самостоятельный рассказ на основе главы из повести «И пришел снег»
(для журнала «Полдень XXI век»)
|
…Зароков брел наугад, ни о чем не думая. Время от времени он присаживался на поваленные деревья и отдыхал, а потом шел дальше. Начало смеркаться. На все чаще случавшихся привалах, вместе с ощущением усталости, особенно остро чувствовавшейся во всем теле, давал знать о себе голод, и Зароков сожалел, что не захватил побольше еды. Он представлял себе, как вместо того, чтобы отрезать от колбасы несколько кружков и положить на ломтики хлеба, как он сделал это утром, он смело кладет в корзину весь батон, и туда же отправляет буханку, заодно откусывая от того и другого. Он сглатывал тягучую слюну, сидя на сыром стволе, отгонял от себя мучительные навязчивые мысли и шел дальше. Еще быстрее, чем от ходьбы, он устал от мыслей — не только о еде, но и вообще обо всем, отключался, и временами забывал, что он делает в лесу, и как сюда попал. Осознавая это, он невесело усмехался про себя, и ему казалось, он начинал понимать, как люди сходят с ума. Когда совсем стемнело, пошел дождь и Зароков надел плащ-палатку. Скоро он еле волочил ноги, совсем продрог и лишь одна мысль жила у него в голове: если он остановится, то будет совсем плохо. Еще через какое-то время он заметил, что лес стал редеть и, когда дождь шумел так, что он перестал слышать собственные шаги, он вышел на открытое место. Понять, что это было, возможности не представлялось, как ни всматривался он в темноту. Решив идти наугад, Зароков вдруг заметил огонек, замерцавший вдали. От усталости он даже не смог обрадоваться как следует, а просто пошел прямо к нему. Под ногами захлюпало, но он почти не заметил этого и продолжал двигаться дальше. Огонек приближался, прыгая в темноте с каждым шагом, и вдруг мигнул и погас. Зароков попытался ускорить шаги, но оступился, и понял, что оказался в воде только потому, что стало еще холоднее. Поднявшись, он обнаружил, что вода доходит здесь выше колен и стоять довольно топко. Он поспешно выбрался на прежнее место, понял, что обронил корзину, но, боясь потерять направление, плюнул не нее и почти побежал, с трудом выдирая сапоги из чавкающей почвы и ничего не видя перед собой. Нащупав на ходу в кармане верный фонарик, он, не особенно, впрочем, надеясь на успех, пошарил узким клинышком впереди и увидел, как луч за что-то зацепился. Перейдя на шаг, Зароков попробовал определить что это, но понял только, подойдя вплотную. Тяжело дыша, он стоял у стога сена. …Черт его дернул пойти за этими грибами, не иначе. И ведь грибником заядлым он никогда не был — так, выбирался на вольный воздух, подальше он бетона, оклеенного обоями, продавленного дивана и синюшного телеэкрана. Вот и сейчас, когда наступила на горло эта распроклятая осень, и загнусил по стеклам зануда-дождь, сидеть в четырех стенах так опостылело, что Зароков, едва распогодилось, сейчас же сорвался вон из квартиры, вон из города, вон из своих серых пенсионных будней с неразличимыми стыками выходных. Проехав на пустой электричке минут 40, он вышел на каком-то глухом полустанке, где, кроме него, никто из немногих пассажиров не вышел. Это Зарокову понравилось, и он побрел в лес, стоявший плотной стеной по обе стороны он железнодорожных путей. Он пер по едва заметной тропинке по лесу, поглядывая под ноги в поисках грибов. Пройдя по собственным расчетам километров 10 и собрав штук 10 разных грибов (по одному, как он усмехнулся про себя, на каждый километр), Зароков присел на ствол поваленной березы. Перекусив бутербродами, он решил, что пора возвращаться. Заблудиться он не боялся, все время, пока шел сюда, слыша далекий звук проходящих поездов. Пойдя в обратном направлении, он, в очередной раз услышав перестук вагонных колес, обнаружил, что слегка отклонился в сторону и тотчас исправил ошибку, забрав левее. Спустя полчаса Зароков заметил, что все это время не слышал больше ни одного поезда, но не придал этому большого значения, и продолжал идти дальше. Утомившись и поняв, что он прошел никак не меньше 10 километров, Зароков, с тревогой вслушиваясь в тишину, не нарушаемую никакими звуками кроме грустной переклички птиц, забеспокоился. Пройдя еще немного по лесу, который, как ему показалось, стал гуще, Зароков вдруг услышал далекий короткий свист электрички (по крайней мере, ему так показалось), но не прямо по курсу, а опять слева. Немедленно сменив направление, он прошел еще километров 5 и совсем выдохся. Поездов больше слышно не было, и Зароков, наконец, признался себе, что заблудился. Он не испугался, вместо страха ощущая досаду на себя за то, что поступил как мальчишка, отправившись неизвестно куда вместо старого проверенного маршрута. Зароков вздохнул и побрел дальше. Ни компаса, ни тем более карты у него с собой не было, а навыки ориентирования на местности он позабыл еще лет 15 назад. Дослуживал он свой срок до пенсии в Невединске. В его окрестностях находилось три артиллерийских полка и парк техники еще глубже в лесу, где прямо под открытым небом зеленели стволы гаубиц, а в гаражах, тянущихся вдоль заборов, дремали тягачи, грузовики и всякая другая автотехника на консервации. Склады боеприпасов и ГСМ находились отдельно и тоже в лесу. В части, куда был определен Зароков, к пушкам подходили редко, только в краткий период учений, проводившихся раз в год, где палили из них по заданной пустоте, а в остальное время охраняя от коварного неведомого врага. В полку было два подразделения: батарея управления и рота обслуживания и служба Родине для Зарокова заключалась в охране груды смертоносного хлама, заключенного в деревянные ящики, да крайне редкое уничтожение этого хлама на полигоне. Поэтому о том, как определить нужное направление в лесу, он, изучая это очень давно в училище, попросту позабыл. …Обойдя стог сена вокруг, он задумался. В какую сторону идти теперь, чтобы найти людей, было совершенно непонятно — Зароков уже запутался, с какой стороны он пришел только что. Безуспешно покричав в темноту какую-то полагающуюся в таких случаях чушь, он решил зарыться в сено для того, чтобы согреться. Усталость была невероятной, он мечтал забраться в стог поглубже и забыться сном. Разворошив мокрый бок стога, Зароков обнаружил, что дальше дело не движется, будто сено в глубине было спрессовано. Озадаченный и озлобленный, он снова вынул фонарик, посветил и увидел нечто непонятное. Под слоем сена оказалось что-то, похожее на грубо сплетенную циновку. Борясь с усталостью из последних сил, он достал нож, вспорол мешающую ткань или что там вообще было, отогнул в сторону и понял, что под стогом что-то спрятано — металл царапнул по металлу. Усталость и сонливость на время отступили. Снова посветив фонариком, он увидел стальной проклепанный лист. Постучав по нему рукояткой ножа, Зароков услышал глухой звук, ничего ему не сказавший о том, что это из себя представляет. Разочарованный и ошеломленный, Зароков напоследок вспомнил про таинственный огонек, без сомнений, мигавший ему отсюда, со стога и, отойдя на шаг назад, стал судорожно ощупывать поверхность стога лучом фонарика, но ничего похожего на источник света так и не нашел. И тут он услышал чей-то далекий крик. Повернувшись в сторону, откуда донесся голос, Зароков тут же заметил еще один огонек и, не раздумывая, бросился к нему. Здесь вода под ногами уже не хлюпала, было сухо, и Зароков быстро добрался до старика, стоявшего с керосиновым фонарем и вглядывавшегося в темноту. Увидев Зарокова, старик спросил: — Эй, как сюда попал? — Я… заблудился, — задыхаясь от бега и чуть не валясь с ног от усталости, ответил Зароков, ощупывая старика взглядом. Тот был явно горцем, одетый в настоящую бурку, с полуседыми волосами и густыми усами под горбатым носом. Потом Зароков помнил только, как шел за раскачивающимся фонарем между деревьев, как попал куда-то, где было тепло и сумрачно, как с него стаскивали мокрую одежду и как он, наконец, остался лежать неподвижно на чем-то сухом и мягком.
