Последний вопрос, – повторила Марина.

– Жду с нетерпением.

– Как я поняла, ты сродни Богу, и был низвержен лишь потому, что захотел стать равным Ему. Ты сказал, что твоя судьба похожа на мою. Ты бы хотел все вернуть на круги своя?

– Это твой вопрос? – удивился Люцифер.

– Да.

– Тогда приготовься выслушать ответ, ибо нет на свете ничего, что можно было бы вернуть. Время, которым пугают людей те, кто хочет контролировать их жизнь, спиралевидно. Прямолинейность – это мертвая линия, вспомни хотя бы живопись, только кривая линия выглядит живой. Цикличность – это круг, замкнутый круг. Человечество не кружит, оно развивается, хочется тебе этого или нет. Развиваются технологии, разрастаются семейные древа, и лишь присущие человеку эмоции и чувства остаются на протяжении всех веков, ибо первые были с ними сотворены по образу Его. Время спиралевидно. Вы видите, как повторяются некоторые истории, сменяются эпохи и возвращается мода. Для описания спиралевидности времени очень подходит пословица: «новое – хорошо забытое старое». Даже Библия; Священное Писание в изложении своем спиралевидно. Любое событие в Ветхом Завете, повторяется в Новом, но лишь за тем, чтобы человек осознал, к чему ведут те или иные решения. Нельзя войти в одну реку дважды, ибо она течет постоянно, но можно прыгнуть в воду с одного причала мириады раз. Время на месте не стоит, оно движется вперед, но возвращается на один оборот выше, становится качественнее и осмысленнее. Ничто нельзя вернуть, но можно избежать ошибок в будущем, сопоставив событие с ошибкой в прошлом и приняв правильное решение, когда такая же ситуация возникнет вновь…

– Ты готова была спросить, могу ли я вернуть все на круги своя? – продолжил он после секундного раздумья. – Да. Хочу ли я этого? Нет. Что сделано, то сделано, возврата к прежнему не существует, есть возврат осмысления. Теперь хочу спросить тебя я: готова ли ты осмыслить свои поступки за последние два дня?

– Не знаю, – скромно ответила Марина, опустив голову.

– Значит, не готова. Очень жаль, Принцесса, но чтобы продолжить путь из Тьмы к Свету, из Омеги к Альфе, ты должна осознать, что творишь и зачем творишь то, что творишь. Ты сама говорила, что не юродивая, так подтверди эти слова! Не прячься за спинами этих прихлебателей Света, они тебе не помогут разобраться в себе, только лишь запутают. Учись видеть правду, учись властвовать и учись жить, наконец… Прощай, Принцесса.

Забрезжил рассвет по-над крышами двухэтажных домов среди полудеревенских улиц близ Районной Больницы. Он укрывал мягким светом, нежным и ласковым, почти блаженным, словно прошло средневековое ночное время Сатаны, и воцарился, наконец, благодетельный день всепрощающего Господа. Однако люди не спешили заполонить улицы и дворы, радуясь приходу воскресного дня, наоборот, они отсыпались в забытье перед последующей новой рабочей неделей. Зашевелились только те, кому выпала тяжелая доля ублажать прочих: продавцы, таксисты и люди культуры - те, чья ниша сродни ушедшим, растворившимся в летах жонглерам, жогларам, трубадурам, актерам, лавочникам и купцам всех мастей, вплоть до ростовщиков.

Люцифер в мгновение ока погрузился в Ад, закрыв за собой проход тем же деревянным полом, какой был до этого, лишь опавшее белоснежное перо и странноватый запах угарного газа, похожий на смрад тухлого яйца, напоминали о его извержении на землю. Марина прижималась к холодной стене, не в силах пошевелиться, словно кто-то приклеил тело, сковал ее или стянул кожаными ремнями крепко накрепко. Серафим медленно опустился, и вновь походил на обычного врача, но строго соблюдающего все медицинские постулаты и никогда не предающего клятвы Гиппократа. Безмолвно Глеб прошел к двери и чуть приоткрыл ее, затем обернулся с недовольным, но все же добрым лицом (подобно смотрела бабушка, когда девочка превышала дозволенные шалости, но была не в силах отругать за это).