Вера еще не ложилась, когда в дверь постучал Азамат. Никто на выселках никогда не стучал (если только в стекло, проходя под окнами). Сразу, как и во всякой русской деревне, просто входили в дверь, обозначая свой приход какой-либо фразой, как правило, во здравие хозяев дома. Азамат так не научился, хоть столько лет жил на Руси. Она кинулась в сени, а он уже входил в сиянии своей керосинки, почти таща на себе кого-то еще. — С кем ты, господи? — попятилась Вера, собирая на груди распахнувшуюся жилетку-душегрейку. — Вояку тебе привел. Говорит, заблудился, — ответил Азамат, втаскивая человека через дверь кухни. — Мокрый, как пес… Примешь? — Приму, раз бог послал, — ответила Вера, рассматривая усталого человека. — Да откуда же он? — Из леса, откуда еще… — рассказывал Азамат, помогая Вере стаскивать с человека мокрую одежду. — Я за дровами вышел. Слышу, кричит кто-то. С болота он пришел. Как не утонул, не знаю. Не из наших — точно. У мужчины слипались глаза, он явно не замечал ведущихся о нем разговоров. По споротым знакам отличия Вера определила, что человек в отставке. — Справишься? — спросил Азамат, держа в руках бушлат и плащ-палатку незнакомца, с которых капало на пол. — Господь с тобой, Азамат. Нешто я совсем немощная? Ступай уж. — Куда положить? — кивнул Азамат на вещи, которые держал в руках. — Телогрейку эту пятнистую тут брось, а плащ в сенях повесь, гвозди там в стене. Азамат ушел, а Вера принялась за дело. Человек на табурете прислонился к стене и уже спал, уронив голову на грудь. Вера постелила на топчане, стоявшем на кухне и стала снимать с него влажный потертый камуфляж. Заметив, что у незнакомца нет обручального кольца ни на правой, ни на левой руке, Вера сделала вывод, что он, скорее всего не женат. Либо с женой давно не в ладах, потому что какой же бабе понравится, если мужик кольца обручального, заветного, не носит. Ей бы вот не понравилось, и Вера скользнула взглядом по своему старому медному кольцу, навечно осевшему на безымянном пальце левой руки. Ох, как давно она не раздевала мужика. Сколько же лет прошло, а руки, поди ж ты, помнят все... Запах мужского пота ударил Веру, она даже отшатнулась, но не потому, что неприятен был ей этот забытый запах, а потому что разбудил он ее память, вернул на много лет назад, когда еще ни Степан не сгинул на войне, ни Васенька с Иваном, сыночки, кровиночки родные… И незнакомец этот по возрасту как раз ровесник их со Степаном старшему, Ивану. Всех ее мужиков война сожрала, не подавилась. Из груди поднялся мутный шершавый ком и перехватил Вере дыхание. Она выпрямилась, хватанула воздуха сухим ртом, сжала губы. Душу немного отпустило. Она немного постояла так, стараясь не смотреть на человека, потом присела и начала стягивать сапоги. Ага, все-таки один живет. Ни одна баба, даже самая безрукая, так носки не заштукует. Так только они, рохли, умеют… Вера не удержалась, с нежностью взглянула на уроненную голову, уже прихваченную сединой. Что же ты, милый, без жены век коротаешь, думала Вера, аккуратно роняя человека на топчан. Отчего ты один остался, неужто лучше тебе вот так, бобылем? И дело-то не в штопке носков, да не в стряпне, да не в ухоженном родном уголке, а в тоске, что глаза ест хуже соли, да солью этой по щекам стекает на подушку, когда постель холодная, как сугроб, и пустая, как сердце без любви. И ночь длинная… Вера едва слышно всхлипнула и потащила мокрую одежду к печке. Управившись, наконец, она проверила заслонку, выключила в доме свет и забралась в свою постель. Господи, заснуть бы теперь только, подумала она и постаралась отогнать от себя единственную свою отраду и яд одновременно: воспоминания о тех довоенных далеких годах…
— Ма! Мама!.. Давно уже Вера не просыпалась так резко и так страшно. Она открыла глаза, не понимая, что происходит. — Где ты, мама?! — орал хриплый мужской голос в кухне. Поминая богородицу, Вера выбралась из постели и заспешила на кухню. — Мама! Она включила свет и лампочка, свисающая на шнуре с потолка, осветила круглые от ужаса глаза человека, стоявшего в одних трусах у печи в жуткой напряженной позе. — Что ты, сердешный? — всплеснула руками Вера и тут же прижала их к своей сухой дряблой груди, вспомнив, что она сама в одной ночной рубашке. Человек ошалело повел вокруг глазами и страх постепенно стал гаснуть в них, возвращая им осмысленное выражение. — Прости, мать, — тяжело дыша, как после бега, выдавил из себя он и облизнул сухие губы. — Сон, вот… Приснилось что-то. — Напугал ты меня, — сказал Вера, отступая за угол печи. — Ложись, спи спокойно. У нас тут тихо. — Ты это, мать, — жалобно попросил человек, осторожно следуя за Верой, — ты свет не гаси… тут. Не могу я так. Ладно? Вера увидела на его лице остаток мятого следа от ночного кошмара. — Ну, что с тобой поделаешь? Ладно, не буду гасить, — сказал она, нашаривая на спинке кровати свою шаль. Человек не отставал от нее, совсем, как видно, не думая о том, как нелепо он выглядит в одних трусах перед женщиной, пусть и совсем старой. Вера закутала плечи и грудь шалью и успокоилась, а человек сказал: — И еще, мать… Там у меня в кармане, в бушлате, фонарик есть. Должен быть. Ты мне дай его сейчас, пожалуйста. — Фонарик? — удивилась Вера. — Господи, да бери, конечно. Вон там! Она указала на его вещи, развешанные на веревке у печи, от которых шел влажный тяжелый дух. Незнакомец подошел туда, торопливо вытащил из бушлата небольшой предмет и немедленно проверил, работает ли, посветив себе на ладонь. — Ага… Спасибо, мать, — сказал человек и в его голосе сразу послышалось облегчение. — Может, водички дать? …Он с радостью жадно выпил полную кружку, вернулся на свой топчан и, уже накрывшись одеялом, снова попросил: — Только не гасите свет, пожалуйста… Вера долго не могла заснуть.
Зароков проснулся от густого запаха каши и сразу открыл глаза. В тесной кухоньке было уже светло, но под потолком все еще светила лампочка. Вспомнив, что ночью ему опять снился кошмар, он глубоко вздохнул и сел на кушетке. У стола, на котором с краю стояла двухконфорочная газовая плитка, неторопливо и привычно действовала невысокая сухонькая старушка. Заметив, что Зароков проснулся, она повернулась к нему, вытирая руки тряпицей. — Доброго утречка, сынок, — сказала она негромко и бесконечно приветливо. — Доброго… — потер лицо Зароков и чихнул. — Никак простыл? — участливо поинтересовалась она. — Такой мокрый ты вчера был — как гусенок. — Ничего, могло быть хуже, — сказал Зароков и смущенно добавил: — Вы свет-то погасите. Не нужно уже. Старушка кивнула, подошла к двери и щелкнула выключателем. — Ты меня только на «вы» не называй. Не привыкла я, — сказала старушка, ушла в комнату, вернулась с охапкой высушенной до хруста одеждой Зарокова и положила перед ним на табурет. После этого она принесла еще сапоги и, ставя их перед босыми ногами Зарокова, спросила: — Тебя как звать-то, сынок? — Николай, — ответил Зароков, натягивая штаны. — А меня — Вера, — печально улыбнулась хозяйка и добавила: — Ты давай, сходи-ка на двор — чай, нужно тебе. Из двери выйдешь, слева дом обойдешь, нужник и увидишь. А рукомойник в сенях. — Спасибо, — сказал Зароков, пряча в карман фонарик и накидывая бушлат. …Почувствовав себя легко, он немного постоял на заднем дворе, заросшем малинником, рассматривая деревню. Деревней, однако, селение можно было назвать лишь с некоторой натяжкой. Скорее, походило это на хутор, выселки какие-то. Изба Веры была крайней, и, обойдя ее с другой стороны, Зароков смог насчитать всего девять домов. Три из них были древними до черноты и заколочены досками, отчетливо белеющими на фоне слепых окон. Еще один дом еле стоял, а его крыша просела до половины, как спина у старой собаки. Зато остальные дома были подновлены, у соседнего вообще было новое крылечко, и труба над крышей гордо краснела новым кирпичом. С одной стороны выселки теснил не по-осеннему мрачный, почти сплошь хвойный лес, который героически сдерживали огороды. С другой стороны стояло несколько разлапистых елок, сквозь которые было видно поле, через которое, по-видимому, и шел вчера Зароков. Приглядевшись, он зябко передернул плечами — поле было бугристым и между этими буграми, поросшими жухлой травой, ослепительно блестела вода; поле очень здорово напоминало болото, и заканчивалось зубастой кромкой леса. Еще неподалеку от выселок, за деревьями, торчал давешний таинственный стог сена, скрывавший что-то непонятное. Ну и много же здесь летом, наверное, комаров, подумал Зароков и вернулся в дом. В кухне пуще прежнего пахло рисовой кашей на молоке. Зароков скинул бушлат и, не найдя, куда повесить, положил на топчан, с которого Вера уже убрала постель. — Потерпи, Николай, сейчас кашкой тебя накормлю, — пообещала Вера, погромыхивая посудой. Зароков еле слышно сказал: «Спасибо», и присел на топчан. В голубой эмалированной кастрюле пыхтела каша, а рядом с ней, гордо занимая вторую конфорку, шумел старомодный полуведерный чайник с изящно выгнутым носиком. Над головой Зарокова стучали забавные ходики с нарисованной кошкой, у которой двигались влево-вправо хитрые глаза. Зароков даже поднялся с топчана, чтобы рассмотреть их лучше и тут Вера сказала, глядя в окно: — Гости к нам, Николай. Знакомиться с тобой. В сенях заскрипела дверь, загрохотали по доскам шаги и в кухню вошли два немолодых человека (это раньше Зароков сказал бы про них «деда», а теперь, достигнув своих лет, относился к подобным словам осторожно). Одного Зароков узнал — это был вчерашний горец в своей бурке черной масти. Второй был маленьким щуплым мужичком в синей телогрейке с замызганными рукавами и в старой армейской ушанке без кокарды. Сквозь неряшливую седую щетину слабо просвечивала хитроватая улыбка. — Можно к вам? — сказал мужичок и снял шапку, обнажив совершенно лысую голову. — Ага! Оклемался уже твой боец, Азамат. Не простыл? Зароков отрицательно помотал головой. — Захарыч я, — представился мужичок и подал Зарокову узкую шершавую ладонь. — Николай. Горец не торопясь расстался со своей роскошной буркой, повесил ее на гвоздь, не примеченный на стене Зароковым, и тоже протянул руку: — Азамат. Гости сейчас же привычно уселись на топчан, аккуратно потеснив его бушлат, а Зарокову достался табурет. Захарыч с Азаматом откровенно разглядывали Зарокова и молчали. — Вы грузин? — глупо спросил Зароков Азамата, чтобы хоть что-нибудь сказать, чувствуя себя как на сцене. — Зачем грузин? — удивился, но не обиделся Азамат. — Аварец я. Из Дагестана. — А… — сказал Зароков. — А ты-то сам откуда? — спросил Захарыч и достал из кармана телогрейки, которую и не подумал снять, небольшой мешочек с завязочками, и тут же добавил, обращаясь к Вере: — Курим, Вера? — Кури, кури, что с тобой делать, — вздохнула от стола Вера, и Зароков понял, что обычно она не позволяет Захарычу курить у себя. Зароков ответил, откуда он. — Ого! — удивился Захарыч, выуживая откуда-то из-за пазухи другой мешочек, который оказался трубкой в чехле. — От своих, что ль, отстал? Следя за тем, как Захарыч ловко набивает массивную трубку с изогнутым мундштуком, Зароков пожал плечами: — Ни от кого я не отставал. За грибами ходил, заблудился. Хорошо, к вам попал. — За грибами? Без корзины? — хитро прищурился Захарыч, приминая в люльке табак мозолистым пальцем с отбитым черным ногтем. — Потерял я корзину. На буграх этих ваших… Захарыч спрятал кисет в карман, достал спички и, бросив взгляд на молча слушавшего Азамата, спросил: — Через наши бугры, Колюня, только зимой и можно пройти. Потому что это не бугры, а самое что ни на есть болото. А ты, — он ткнул в Зарокова мундштуком трубки, — сейчас умудрился пройти, да еще ночью. А? И он снова посмотрел на Азамата, словно ища подтверждения своим словам. Азамат кивнул. Захарыч чиркнул спичкой и стал раскуривать трубку, испытующе глядя сквозь первые клубы дыма на Зарокова. Зароков развел руками и ответил, начиная раздражаться: — Если б я знал, что тут у вас болото, ни за что бы не пошел. Я на огонек шел. — Я с фонарем недолго тебя ждал, — отозвался Азамат. — Не успел бы ты через все болото пройти. — А я ваш фонарь только в конце заметил, — ответил Зароков и машинально добавил, сразу пожалев о том, что сказал: — А сначала на другой свет шел. — На какой? — хором спросили Захарыч и Азамат, а Вера обернулась от стола. Зароков почувствовал на себе их взгляды, и ему стало не по себе. Он заерзал на табурете, и ответил: — Ну… Я и сам не знаю, на какой. Все ждали, глядя на него. Он сглотнул и добавил, не зная, говорить ли все как было: — Вроде, на стогу вашем светилось что-то. Вроде лампочки… — На стогу? — переспросил, удивляясь, Захарыч. — Это на том, что у болота? Зароков кивнул, приготовившись узнать тайну стога. — Херня! — выдохнул вместе с дымом Захарыч, заставив недовольно на него посмотреть Веру. — Какие на стогу лампочки? Он, верно, и сгнил-то уже. Зароков осторожно оглядел всех, но не заметил никакой фальши и подумал: «Э-э, да вы, похоже, действительно невинны как младенцы», а вслух сказал: — Почудилось, наверно. Не помню я уже. Шел, как во сне. — А ты, часом, не принимал для сугреву-то? — щелкнул себя по горлу Захарыч и снова посмотрел на Азамата. Тот хмуро помотал из стороны в сторону головой. Вера отвернулась и занялась чем-то у стола. Зароков почувствовал, что ему не верят, и сказал: — Да что вы ко мне пристали, отцы? Не принимал я ничего, а был свет, не было его — какая разница? Главное, живым до вас добрался. — Да мы, Колюня, не пристаем. Репей пристает, — ответил Захарыч. — Чудно нам. Так ты, говоришь, здешние места-то хорошо знаешь? — Да нет же! — теряя терпение, сказал Зароков. — Не говорил я ничего такого. Заблудился я, понятно? — Умгу, — с невинным видом кивнул головой Захарыч, всасывая дым из трубки. — Заблудился. За восемьдесят кэмэ забрел. — Да я со станции шел! — С какой станции? — спросил Захарыч, прикрывая от дыма один глаз. — С этой… — Зароков наморщил лоб. — Как ее… С «Веренёво»! — С «Веренёво»? — открыл рот Захарыч и снова, в