– Подними перо, Принцесса, – сухо проговорил медик, обернувшись. – Оно тебе пригодиться, может быть. Запомни, чтобы ни случилось, ты ничего не видела, не слышала и не знаешь. Скрывая полноту правды – ты оставляешь козыри, как в картах. Матери я скажу, что ты пришла в себя, и она может забрать тебя домой, куда ты и хотела. Но ты должна знать, о чем ей я не осмелюсь сказать: застудив почки, ты навсегда осталась бесплодной. Это правда, это неизбежность. Это единственный путь Принцессы. Все идет так, как идти единственно могло. Один, несомненно благой, вывод сделать позволительно: ты знаешь истое материнское чувство. Это обрадовало всех, даже Люцифера… да, он тоже понял… используй это с умом, Принцесса.

Глеб вышел в коридор и захлопнул дверь. Марина осталась опустошенной. Ей прочистили внутренности и приготовили тело к египетскому бальзамированию, оставалось только поддаться текучести песков и душистым мазям, но что-то внутри продолжало жить обособленно, автономно. Она поняла – сердце. О нем говорил Глеб. О нем говорили все. Пока она жива, она должна стать Принцессой… Впрочем, умирать ей вовсе не хотелось. Неописуемая жалость к себе поселилась в ее теле. Приклеенные к стене и полу ноги внезапно подкосились, и в приступе резкой боли в почках, девушка согнулась в корчах, катаясь по настилу. Когда колики прошли, она приоткрыла залитые слезами глаза, сомневаясь в том, что лампа дневного света не вызовет новый приступ. Перед носом лежало сверкающее белоснежностью перо с длинным опахалом и широким пуховым слоем; оно содрогалось от неровного, сбивчивого дыхания.

Жалость убивает, вспомнилось Марине. Образ «волчицы» проявился перед глазами, ее совершенный стан, ее приятный голос, которым не стыдно упиваться вечно, даже не вникая в слова, но если вслушаешься, речь зачарует сильнее нагого ее тела. Жалость убивает. А жалость к себе? «Почему она не сказала о жалости к себе?!» – мысленно крикнула девушка, поднимаясь на ноги и сжимая в ладони ангельское перо, теплое, нежное, словно родное и милое. Что будет, если она покончит с собой?.. «Нельзя об этом думать, неправильно. Жизнь дана не для смерти? А для чего? Жалость… чем же она негативна? А чем положительна? Милосердие – это радость, дар и кара, но любовь и сострадание. Почему не жалость?..»

Марина заметила, как с каждым произнесенным запрещенным словом, почки давали о себе знать, словно предупреждая: забудь его. В темноте закрытых глаз девушка видела, как от жалости откалывается жало и вонзается в органы: сначала в почки, а затем в легкие и сердце, пока боль не доходит до мозга, и тогда перед глазами прорисовываются ядовито-алые зловещие узоры собственного недомогания. Это пугало ее, словно высшие силы нарочно запрещали упоминать о жалости. Но они, подумала Марина, не понимают сущности человека, стоящего на грани суицида: уничтожив жалость – она умрет, и Принцессы им не видать, развив в ней жалость к себе – она станет Принцессой. Как же они не поймут?!

В палату вошла мама, заплаканная и морщинистая. Они бросились навстречу и закружились в объятиях. Глеб стоял в стороне, слабо улыбаясь, но его улыбка была искренней, что подтверждали небольшие проступившие вокруг карих глаз морщинки.

Мама занимала главенствующее положение в сознании девушки. После смерти отца на свете никого роднее и теплее не было. Одна кровь, одно сердце. Уничтожив жалость, Марина подумала, она лишиться дочернего чувства к матери, что навсегда ее потеряет, что станет холодной и расчетливой, какой ее хотят видеть высшие силы, но сама-то себя таковой не воспринимает. Это чуждо ее милосердному сознанию. Как девушка может решиться бросить мать, кто позаботиться о человеке в старости кроме дочери, как хлопотала мать о ней в младенчестве? Никто… Ничто…

Всю дорогу домой только это и занимало Марину.