который уже раз, переглянулся с Азаматом, который на этот раз только пожал плечами. — Что? — насторожился Зароков, глядя на лицо Захарыча, в котором была смесь недоверия с чем-то еще. — Мда… — протянул Захарыч, разглядывая Зарокова. — Крюка ты дал, Колюня. Оху…го крюка. — Захарыч! — прикрикнула на него Вера. — Ты, вон, дым пускай, а слова непотребные придержи для своего нужника! Захарыч словно не услышал ее, глядя сквозь Зарокова, как сквозь дым от своей трубки. — Ага… — протянул он, наконец, и, как ни в чем не бывало, спросил обычным голосом: — Грибы-то есть? — Нет тут у вас ни… ничего, — буркнул сбитый с толку Зароков. — Чтоб я сюда еще пошел… — А часто ходишь-то? — не отставал Захарыч. — Нет, — неохотно ответил Зароков. — Редко. Да не за грибами больше, а так… — Чего — «так»? — встрепенулся Захарыч. Зароков посмотрел на него, пытаясь понять, дурака он валяет или еще чего, и ответил так, словно объяснял прописные истины ребенку: — «Так» — значит воздухом подышать. Житель я городской, иногда хочется в лесу побывать, погулять. Его уже порядком утомил этот допрос. Тоже мне, в партизан играют, подумал он. Захарыч кивал головой, будто теперь ему все было ясно. Зароков разозлился и решил перейти в атаку. — А вы-то как здесь обжились? — спросил он, ернически глядя на Захарыча. — Одичали, небось, в глуши-то, на болоте? — Мы-то? — нахально ответил Захарыч, пуская дым в потолок. — Не без того. Мохом поросли, да мох курим, народ дурим. И он захихикал. Вера молчала, делая вид, что равнодушна к разговору, а Азамат, уловив на себе взгляд Зарокова, сказал: — Да хорошо мы живем, Николай. Просто редко к нам грибники ходят. Да еще по болоту. Дорога-то с другой стороны. — Комары, небось, донимают, — немного успокаиваясь, сказал Зароков, решив таким образом выразить сочувствие жителям выселок, обращаясь, правда, лишь к Вере и Азамату. — Комары? — переспросил Азамат. — Нет у нас никаких комаров. — Да как же? — удивился Зароков. — На болоте, считай, живете! Как же нет-то? — Да вот так! — глотнув своего дыма, подтвердил Захарыч. — У нас тут, брат Колюня, место дюже козырное. Да только не знает про нас народ. А то понабежали бы толпами со всеми своими манатками. И он снова захихикал, сверкая своей лысиной, в которой отразилось заглянувшее в кухню солнце. — У нас тут, почитай, коммунизм, — продолжал он, бережно держа трубку в ладони. — Живем на всем готовом. Скажи, Азамат? — Не болтай, Захарыч, — недовольно махнул на него рукой тот. — Живем как все. — Э-э, не скажи! — не сдавался Захарыч. — Раз в неделю тебе и магазин и полуклиника. А? И он с восторгом оглядел своих односельчан. Азамат хмуро рассматривал печь за спиной Зарокова, Вера равнодушно протирала что-то тряпкой. Захарыч продолжал: — Пахать-сеять не надо, лежи себе на печи — курорт! Ты на курорте-то был, Николай? Зароков отрицательно помотал головой и тут Азамат поднялся и сказал, снимая с гвоздя свою бурку: — Пойдем, Захарыч. Дай человеку покушать. И, не дожидаясь, вышел в сени. Захарыч, посмеиваясь, нахлобучил на лысину шапку и сказал, вставая с топчана: — Кушай, кушай. Коровы-то у нас нету, молоко ваше, городское, ан все одно, у Веры вкусно. И он скрылся за дверью, унося с собой хихиканье и оставляя густой табачный дым. Вера подождала, пока за окном стихнет бормотание Захарыча, и, повернувшись к Зарокову, стеснительно проговорила: — Надымил, шут гороховый… Намутил воду… Садись-ка к столу, Коля. Зароков без обиняков пересел на табурет сбоку стола, и Вера сейчас же положила ему в огромную тарелку густой рисовой каши. У него сразу свело желудок от блаженного духа, он судорожно сглотнул набежавшую слюну и взялся за ложку. Вера есть не стала, садясь недалеко от Зарокова за стол и умиленно глядя, как он ест. — Давно своей стряпней никого не кормила, — пояснила она. — Ты ешь, ешь. Я еще потом положу. — А вы… То есть, ты, тетя Вера? — спросил Зароков, работая ложкой. Вера махнула рукой: — А я потом. Мне много не надо. Она немного помолчала, глядя куда-то в окно, и произнесла: — Ты его не слушай, Коля. Захарыч трепло. Курорт… Плохой у нас тут курорт. Живем как медведи в зоосаде. Она повернула напряженное лицо к Зарокову и спросила еле слышно: — Скажи ради Христа, ты не из тех? Ты правда заблудился? Зароков удивился и оторвался от тарелки. — Правда, — сказал он медленно. — А кто это — те? Вера, внимательно глядя на него, ответила: — К нам ведь случайно только ты первый и забрел. И то — потому что ночью да еще по болоту. Что не утоп — радуйся. Шел бы с другой стороны, завернули бы тебя. — Кто? Кто завернул? — приглушенно спросил Зароков. Вера, немного успокоившись, махнула рукой: — Да ты ешь, Коля. Страшного-то ничего нет. Странного много. Ешь, ешь! А Захарыч тебя за шпиона, похоже, принял… Ну, ничего, зато Азамат тебе поверил. Не даст он Захарычу… Зароков настороженно спросил: —Чего — не даст? — Да ничего. Не забивай голову-то. Ешь, лучше. Зароков послушно принялся за кашу, а Вера начала рассказывать.
Она оказалась на выселках восьмой по счету. И последней. После нее уже никого больше не селили. Сама она была из-под Перми, из вымирающей деревеньки у самого истока речки Нытвы. Дело обычное: сначала войны — уж и не разберешь, какие из домов мужиков повывели, — после молодежь в город подалась, одни старики и остались. К Вере с войн тех никто не вернулся. Степан, муж то есть, лег еще в гражданскую. Сыновей — ее гордость и смысл жизни — отечественная прибрала, та, что с Гитлером. Две бумажки вместо них только и вернулись с войны: «пал смертью храбрых» и «без вести» — на младшенького, на Васеньку. Его-то она и ждала потом двадцать пять лет, ради него и жила: а ну как вернется. Ведь «без вести» что? — никто мертвым не видел, значит, уцелеть мог. Она уже так и наладилась жить — ожиданием этим. Васенька-то, мол, все в пути, никак до матери не доедет — то одно в дороге, то другое. А ну встретил девушку какую, оженился. Как тут сразу вырвешься, в глушь-то уральскую, пусть даже и к матери? Так и плела она эти милые сердцу материнскому сказки-небылицы, так и ждала свою кровинушку с женой молодой. Даже серчала на него по-настоящему, что вот, не возвращается, совсем о матери позабыл в своих семейных делах; и никаких мыслей у Веры не было о том, что может он быть мертвым, что нет его на этой земле. А потом пришло к ней в пустой дом в полумертвой деревне, где кроме нее еще три старухи век доживали, письмо. И писал в этом письме молодым, торопливым и размашистым почерком совсем ей незнакомый человек, представившийся командиром поискового отряда из подмосковной школы. И рассказал он, что его группой в местных лесах были обнаружены останки пятерых бойцов Красной армии, павших в боях во время войны, и среди них ее сын, Панин Василий Степанович, гвардии рядовой. И жить Вере сразу стало не за чем, и поняла она, что никогда не загрохочут на крыльце давно ожидаемые милые шаги, и не повиснет она, счастливая и зареванная на богатырской шее сына, и не скажет ему, как долго она его дожидалась, и какие колючие теперь у него щеки, совсем теперь уже как у отца… И ясно стало ей, что и в гроб, для которого она берегла самое лучшее свое платье, не положат ее родные, заботливые и дрожащие от горя руки. Некому теперь было ее оплакать, зато она отплакала за всех, и больше не было у нее слез — так казалось ей; но слезы где-то находились, и щекотно стекали по давно негладким ее щекам и солоны они были, как вся соль этой безлюдной теперь земли. И захотелось Вере умереть сразу же, там, за пустым столом, с дрожащим исписанным листочком в руках. Да вот только не умела она так — умирать-то. Жить умела, а умирать — нет. Так, по привычке, и стала она жить дальше, погрузившись, как в сон, в каждодневные заботы. А потом появились в ее деревне два новых человека — мужчина и женщина. Строгие. Серьезные. Расспрашивали всех, кто в деревне остался о наличии родственников. У всех кто-то из близких имелся, только Вера оказалась без единой родной души. Ею-то они и заинтересовались. Женщина врачом оказалась, и в чемоданчике у нее были какие-то обычные медицинские «струменты», и она даже проверила Верино здоровье. И предложили ей эти люди бросить в ее глуши пустой дом и переехать далеко-далеко отсюда, в другую деревню, где и народу побольше будет, и жизнь веселее, и быт много проще. Но не хотела Вера никуда ехать, не до чего было ей. Но женщина-врач и мужчина (хоть и в штатском, но сразу видать, военный человек) принялись ее уговаривать. И, де, медицинское наблюдение, и помощь там у вас будет, и продукты магазинные, и свой огород, и дом крепкий да теплый. Но не хотела Вера и слушать о благах этих далеких и непонятных, и про помощь советской науке тоже слушать не хотела. И так бы и уехали военный и докторша ни с чем, но услышала Вера, что та деревня чудная где-то в лесах подмосковных находится, откуда она письмо получила, сродни похоронке, от искателя того, и поняла, что в тех же лесах и ее Васенька где-то лежит. И решилась. И бросила все и переехала на эти выселки, да только сперва условие поставила — чтоб отвезли на могилу сына. …И стояла Вера на коленях на каменных плитах у маленького обелиска возле шоссе, и смотрела расплывающимися от слез глазами на вытравленные на железной табличке буквы, складывавшиеся в родное имечко, и скулила тихо-тихо, и уходить ей оттуда было уже и впрямь некуда и незачем… Так и попала она на эти богом забытые выселки. Богом-то они были забыты, это верно, но кое-какие люди о выселках помнили очень хорошо. И все, что обещали мужчина в штатском и женщина-врач, исполнено было в точности. Раз в неделю на выселки приезжал огромный автофургон. Сзади отворялись две створки, и получался прилавок магазина. Все необходимые продукты и вещи можно было купить там. Пенсию, у кого какая имелась, привозили сами продавцы и раздавали тут же, у прилавка. Некоторыми вещами селян снабжали даром. Также бесплатно меняли им баллоны с газом, а дрова привозили отдельно — на зеленом военном грузовике. В автофургоне магазин занимал не все место. Сбоку была еще одна дверка, за которой располагался медпункт с двумя докторами — теми самыми мужчиной в штатском и женщиной. Медпункт занимал половину фургона и может быть за это, а может и в силу народных лингвистических метаморфоз, называли его «полуклиникой». Однако, как казалось Вере, все, чем располагала доблестная и гуманная советская медицина, там было. Лечили в чудо-медпункте все (опять же, по разумению Веры). Могли залатать зуб, проверить зрение и слух, свести чирей и наложить гипс. Было там даже жутко неудобное кресло, в которое ей предложила как-то залезть Лида, женщина-врач. Узнав, что же в этом кресле она намеревается обследовать, Вера, залившись краской стыда, наотрез отказалась. Валом в «полуклинику» никто не валил, поскольку по большей части, слава богу, обходилось без тяжелых заболеваний, и врачи во время еженедельного приезда фургона просто проверяли состояние здоровья селян, иной раз наведываясь со своими чемоданчиками к кому-то из особенно ленивых жителей выселок. А раз в месяц брали у всех из вены кровь (всю руку истыкали, ироды). До Веры на выселках, кроме Захарыча и Азамата, обретались супруги-татары, сутулый и худой еврей, баба-хохлушка и неразговорчивая старуха непонятной национальности с библейским именем Ева. Сравнительно молодыми (по выселковским меркам) были только татары и хохлушка Лузгиниха — им всем не было и шестидесяти. По первому времени Вере было трудно. Она кляла себя за то, что согласилась уехать из своей деревни, тосковала по родным местам и даже подумывала вернуться обратно. С ней даже разговаривал доктор Павел Андреич, мужчина в штатском, совсем неожиданно вызвав Веру на откровенность. Она ему поплакалась, поделилась своими сомнениями, а он, не гляди что молодой еще (лет 50 — какие его годы?), понял ее, да и успокоил, найдя какие-то простые и понятные ей слова, все расставил по полочкам, все объяснил. Попросил немного потерпеть, сказал, что все пройдет, и она привыкнет. Да и как, мол, можно по-другому, раз она советский человек, сыновей-героев вырастила, да еще и сама ради науки не испугалась за столько верст от дома уехать (в этом месте рассказа Вера, продолжая говорить, сходила куда-то в комнату и, вернувшись, показала Зарокову листок с торопливой корявой надписью «икалагический спиримент»). Так он ее и успокоил. И, ведь, хороший мужик оказался, вовсе не такой строгий, как Вере сначала показалось. Вот она и осталась. Да и чего не остаться: дом ей, как и у других, хороший выделили, старый, но крепкий, подлатанный — ни крыша не течет, ни ветры по избе не гуляют, и печь добрая, не чадит. Лет восемь назад болото не было болотом, а просто протекал по одичалому и вечно сырому да топкому полю ручей-ниточка. Стог?.. Наверно, и стог стоял, не знает она, не помнит… Нет, чего тут странного. Стог-то что. Тут и без него странностей хватает. Взять хотя бы дождь. Шел он строго два раза в неделю и всегда только ночью. Впрочем, пару раз днем он тоже шел, но сильный и недолго. А так, словно заводной, только по ночам да как назло сразу после полуночи. Сначала как-то этому значения не придавали, а потом стали примечать. И снег тоже шел по ночам, но реже и не как по расписанию. Вера даже иконки Николая Угодника и Богородицы Семистрельной из сундука достала и на столе приладила. Так-то она никогда особенно в бога не верила, в церквы не ходила, а иконы еще от матери Степана остались. Ручей от дождей распух, поле заросло осокой, ходить по нему стало опасно — без сапог точно останешься. Дальше пошло и того хуже. Забрела туда свинья, которую держала Ева, да и сгинула. Может, конечно, и в лесу заплутала на радость волкам, а может, и утопла. Уже при Вере там увяз Захарыч — после того, как сильно «накушался». Врос аккурат по грудь. Хорошо, орал громко: успели, насилу вытащили дурака. С тех пор поле и стало болотом, и ходить туда перестали. А комаров здесь и верно нет. Правда, лес-то кругом еловый, но болото есть болото, а вот, поди ж ты — гнуса нет. Тоже, выходит, странность, но все же хорошая странность, полезная. Да, вот еще что интересно: молоко скисает не так быстро. Ни коров, ни коз держать селянам почему-то не позволяли, только кур и свиней; поэтому молоко возили в автофургоне целыми бидонами из какого-то колхоза (и совершенно бесплатно). Молоко, чтобы скиснуть, целую неделю стояло и ни-ни — хоть сейчас в чай доливай. Свежее, как из ледника. Спасибо, что все-таки киснет. Все это, конечно, фокусы, да и только. Но было кое-что и посерьезней. Года два назад Вера проснулась ночью от нехорошего ощущения. Что за ощущение? В груди будто застряло что-то, тесно дышать и голова кружится. Встала Вера с постели да чуть не упала — ноги как ватные. Кое-как добрела до кухни, водицей отпилась (сроду никаких пилюль в рот не брала). Постояла, прислушалась, что там, у нее внутри. Выглянула в окно (лето было), а на дворе тишина какая-то неживая. Не бывает в деревнях, пусть даже и на выселках, такой тишины. И луна светит полная (а дождя, к слову, не было уже дня три, как раз бы ему и случиться в эту ночь). Оклемалась Вера, лучше ей стало, да и легла снова спать. А утром, чуть свет, проснулась от крика. Спросонья подумала, будто петух кричит. Оказалось — татарка завывает. Вера на улицу, так там все и прояснилось. Скотина вся полегла. И куры, что почти у всех были, и две свиньи с боровом, и три кошки, и здоровенный кобель Азамата. Да ладно бы зверье — помер татарин, супруг кричавшей женщины, и бабка Ева. Татарин просто не проснулся поутру, а Еву нашли под крыльцом ее дома, в одной ночной рубашке, с растрепанными волосами и синим лицом. Не успели на выселках опомниться, приехала все та же машина с магазином и медпунктом и еще какой-то зеленый «газик», битком набитый военными. Из фургона-магазина полезли какие-то неразговорчивые люди в белых халатах, но не врачи, и давай по выселкам шнырять, пока Павел Андреич и Лида спешно осматривали покойников и после проверяли живых. Павел Андреич был необычайно хмур, а Лида и вовсе бледная и испуганная — по всему видать, что-то серьезное у них приключилось. Очень скоро на выселки приехал автобус, всем селянам было велено одеться поприличней и лезть в салон. Сказано это было одним из офицеров с каменным лицом вроде бы мягко, но Вера сразу поняла — приказ. Собрались, влезли в автобус. Долго уговаривали сначала офицера с каменным лицом оставить