– Ты себя хорошо чувствуешь? – спросила мама, присаживаясь на край бежевого дивана в большой, жилой комнате.

Девушка прочитала во влажных глазах грусть и ностальгию, боль.

– Все хорошо, мама.

– Пойми, мне сейчас не легко говорить это, но бабушка…

– Что бабушка? – удивилась Марина, припоминая сон, некогда бывший явью.

– Она оставила тебе письмо, которое я хранила все эти годы. На конверте сегодняшнее число.

Девушку бросило в жар, голова закружилась от потока воспоминаний. Она взяла пожелтевшее старое письмо и аккуратно надорвала край. Запах герани впился в нос, вызывая видения далекого прошлого, когда Марине было не более семи лет. В ту злополучную пятницу бабушка умерла, так и не поведав концовку сказки… Бессознательно девушка уже читала красивый, каллиграфический почерк, оставленный перьевой ручкой…

Полдень, и солнце, как положено, наклонилось к закату короткого зимнего дня, когда тусклость и блеклость серых и понурых улиц навевает тоску и грусть по недавно и давно ушедшим близким. Слышалось пение канареек – высвистывал мелодию дверной звонок. Настырные люди мешали Марине обдумать содержание письма, оправиться от нависшей пасмурной тучи на ее сознании, от погружения в остекленелый взгляд бездыханной матери. Бабушка знала… но слишком поздно об этом написала, слишком поздно. Марина впадала в оцепенелое безумие, шоковое состояние, когда перед глазами стоит одна лишь картина, когда нет ничего, кроме этих прекрасных остекленелых карих очей и дрожащего листа пожелтевшей бумаги, так противно воняющей геранью. А случилось бы что-нибудь, если она не прочла письмо, не увидела, не захотела увидеть те треклятые строчки, где бабушка предрекала смерть. Герань трижды унесла жизнь родственников, лишь отец, ее любимый и мужественный отец погиб на пожаре, придавленный горящей балкой. Его фотография всегда стояла на журнальном столике в ее комнате, далекой сейчас, словно тридевять сказочных земель. Необходимо подняться, но Марина окаменела, холод прошелся по ее ступням и поднимался выше, словно сама начинала коченеть, сидя на бежевом диване рядом с мертвым телом.

«Кто она теперь? Сирота или взрослая женщина? Хлопочущая по дому мамина дочка или собственная квартиросъемщица, рядом с которой находится труп, безвольно опустивший руки и запрокинувший голову назад и влево, сверля бездонными, недвижимыми, ставшими светлого, почти медового цвета, глазами. А если она сама умерла? Что тогда? Что за звонок? Почему он разливается трелями? Неужели пришла за ней смерть? Так, вот как значит это бывает, – подумала Марина, но открывать она не собиралась, повторяя тихим дыханием легких: – жива… жива.»

Вставай, взревел внутренний голос, и она ему подчинилась. Бездумно, подобно собственному призраку, поднялась на хрупкие, подкашивающиеся ноги, но удержала равновесие, и легко, почти поря по ковролину, подошла к двери. Спрашивать Марина не стала, открыла сразу. Бледность болезненного лица с влажными расширенными от ужаса глазами отпугивала лучше собачьего лая или привидения.

Опираясь на трость, стоял Валерий.

– Дура! – с порога он повысил голос, и отодвинул в сторону нежное и возбуждающее его тело Марины, вошел и запер дверь.

Девушка подалась назад, так же безвольно убито, словно разучилась думать, тело потеряло навыки движения, а ноги превратились в мраморные колонны. Кровь застывала, как остывает виноградный фруктовый чай: из алого цвета превращаясь в темное бордо; вены исписали алебастровую кожу - истый мертвец.