жену татарина в покое, а после того, как тот побагровел и что-то рявкнул Павлу Андреичу, принялись уговаривать ее саму, по-прежнему страшно кричавшую по-птичьи, лезть в автобус. Наконец Лида что-то вколола ей из шприца, та обмякла, и ее погрузили в салон затихшую, и ко всему равнодушную, словно пьяную. День тот как начался жутко и неожиданно, так и прошел — возили селян на автобусе в саму Москву, катали там всюду. Такой поездки Вера и представить себе не могла. Кто-то сказал непонятное слово «искурсия». И всю-то Москву им показали — Вера и не думала, что она такая большая. Сперва отвезли на гору, откуда вся столица как на ладони видна, и где стоял дворец высоченный, невиданный, на который Вера подумала, что это и есть царские хоромы кремлевские. Баба-экскурсовод, что была с ними, вразумила, сказав, что это-де главный институт страны. От мельтешения улиц — путанных, длинных да суматошных — закружились у поселковцев головы, и Вера тогда еще себе сказала, что ноги ее в этих самых городах не будет больше — больно там страшно, одни машины и дома каменные, все одинаковые. И людей не дозовешься, даром что вокруг бегают как заведенные. Показали им и церквы — храмы божьи, один краше другого. Уж на что Вера не ходок была в свою-то, Нытвинскую, а тут ей понравилось — после уличной суеты да шума тихо да ладно, не бегает никто, да не болтает попусту. Душа радуется, ей-богу. А напоследок повезли на Красную площадь, и башню показывали, откуда бестолково и сбивчиво звонили колокола, что всегда слышала Вера по радио. И отвели в мавзолей, где Ленин, стало быть, упокоился. Только это и оказалось самым интересным и жутким, что довелось в тот сумасшедший день увидеть Вере — желтая кукла вождя всех людей почему-то показалась ей очень к месту в крикливой да разряженной, словно дурная баба, Москве. Так до ночи их и катали. Кроме бабы, что все рассказывала без умолку, да всюду водила, с ними еще ездила Лидочка, да и то сказать: все время с татаркой просидела. Остальные-то ничего, устали только сильно, а та сидит как мешок с картошкой и смотрит мутными глазами в одну точку. Когда вернулись на выселки, татарку на том же автобусе вместе с трупом ее мужа и увезли. Так она больше и не вернулась. А селянам ничего толком не объяснили. Сказали только, что приключилась какая-то ани… ано-малия что ли, но теперь, мол, все в порядке. Больше, и правда, слава богу, ничего такого не случалось. Так же шел как по расписанию дождь со снегом, так же приезжал магазин-полуклиника — все было как обычно. Но теперь селяне знали — «спиримент» опасен. Сначала было страшно, Вера просыпалась ночью и прислушивалась к собственным ощущениям, выглядывала в окно и опять ложилась. Потом все привыкли и даже перестали вспоминать жуткое приключение. Любили, впрочем, обсуждать мумию Ленина. Успокоились все, кроме бабы-хохлушки. Она день за днем зудела, что всех их здесь, в глухомани, угробят, как Еву и татарина. И скотину жалко, и курей у нее было больше всех, и яйца магазинные никуда не годятся, делают их, дескать, на особой фабрике, и не из курей они получаются, а из машин. Все искусственные. И жаловаться она будет в Москву: чай, уже была, знает, куда там идти. Всех нас, говорит, хотят в мавзолей положить вроде Ленина да «искурсии» туда водить, да копаться своими «струментами». А она не хочет, чтоб в ей копались, она в бога верует, а нехристям этим никакой веры нету, один обман. Так она и бубнила целыми днями, ходила по домам и бубнила. До того всем надоела, что вслух ее ругать начали. Продавцам и врачам в автофургоне тоже все уши прожужжала. Так мутила она воду с месяц. А потом пропала. Только что над ухом бубнила и вдруг — нету. Зашли в избу — вещи, вроде, на месте, но ни документов, ни денег не нашли. (Хотя у хохлушки это разве найдешь?) Решили: в бега ударилась баба. Азамат, правда, спорил, говорил: вдруг в лесу заплутала? Потом притащил своего нового кобеля (водитель фургона ему сразу после аварии привез), сказал, что по следу пустит. Все ему хором: куда ему, он же щенок еще. Азамат никого не послушал, тряпки какие-то, в доме найденные, кобелю под нос пихнул и сказал что-то по-своему. Кобель-то и шасть на двор. Все за ним. Он к болоту, да по краю — к лесу. А там встал и дальше идти не хочет. Все к тому, что, мол, сгинула баба в болоте. Да только странно — она ведь, Лузгиниха-то, никогда к болоту не ходила. Боялась. Говорила, что черт в ручье утонул, вот болото и получилось. А тут такое… Странно. На выселках для таких случаев (ну, там, срочно врача вызвать или еще что) телефон в доме у Азамата стоял. Особенный такой, без кругляша — снимай трубку и говори, что нужно. Вот и сказали. Приехал давешний офицер с каменной мордой, посмотрел туда-сюда, поразнюхал, что твой кобелек, да и уехал. И все — не видали они больше Лузгиниху. После Евы-покойницы самым непонятным для Веры человеком был еврей с каким-то, как ей казалось, нееврейским именем Саша. Как жердь длинный и такой же сухой. Оказалось — без одного легкого. Отняли лет 10 назад. Вера с бабами его всегда жалела — одинокий да еще обкромсанный. Они его жалели, а он, чудак, грустно так улыбался, и все говорил: вы, мол, не меня, а себя жалейте — да все одно, мол, без толку. Вера его как-то разговорила, он ей и поведал о себе кое-что. Все равно ему было, где век доживать. Да только чувствовал — не берет его костлявая. В тех краях, откуда он приехал, все у него болело, он все ждал, что вот-вот уже срок придет. Тут позвали его на выселки. Он им говорит: вы в своем уме, я уже лыжи смазал (чудно говорил, все шутил), а вы меня в леса селить задумали. А они не отступают, говорят, что вот там и помрете спокойно, в тишине, да на вольном воздухе. Где он жил раньше, Саша Вере так и не сказал, но она поняла, что, наверное, шумное да неспокойное было место, потому как согласился он. Ей-то сказал — чтоб отцепились, мол, больно сильно наседали. А как попал сюда, на выселки, так и почувствовал себя лучше. Боли утихли, дышать ему стало легче, воды какой-то, говорит, меньше у него стало. Чудеса! Да только не радостно ему это было. — …Он ведь, Коленька, умирать сюда ехал. Думал, костлявая здесь поскорей его найдет. А она сюда безносый нос свой и не кажет. Один раз всего и заглянула — да вот только татарина с Евой прибрала. А Сашу — не тронула. Он и не заметил ничего — спал крепко. Кот у него был, облезлый такой, худющий, на него похожий — тот издох. Я тогда первый раз видела, как Саша плачет… Зароков смотрел, как Вера невидящими остановившимися глазами смотрит сквозь него, и слушал ее рассказ, более всего походивший уже на исповедь. — Так-то ведь он какой был? Все шутил, особенно про себя — будто не любил себя очень, чудак-человек. Захарыч над ним всегда смеялся, не любил его, говорил, что от евреев все зло со времен Иуды. А Саше хоть бы хны. Никогда я не видала, чтоб люди с такой охотой сами над собой смеялись. Чуть его Захарыч начнет задирать, Саша сразу подхватит, и сам сильней всех над собой смеется. Сам смеется, а в глазах у него тоска смертная, глаза черные да пустые. Рот в улыбке кривится, а из глаз только что слезы не льются. Жутко мне было всегда на него в это время смотреть. Я уж Захарыча ругала, все унять пробовала, да куда мне против этакой ехидны. Я, вот, сама русская и Захарыч тоже русский — мы, вроде как родственники здесь. А вот хоть убей, мне милее всех здесь Саша был, да еще Азамат. А ведь они и веры другой, хоть я сама и не так чтоб верующая была… Нет, не терплю я Захарыча, трепло он плешивое, ядовитый весь, хуже своего табака. А с Сашей мы последний год-полтора как друзья-приятели стали, заходили по-соседски. Вернее, я заходила, он-то ни к кому последнее время не ходил. И меня, может, терпел просто, только не говорил ничего такого. Саша-то не деревенский человек был, сразу видать. Выговор у него городской, гладкий да правильный, и не ругался матерно никогда. Хороший человек, добрый. Жалко его, сил нет… Всего-то год… да нет, полтора прошло с той поры, как Лузгиниха сгинула, Саша и удавился, прямо в комнате своей… Глаза у Веры повлажнели, она отвернулась, и некоторое время сидела вполоборота к Зарокову, уронив лицо в ладони. — Я ведь первая его нашла. Забежала