Валерий кинул ей вакуумный пакетик, а сам прошелся в жилую комнату; Марина последовала за ним. Мужчину интересовала мать, ни одна деталь более его не привлекла: ни розовые шторы, ни бежевый диван, ни стенка с двумя сервантами и шкафом из светлого дерева. Грязные подошвы его налакированных ботинок оставляли отчетливые следы, но Валерию было безразлично, а Марине и подавно. Она надеялась, что хотя бы он поможет ей, согреет ее, утешит. Девушка видела, как вертикально сморщился высокий лоб над светлыми бровями, одновременно сдвинутыми и опущенными, Валерий на что-то сердился. Он дотронулся тростью до конечностей тела, но ничего не происходило. Марине показалось, что Валерий - воплощение средневекового чародея, корящего себя за тщетность собственного положения.

Внезапно он повернул голову, словно прочел ее мысли: так оно и было.

– Принцесса, ты должна выпить, в противном случае даже такие чародеи, как мы будем тщетны оказать помощь.

Марина стояла неподвижно.

Валерий перешел на гнев, девчонка не хотела пить. Если она в шоке, подумал Валент, то… клин клином вышибают. Мужчина обнажил шпагу, скрытую в трости и проткнул мать в сердце. Коротко и просто. Марина вскрикнула от ужаса, от страшного предположения, что именно Валерий убил ее мать.

– Убийца! – возопила она. – Кто тебе дал право убивать?!

– Наконец! Иди и посмотри, у нее кровь свернулась, запеклась, застыла. Порежь в любом месте и будет та же картина.

Марина, как маленькая девочка, резко опустила руки и притопнула ногой.

– Я Вам не верю!

Валерий убрал шпагу в трость, и взял последнюю подмышку. Выпрямившись в полный рост, мужчина взглянул на девушку властным натуженным взглядом, сверху вниз, выказывая то, что ему совершенно безразлично на ее недоверие и протест, что он достигнет своей цели, чего бы это ни стоило.

– Ультиматум и на этот раз тебя подведет. Ты сделаешь то, что сказал я. Выпей!

– Не буду!

Он сменил тактику:

– Принцесса, сейчас самое время расплакаться, но выполнить мою просьбу.

Мужчина присел на корточки, как бы принижая себя перед несущей Жизнь Королевой Смерти; брови полезли вверх, вызывая горизонтальные складки на широком лбу, а взгляд стал жалобным, словно у провинившегося котенка. Он давил на жалость.

– С чего это Вы вдруг так переменились. Что важного в том, что я выпью? Может, Вы хотите и меня убить, как только что маму?

– Начнем с того, что я здесь ни причем. Но кровь ты выпить должна. Это откроет перед тобой несоизмеримые способности, ты увидишь мир другими глазами. Станешь сильнее, Принцесса. Поверь, пожалуйста.

– Иначе что?

– О, видит Бог! Я говорю правду. Иначе придет твой возлюбленный Андрэ и заберет тебя вместе с матерью, тогда вся канитель ляжет на следующую претендентку. Может, хоть она будет сговорчивей и окажется на Троне Справедливости. Если проигнорируешь мое предложение, я уйду и больше не вернусь, никогда. Ты так и не узнаешь, чем кончилась эта сказка.

– Бабушка мне рассказала, – ляпнула Марина и следом прикрыла рот ладонью.

Валерий, словно колдун, закружился и, одновременно поднимаясь с колен, отлетел на три шага, приземлившись на полусогнутую ногу и трость; правую ногу он выставил вперед, но опора оставалась на левой.

– Ты прочла письмо? – мужчина злился, не то на себя, не то на девушку, он сам не хотел понимать. – Я должен был догадаться. Теперь я понимаю, почему умерла мать. Герань… В таком случае, тем более тебе необходимо выпить кровь. Твоя бабушка знала не все, она сама захотела править, единолично. Это ее и погубило. Она была одна из многих, подобных ей. Позавчера ты сказала мне, что ты отличаешься от прочих женщин, так поступи отлично от них, выпей кровь.

Марина подняла вакуумный пакет на уровень груди и стала его разглядывать. Она засомневалась, – мысленно воскликнул Валерий, понимая, что половину битвы уже выиграл, когда Саладдин разрушил стены Иерусалима, осталось лишь войти и вырезать сомнения, как защитников крепости, а еще лучше отпустить жителей и войти в нетронутый город с фразой: «Иерусалим – это ничто, и весь мир».

Девушку обдало холодным ужасом: она на самом деле, среди крови, увидела полыхающий древний город, объятый пожаром; увидела рыцаря, отдающего приказы, увидела больных и прокаженных, увидела боль, страх, тревогу и собственный ужас. Марина подалась туда, словно проваливалась в обморок, в кошмарный сон, заставляющий маленькое с кулачок сердце, биться барабанной дробью. В голове проносились звуки горна, давящие на глаза. Из них вытекали слезы, но видела Марина, как огромные камни вырываются из требуше и впиваются в каменные обители иерусалимлян. Девушка погрузилась в кровь, разрывая оболочку белыми, как в Голливуде, зубами, впиваясь в картину осады не из жалости, из милосердия. Она желала утихомирить неразумных воинов: рыцарей и сарацин; помирить старого барона Балияна д’Ибелина и зрелого Салах ад-Дина; подружить суннитов и католиков, выступая в роли единственной мулхидинки, еретички из Сирийского низаритского ордена. Она тиха и милосердна, но если не примут предложения, их ждет великий гнев Ее: Владычицы Справедливости, несущей Жизнь Королевы Смерти, наводящей Страх Богиней Актов Веры, Надежды, Любви. Милосердная смерть – эта фраза теперь показалась ей отнюдь не бессмысленной.

– Молодец! – радостно проговорил Валерий.

Марина очнулась и откинула опустошенный пакет. По миловидному лицу размазалась кровь, как заскорузлый налет на бархате. Девушке показалось, что ее обманули, и она зарыдала, словно уязвленная малышка.

– Почему? – сквозь плач спросила Марина.

– Милосердие – твой нимб, твое наказание, – самодовольно ухмыльнулся Валерий, но девушка этого не заметила.

Закрыв прекрасные карие глаза, девушка спросила по-другому. Ее голос срывался на тихий истерический крик, полный неудержимой боли, словно вопил не разум, вопило сердце:

– Почему все, что мы ощущаем и чувствуем, имеет две грани: явную нам и скрытую?

– Это вопрос времени, Принцесса, – холодно ответил Валерий. – Время – это ключ ко всем знаниям, которые нам известны и которые предстоит изведать.

– Мы смотрим на ребро монеты и видим черту, прямую линию, хотя знаем, что можем повернуть ее «решкой» или «орлом». Это выбор, который нам дарован?

– Бог всем дал выбор. Что выбираешь ты?

– Вы знаете; вы, все, знаете мой ответ: это вопрос времени выбора: его никогда не поздно сделать, никогда не рано. Никогда никто не делал этот выбор, и даже я пойду лишь по прямой линии, по ребру монеты, пока не придет время. Вы знаете, когда настанет оно, и вы, все, меня поведете, ибо не смогли сделать выбор сами. Мой выбор – это ваш выбор.

Она открыла глаза – в них читались знания: та мудрость, на которую Валерий потратил семнадцать столетий бессмертной жизни, и та истина, которую никто ему не раскрыл. Он испугался и с тем возгордился собой, что именно его кровь напоила алчущее горло девушки.

– Ты права, Принцесса, – сокрушенно подтвердил мужчина, подобно строчкам из мюзикла «Испытание Близнецов»: «Вы победили, вы остались правы».

Впрочем, такая победа слабого смертного существа восхитила его. Он взглянул в рубиново-коньячные глаза, еще влажные от слез, они выражали триумф, осознание собственной силы и величия, фиксировали каждую слабость в движениях собеседника. Валерий понял, что Марина наконец готова была править и жить, но пошла стезей знаний, самой опасной дорогой, путем, на который когда-то встал он и Остроульфа. Это постижение ужаснуло его сильнее, чем внезапная перемена; мужчина испугался истины: вопроса времени. Правильно ли он поступил, подарив Принцессе свою кровь? Что было бы, если этого не случилось бы?