за чем-то — теперь уже и не помню за чем, — а он, сердешный, сидит у стены, ноги свои длинные вытянул, и веревка к вешалке одежной на стене прилажена. А на полу записка… Вера поднялась, снова сходила в комнату, вернулась с бумажкой и протянула Зарокову со словами: — Никому я ее не показывала, ты, Коля, первый. Зароков развернул сложенный два раза тетрадный листок и стал читать письмо, выведенное аккуратнейшим и изящным почерком: «Адам жил несколько сотен лет, нарожал кучу детей и помер в возрасте, до которого нынче не доживают даже вещи. Жид Саша прожил на несколько лет больше отмеренного ему срока, похоронил единственного сына, признанного «врагом народа» и влез в петлю, как его предок, именуемый Иудой Искариотом. Потому что был большим дураком, думая, что идет на верную и быструю смерть под знаменем советской науки, а вляпался во что-то поганое на целых 10 лет. Хватит. Дальше извольте маршировать без меня. К вашему светлому будущему, к вашему свету в конце тоннеля. Мотылек тоже летит к свету. Только кто же ему скажет, что этот его вожделенный свет — всего-то засранная мухами лампочка в вонючем привокзальном сортире. Вера, глупышка, беги отсюда. Нечего здесь ждать. Не найдешь ты здесь покоя. Беги. Вечный Жид». Слово «вечный» было подчеркнуто жирной яростной линией. Зароков вздохнул и вернул листок Вере. Та зажала его в руке, и они долго, бесконечно долго сидели молча, и Зароков не знал, о чем говорить теперь и что обо всем этом думать. Вера подняла голову, пошарила глазами сквозь лицо Зарокова, не видя его, и стала говорить дальше: — Страшно мне, Коля. Когда молодая была, жить хотела, долго жить. О смерти не думала, будто нет ее совсем. Потом, когда войны эти проклятые начались, стала бояться, смерти-то. Страшной она казалась. Да и было так — насмотрелась я на калек безногих да безруких, а то и на «самоваров»… А теперь вон как повернулось: жизни бояться стала и жду теперь одного — когда же это смерть за мной придет. Уж и пора бы — мне ведь, Коленька, 105 лет. У себя, на Нытве-то, так бы, думается, и легла да померла — привычка, вишь, не дала. А тут — что ты будешь делать? — будто еще бодрей стала, как наш Саша — здоровей. Не умирается. А жить-то не хочется больше, Коля. Незачем жить-то! Да и страшно, что ли… Будто держит кто-то за подол, не пускает. За сердце держит, чтоб оно билось, значит. Я уж думаю иной раз ночью: а вдруг померла уже я? Может, за меня так кто-то и живет, а я его ношу, старая дура, на горбу. Я уж молиться наладилась, сроду не молилась, а тут взялась. Слов правильных не знаю, по-свойски с ими разговариваю. Прошу, чтоб взяли уже туда, смиловались. Да только без толку все. Не слышут меня. Я уж думаю, лучше б я тогда вместо Евы под крыльцом лежала. Пусть даже с таким лицом, как у ей… Какая разница, с каким лицом помирать? Не в невесты, небось… Вот с каким лицом жить — тут наука, Коля. Иные с синими рожами так и живут, а как помрут, с них иконы пишут. И как Саша я не хочу… Нельзя это, грех. И жить, право слово, тоже грех — с такими рожами, да с пустыми душами… Она замолчала и опустила голову в платочке, продолжая бессмысленно вертеть в морщинистых пальцах записку. И гулко и мрачно стучали на стене глупые ходики.
Уже в дверях, одетый, Зароков, до этого угрюмо молчавший, вдруг обернулся к Вере, застегивающей телогрейку, чтобы его проводить, и сказал: — Тетя Вера! Идем со мной. Ну их к лешему, выселки эти. Пойдем! У меня жить будешь, поместимся, одинокий я. А? Вера перестала застегиваться и подняла на Зарокова грустные глаза: — Ой, Коля… Да что ты? Это же второй раз с места насиженного уходить… Она вздохнула — глубоко и прерывисто, и опустила взгляд. Потеребила пуговицу, словно девочка, не выучившая урока, и снова посмотрела на Зарокова, только на этот раз в ее глазах он увидел решимость: — Нет, Коля, — сказала она неожиданно твердо. — Хватит бегать-то. Отбегалась я. Теперь не судьба за мной, а я за судьбой ходить буду. Она виновато улыбнулась и добавила: — Да и не выпустят меня. Нас ведь стерегут что овец в овчарне. По лесу вокруг выселок посты. И вот что я тебе скажу: ты по дороге нашей, по которой к нам фургон приезжает, не ходи. Лучше лесом. Заблудиться, конечно, опять можешь, да так надежнее будет. — А долго идти лесом-то? — спросил Зароков. — Не знаю, милый. Но ты уж постарайся, подольше на дорогу не выходи. И как избушку увидишь какую в лесу, сразу в сторону бери, может, и не заметят. А заметят, нипочем не говори, что с выселок идешь. Скажи, заблудился. Грибы собирал… Ба, корзины-то у тебя нет! Вера всплеснула руками и бросилась в сени. Зароков вышел следом за ней, а она уже пихала ему в руки небольшую корзинку. — Эх, грибов бы тебе туда хоть немного положить, а то ведь не поверят… Они вышли на крыльцо и чуть не столкнулись с черным квадратом бурки Азамата. Торчащая над ней непокрытая голова горца осведомилась: — Э-э, уже уходишь, Николай? Зароков кивнул. Вера, застегивая на телогрейке последнюю пуговицу, спросила: — Ты хотел чего, Азамат? Горец помялся и сказал: — Ты вчера как к нам пришел… Нам в таких случаях полагается звонить и докладывать. Да… Он мотнул головой и уверенно добавил: — Не стал я звонить, Николай. Иди домой. Встретишь кого в лесу, не говори, что у нас был. Зароков опять кивнул. Азамат продолжал: — Захарыч все равно расскажет, когда фургон придет, но это его дело. А я не буду. — Спасибо, Азамат, — сказала Вера, слегка поклонившись ему, а Зароков только неловко переминался с ноги на ногу и молчал. Они проводили его до самого леса, по пути показав дорогу — укатанную колею, усыпанную щебнем, — и посоветовали, где лучше войти в лес и куда держать направление. Азамат рассеянно посмотрел на корзину в руках Зарокова, что-то воскликнул и стремительно помчался к своему дому. Вернулся он, держа в руках три огромных сыроежки и горсть опят. — У меня на огороде росли, — пояснил он. Вера выстлала дно корзины травой и палыми листьями, и Азамат ссыпал туда грибы, и потом протянул Зарокову руку: — Прощай, Николай. Они обменялись рукопожатием, и Зароков повернулся к Вере. Она зябко прятала руки в рукавах телогрейки. — Спасибо, тетя Вера, — сказал Зароков и неловко обнял ее за плечи. А она взяла его голову, притянула к себе и поцеловала в обе щеки. — Колючий… — сказала она, грустно и ласково глядя не него. — Иди с богом и лихом нас не поминай. Иди… Зароков повернулся было, чтобы идти, но вдруг вспомнил дождливую вчерашнюю ночь, косматые бока почерневшего от времени стога, скрежещущий звук металла под ножом и решился: — Да, чуть не забыл, — сказал он. — Стог сена у вас там, возле болота. Он… В общем, не стог это. Прячут под ним что-то. — Что прячут? — спросил Азамат, сдвигая брови. — Не знаю. Сено только сверху. Дальше железное что-то. Я не понял, что. Зароков увидел в их глазах напряжение и испуг, и обращены их взгляды были уже куда-то внутрь, вглубь себя, и они уже не видели его. — Прощайте, — сказал он и полез сквозь колючие еловые лапы в темный сумрак леса.
Он действительно чуть не заблудился снова, и в самом деле наткнулся на охрану. Никакого домика он не заметил, а увидел среди деревьев человека в армейском бушлате. В последний момент Зароков успел немного сменить направление, чтобы не так бросалось в глаза, откуда именно он идет, и тут же был замечен человеком. В общем, ничего особенного не произошло. Молодой солдат-срочник поверил, что Зароков заблудился, а тот посетовал на то, что грибов совсем нет, и обругал выдуманного приятеля, «который его тут потерял». Солдату было скучно и, явно нарушая специальную инструкцию, он поболтал немного о том, о сем с заблудившимся грибником. Нет, сам он не из невединских частей, а из Москвы. Ого! — удивился Зароков и, осмелев, осторожно поинтересовался, чего это они тут охраняют. Да полигон здесь неподалеку. Военный. Скучища… А к ближайшей станции вот так надо идти. Да что вы, не за что! А закурить у вас не найдется? Не курите? Жаль… Совсем одичал тут без курева. Ну да ладно. Не заблудитесь опять! Через час с небольшим Зароков все-таки вышел к железнодорожному полотну, а по нему и к платформе. Ознакомившись со схемой, он присвистнул, поняв, какого крюка он в действительности дал вчера.