– Это был лишь вопрос времени, – загадочно улыбнулась Марина, утирая рукавом с лица кровяную коросту.

Самоуверенная, самоутвердившаяся в своей правоте, девушка решила принять бразды правления в свои кровавые руки, не задумавшись даже, чья на них кровь. Уже понимала она, что здесь скоро будет Принц Бездны, и тогда ни ей, ни Валерию не спастись. Осмыслила и утверждение о том, что Андрэ несет зло. Этим «злом» являлась смерть, добром – жизнь. Она осознала свой статус несущей Жизнь Королевы Смерти, хотя еще Принцессы. Для жизни смерть – это вопрос времени. Банальный парадокс, который она решила узнать до конца, постигнув, что существование – это ребро монеты, а ее поверхности – противоположности: жизнь и смерть. Если Принц – это зло, то она, Принцесса – это добро. Вопрос времени – это ключ знания истины. Люцифер был прав, можно мириады раз нырнуть с одного причала.

– Настала пора нырнуть второй раз… – сказала Марина.

Она тут же заметалась по квартире под недоумевающий взгляд Валерия. Девушка переодевалась, рассказывая о том, что узнала, что ей предстоит узнать, словно все знания висят на ветках вишни: попарно, остается только подпрыгнуть и сорвать. Наводя обычный макияж, она действительно восхищалась новыми способностями, но один интересующий вопрос девушка, как и любая другая на ее месте, все же задала:

– А это покраснение зрачков навсегда? – чем зацепила Валерия и чуть не подкосила его ноги.

Он ответил:

– Это видно только при искусственном и тусклом свете.

Марина поблагодарила и учла сказанное для выбора цвета подводки теней, помады, румян и туши для ресниц, а также ей снова пришлось переодеться. Вся беготня с оформлением собственного вида заняла не более пятнадцати минут, но мужчине показалось, что прошло не менее получаса.

«Внученька, через полчаса с того момента, когда ты дочитаешь письмо, к тебе придет тот, кто позаботится о тебе и твой матери», – вспомнились недавно прочитанные строчки. Марина остолбенела, краска отхлынула от лица, вновь выказывая белоснежную кожу с трапециевидными покраснениями у висков.

– Андрэ, – прочитал мысли Валерий. – Ты и теперь ему симпатизируешь, Принцесса?

– Уходим, – резко крикнула Марина и потянулась к входной двери.

По другую сторону коридора, в котором они находились, в углу между дверью и стеной, где царит полутьма, проявился совершенно черный силуэт: без определения половой принадлежности, без явных признаков лица или телосложения. Манекен, не тот объемный, какие можно видеть в магазинах одежды, а абсолютно плоский, словно вырезанный из толстого картона. В таком виде что-то завораживало и одновременно пугало. Будь и в самом деле это картонный силуэт или манекен, его очертания были бы четкими, как засохшая капля кофе на светлой столешнице; у этой черной непрозрачной фигуры края словно сливались с полутьмой ее окружавшей, казалось, что ни один лучик света не желал дотрагиваться до этого отродья потустороннего мира. Марине тоже не хотелось приближаться, что-то в его двумерном виде навевало мысли о знакомом, близком. Она ощутила, что это уже с ней было, но когда не могла вспомнить. Переглянулась с Валерием, но тот лишь пожал плечами, будто не уловил ход ее мыслей. Между тем тень вышла в дверной проем, соединяющий коридор и жилую комнату.

Валерий обнажил шпагу и направил на Принца. У Марины же нашелся план другой: она отвела лезвие в сторону и сама вышла вперед, выказывая, что тень вовсе не пугает ее, и готова сразиться одна, без посторонней, хотя и весьма могущественной помощи.