Слово «детство» для него плотно и неумолимо ассоциировалось с одним — только одним — страшным взрывом и последовавшей вслед за ним тишиной. В обвалившейся землянке, где он прятался от авианалетов вместе с бабкой и матерью, на долгие часы его единственным соседом оказалась тишина, такая же мертвая, как два человека, совсем недавно бывшие его семьей. Выкопали его полумертвого и первые слова, которые он услышал с порога небытия, были: «Гляди-ко, целый… Да все одно — кончился малец…» Сдавленный между пластами земли, он мечтал об одном — жить, а когда очухался на койке в незнакомой избенке и понял, что остался один на всем свете, захотел умереть. Но пережил войну, оклемался душою и стал военным — как отец, сгинувший в своем самолете прямо на земле в первый же день войны, так и не успев взлететь. И всю жизнь у Зарокова был один верный и страшный спутник — боязнь темноты. После посещения странных выселок Зароков утратил последние крохи чего-то такого, что позволяло ему как-то коротать свой век. Неведомая тень прокралась в сердце, как паразит затаилась в нем, и теперь точило его своими челюстями изнутри. И не было никакого дела до его тоски и смятению городу: Невединск так же делово тарахтел грузовиками с утра пораньше под его окнами, топтался в редких, но плотных очередях, трезвонил искромсанными кружками в пивной и балагурил о своей тягучей бессмысленной суете. Мок под очень кстати приходящемуся ему дождем долгострой за щелястым забором, а на другом конце Невединска, не взирая ни на что затевали какое-то другое строительство впритык к воинской части, где Зароков совсем недавно дослуживал свой срок вечным капитаном. Дралась шпана в леске, тоскливо и терпеливо катили свои коляски по мокрым дорожкам парка мамаши, сутулились на скамейках старики, глядя в прошлое подслеповатыми глазами. Зароков смотрел на все это из своих заплаканных осенью окон и ему не хотелось ни в чью из этих компаний. Поседела и умерла осень, навалилась холодная бледная зима своими белыми пышными юбками, а Невединск так и плыл сквозь эту холодную патоку к какой-то своей давно позабытой цели — дрались на катке жаркие неутомимые мальчишки, катили на санках свои живые свертки скучные мамаши, неохотно вырабатывала пар очередь в универсам и в пивной висел табачно-матерный смрад над сдвигаемыми кружками с желтым пойлом. Все было как всегда и не видно было за всем этим ни тех далей, куда шли эти люди, ни то место, откуда они пришли. Осторожные расспросы Зарокова о выселках ни к чему не привели — никто о таковых слыхом не слыхивал. И то ли прикинулся незнающим, то ли действительно был им знакомый полковник из части, сотрясаемой близостью стройки. Зароков вскакивал по ночам в разметанной постели среди горевшего по всей квартире света, и в ушах гулко стучали теперь почему-то Верины ходики с хитрыми кошачьими глазами. Зароков приникал горячим лбом к равнодушно-холодному стеклу и смотрел на далекие отсветы электросварки на стройке. Как-то раз, уже весной, идя с авоськой из магазина, Зароков сразу узнал машину, которую прежде никогда не видел. У обочины на улице Ленина стоял выселковский фургон — точно такой, каким его описала Вера. Фургон был на базе КамАЗа, с тремя мощными мостами и армейским номером «14-32 ва»; сзади были плотно закрытые створки, а сбоку, возле кабины, имелась дверка с небольшим окошком, зашторенным изнутри занавеской, из-за которой пробивался электрический свет. Двигатель КамАЗа работал, в кабине сидели два человека, но водительское место пустовало. Зароков остановился, поставил сумку на землю и попытался сделать вид, что завязывает шнурки, совсем забыв, что на нем старые легкие ботинки на резинке. Но тут из «культтоваров» появился водитель с каким-то свертком в руках и забрался в кабину. Крякнула коробка передач, двигатель взвыл, извергнув синее облако, и фургон покатился по улице, скрывшись за поворотом. С трудом дождавшись, когда совсем просохло, Зароков вновь отправился в лес — искать выселки.
Он очень боялся наткнуться на посты, пробираясь через лес и только потом понял, что никаких постов уже нет. Выселки оказались пусты. Покинутые не так давно дома даже не были заколочены и некоторые распахнутые настежь двери вовсе не звали зайти, недружелюбно пялясь на него черными прямоугольниками. В доме Веры мебель осталась нетронута, зато валялась на полу старая телогрейка, и чернел в углу комнаты истоптанный, как и весь пол, грязными сапогами, половик. В кухонном буфете сиротливо стояла посуда, среди которой он узнал тарелку, из которой ел тогда кашу, и на столе по-прежнему стояла газовая плитка, но уже отсоединенная он увезенного баллона. Невыносимой тоской веяло в этом покинутом жилище, где его приютили однажды, и молча смотрели на Зарокова со стены остановившиеся глаза Вериных ходиков с опущенной до пола гирькой. Он вышел из дома, плотно закрыв за собой дверь, и отправился к стогу, хотя уже догадывался, что увидит там. Пустая площадка, на которой находился «стог», была забросана землей, уже поросшей свежей травкой. Однако забрасывали неаккуратно, словно и не пытались особо замаскировать то, что теперь скрывала земля. Посередине площадки угадывалась дыра, забитая брошенными в нее досками. Зароков пригляделся внимательнее, безуспешно потянул за одну из досок, торчавшую из земли и понял, что это забор, вернее, целая его секция. Вместе с обломками досок все это было засыпано землей, и Зароков предположил, что яма была изрядная. Он сбросил легкую куртку и принялся ворошить доски. Немного погодя, вытащив несколько штакетин и заставив землю обрушиться вниз, в незаполненные пустоты, Зароков увидел бетонный край засыпанного колодца. Строили серьезно. Зароков достал из кармана фонарик и посветил в черную дыру провала. Ничего видно не было. Тогда он выбрал неподалеку камешек и бросил в яму. Это не помогло определить глубину — камень, скорее всего, бесшумно упал в осыпавшийся сверху грунт. Больше делать здесь было нечего. Тревога и подозрения Зарокова только усилились, и он, угрюмый, отправился восвояси. И Невединск все так же равнодушно встретил его привычными очередями и серыми людьми, занятыми своими делами. Куда же от этого спрятаться, думал Зароков, куда деваться от них от всех с их порядком, с их бессмысленными драками, бездарными свадьбами и никудышными браками, пустыми головами и холодными душами с запахом водки? Где то место, где солнце светит не только на небе, где если кто-то и нужен кому-то, то только не в качестве зеркала для самолюбования? И есть ли такое место вообще? А если нет, то должен же быть какой-то способ, чтобы превратить этот мир из пустого холодильника, где ярко горит лампочка во что-то живое и теплое, где происходит что-нибудь интересное и нужное всем и каждому, и не придется платить за это непомерную и страшную цену. А если этого способа нет, значит, все становится бессмысленным... Через полтора года, стоя на табурете посередине комнаты, он смотрел сквозь окно на возведенное за парком циклопическое сооружение — гигантский купол из стальных ромбовидных секций, которым можно было накрыть, словно крышкой пару стадионов. Сновали по городу контейнеровозы, натужно ревя двигателями; один из двух кранов уже увезли, второй успели разобрать наполовину. Зароков смотрел на купол, но видел, как и два с лишним года назад потемневший стог сена. И так же знобило Зарокова — только уже не от холода — и все слышал он вещий, как вороний грай, скрежет ножа по металлу. И стучали в висках Верины ходики… У всего на свете есть конец: день завершается закатом, ночь — рассветом, река впадает в море, а лето заканчивается осенью. Песню нельзя петь вечно — от этого она перестает быть песней, теряя всю прелесть. Нет стихов без последней строфы, и картина имеет границы, облаченная в раму. Всякая дорога приводит к чему-то: ведь это ее предназначение. И если она уперлась в свалку, то это всего лишь означает, что ты выбрал не ту дорогу. Звезды пылают миллиарды лет и все-таки гаснут. Или превращаются в сверхновые — а это уже нечто другое, новая жизнь, новый путь. Рай, если он существует где-то там, тоже, наверняка не бесконечен. После него непременно начинается что-то другое, какой-то другой рай, качественно новый, в котором, конечно, нет места праздной скуке и тупым бесконечным наслаждениям — ну невозможно есть всегда один нектар, пусть даже и самый лучший на вкус, — он все равно, рано или поздно, надоест. И это должен — просто обязан! — понимать Творец, если он затеял все ЭТО. Ничто не может длиться вечно — это несправедливо. Поэтому, наверное, самое страшное наказание, это приговор к ВЕЧНОСТИ. — Хрена вам. Не выйдет, — прошептал Зароков, зло улыбнулся и шагнул с табурета. |
Администрация // Объявления