– Узнаю Принцессу, – металлическим голосом вымолвил Принц. – Тебе не жалко было мать?

Девушка остолбенела, она ожидала любой другой вопрос, только не этот. Вся прыть и знания ушли, оставив сознание вновь на уровне простого смертного, тяготимого гибелью людей, страшащегося мертвецов, потому что понимала, что ей тоже придется когда-нибудь уйти в могилу. Марина хотела ответить, но не знала как; не знала, что же сказать, чтобы оправдать себя.

– Оправдать?! Принцесса, ты хочешь оправдания? В чем? В убийстве?!

– Это не я! Это герань!

– Растение? Разве оно может думать и решать, кому жить, кому умереть? Для меня ты виновна в смерти всей семьи: не уследила за братиком, бабушка, мать, отец.

– Он погиб на пожаре!

– Верно. А в кармане лежал листик герани. Помнишь, кто его туда положил? Это была ты.

Марина обернулась к Валерию. Как никогда она нуждалась в поддержке, но мужчина лишь пожал плечами: это ее битва, и ему вмешиваться не стоит. Слезы навернулись на глаза, неужели она добрая ко всем должна понести наказание за случайность, за превратности Судьбы?

– Случайность? Совпадение? Судьба? Ты говоришь о том, чего не понимаешь, и берешь это на вооружение. Где стыд, Принцесса?! Не ты ли доказывала серафиму, что это зависит от знаний, которых у тебя нет. Кровь Валерия мало тебе помогла, не так ли? Ты осталась той же неразумной девочкой, решившей, что может изменить мир к лучшему. А что в итоге вышло? Погиб братик, бабушка, отец, мать, два оборотня. Кто будет следующим, убийца?!

Девушка молчала.

– Ты дважды смывала с себя кровь? Чужую кровь. Не ты жертва, но те, кто окружают тебя. Ты жива, они мертвы. Какой напрашивается вывод? Ты само воплощение Смерти, так сказать, смерть во плоти. И кого же наша маленькая смерть заберет следующим?

– Всё не так! Я хорошая!

– Хорошая смерть… да действительно, не плохая.

Она повернулась к мужчине и разрыдалась:

– Хоть Вы ему скажите!

– Принц, она – человек, но пытается быть справедливой, лишь учиться властвовать.

– Справедливой?! Я ослеп от ее власти! В чем твоя, Принцесса, справедливость? На тебе висит ответственность за смерти родных, из-за тебя погибли оборотни, которые, как ты помнишь, пытались тебя спасти, и открыли глаза. Их кровь на тебе, Принцесса. В этом твоя справедливость? Она смехотворна!

– Но и ты судишь по себе, – парировал Валерий.

– Я справедлив в том, что поступаю так же, как она. Принцесса получает мою взаимность. И по логике, я должен отомстить за кровь убитых, пустив кровь ей.

– Нет! – возопила Марина.

– Да, Принцесса. Август выполни, что должен.

Девушка развернулась к Валерию и онемела. Его глаза отливали багрянцем; черты неприступны. Шпага обнажена и направлена в нее.

– За что? – спросила девушка, ощущая, как слеза с макияжем катится по скуле.

– Я жду, Валент! Ты готов нарушить уговор?

– Это вопрос времени, Принцесса.

С этими словами мужчина воткнул шпагу в сердце девушке и сразу вытащил, чтобы сталь не удерживала хлынувший поток освобожденной из вен и артерий крови. Возобладал холод, ее тело тяжелело, а голова словно окунулась в пустынный жаркий песок, мешающий разумно думать. Перед глазами проявились миражи – сердце не смогло кровь продвинуть к мозгу. Начало темнеть, и лишь остатками ощущений, девушка чувствовала, как подкашиваются ослабевшие колени, как она падает на что-то твердое, и словно растворяется в нем, сливается с чернотой, в центре которой зияет маленький колеблющийся, как пламя свечи, огонек, яркий, но по-зимнему, ледяной.

«А что будет с людьми?! – кричала последняя мысль. – Почему я боюсь?!»