Геннадий Лавренюк
Наяда и Матвей.
Поэма о смертельной любви.
1.
У нее было неправдоподобное имя – Наяда.
2.
Ночь. Звезды. Соловьи.
3.
Зубами стиснув пилотку, Матвей преодолел ограждение из бетона и колючей проволоки. Глухо хряснув сапогами плашмя впился в грунт и затаился. Отдышался. Переполз парной чернозем вспаханной полосы, перебежал поле и зашарил глазами по темноте чащобы на другом берегу речушки. Виридоновый осколок неба прикорнул в застывшей воде. Наяда таинственно светилась в смоляных зарослях. Дрогнуло под сердцем. Матвей стремительно зашлепал к Наяде, поднимая лунные буруны и взбалтывая вымытые звезды. Глаза Наяды искрились невероятной мерцающей лунью, и вся она была необыкновенной - удивительной, возвышенной, одухотворенной. - Ботичелли! - красотой коротнуло в горле и Матвей опешил от такой неземной красоты: - Ботичелли! Рассыпчато рассмеявшись в ладошку, Наяда взяла Матвея за руку и потянула за собой в трепетный и загадочный сумрак и шелест. Наяда давно намеревалась показать Матвею забытую древнюю часовню, отживший покинутый погост и вековые графские развалины.
4.
Матвей заботливо отводил нависшие ветки – изумрудные сполохи зажигались и гасли на лице, на локонах, на плечах Наяды... Листва мелодично шептала вслед. Наяда улыбалась. Матвей вполголоса говорил о Рублеве, Дионисии, Феофане Греке, импрессионистах, Браке, Пикассо, Флоренском, Соловьеве, раннем Возрождении, Кришнамурти, русской иконе, Джотто, Симоне Мартини... Наяда внимательно слушала... Матвей рассказал ей, как однажды на выставке он потерял сознание перед картиной Ван-Гога. - Там были написаны только одуванчики, - удивлялся самому себе Матвей: – Маленький этюд, одни только одуванчики и больше ничего... Но в этом невыносимом, потустороннем свете, в этих сумасшедших вздыбленных мазках столько раздирающей душевной боли, столько земной страсти и нечеловеческой жизни... Этот гениальный Ван-Гог... Наяда ахала и ужасалась. Трагическая история безумного и несчастного художника была невыносимой... Кошмар... Стрелять самому себе в живот, а потом, вдобавок ко всему, отрезать себе ухо! Какой кошмар!.. Попутно она вспомнила, что недавно, совсем недавно, и у них в деревне случилось подобное – шальной сосед отхватил ухо своей непутевой жене. За измену. И неправильное воспитание детей. Ухо пришили. Но чтобы вот так... Самому себе... в живот... Кошмар... Соловьи пели и заливались. 5.
Пересекая лунную косовицу, Наяда вскрикнула и захромала. - Заноза! – Мучительно выдохнула она и, поджав ногу, повисла на плече у Матвея. Неуклюже и неловко тот поддержал ее за талию. - Господи, какое блаженство... – Мысленно отозвалось во всем теле, и к его пальцам потянулась головокружительная истома. Тонкий изношенный ситец был шелковист и неосязаем. Вот так бы закрыть глаза и стоять так всю жизнь – млел впечатлительный Матвей. - Больно... Ой, как больно... – Шептала Наяда. - Сейчас-сейчас... - Забормотал Матвей, не зная, что «сейчас» и как пристроить вспотевшую руку. Внезапно он дернулся и застыл. Ему показалось, что... Матвей покрылся липким потом. Рука отдернулась... - Сейчас-сейчас... Сейчас-сейчас... – Матвей стал заговариваться... Как бы невзначай, вскользь, он легко и боязливо провел рукой вдоль талии и снова, мимолетно, как бы случайно, повторил это движение. Под платьем ничего не было! Ни-че-го! Совсем ничего. Только тело. Голое тело. Руки суматошно и стыдливо замельтешили, не зная куда приткнуться. Под платьем ничего нет! Наяда легко взметнулась ввысь, приняла горизонтальное положение и медленно, плавно опустилась в руки Матвея. Ночь насквозь стала черной. Луна и звезды исчезли начисто. Свинцовый Матвей стоял в жуткой темноте. Сердце перескочило в голову и там остервенело молотилось, пытаясь пробить черепушку. Наяда, со сладостным стоном, неторопливо и нежно, упоительно больно, втянула в себя его бесчувственные губы – по самые уши. Больно... Ой, как больно... От сводящего с ума блаженства стало поташнивать. Матвей открыл глаза – месяц, звезды, пологий покос... - Отнеси меня вон туда. – Шепнула невесомая Наяда, и ее белая грива метнулась лунной поземкой в сторону пригорка, к лиловым стогам и копнам.
6.
Раскуроченный стог скособочился и сполз к низине, вывернув из себя всклокоченную травяную испарину. Неряшливые ошметки влажного сена разметало по всему пригорку. Гулко ухнула неведомая птица и затаилась, слушая эхо. Расхристанный, растерзанный и разочарованный Матвей смотрел в тусклое, тяжелое небо, грыз горькую травинку и недоумевал. Все? И это все? Мысли блуждали. Все это он представлял как-то по-другому. Совсем по-другому. Точно он не знал как, но все должно быть совсем по-другому... Он ожидал чего-то большего, а было никак... Совсем никак... И что люди в этом находят?.. Было даже как-то не совсем приятно... Даже наоборот – как будто его всего, с головы до пят, погрузили во что-то невидимое, клейкое, мокрое... Паршиво, скверно... Отвратительно... Он перебирал в памяти, как он, строевым шагом, с Наядой на руках протаранил дурманящую копну сена, как Наяда положила ноги к нему на колени и сказала: «Посмотри, что у меня там...» Как он в темноте искал занозу... Идиот... Потом... Потом что-то суетливое, удушливо приторное... Парное... Бр-р-р-р... Матвей покосился на спящую Наяду: «...А ей хоть бы что! Спит!». Белобрысая Наяда посапывала, свернувшись калачиком, и на ее длинных, свинячьих ресницах неподвижно темнела божья коровка. Матвея передернуло. Ему показалось, что Наяда за ним подглядывает. Белесые лохмы Наяды были спутаны, в крапинках сухой листвы и травинок, сбитая коленка кровоточила, а на бедре затягивался давнишний синяк. Мурашки предрассветного озноба усыпали ее оголенное тело, кожа была гусиная, в пупырышках. Над локтем вздулся расчесанный укус от комара, белела легкая царапина на шее. Высоко, почти на плече, скукожилась отметина оспы. Прыщик... И ноги толстые… Матвей отвернулся. Господи, как ему плохо... Тело противно чесалось, по лицу ползали муравьи – черт бы их побрал! – в штанах какие-то колючки и шипы... Господи, как ему плохо... Боковым зрением он видел букашку на ресницах Наяды, и это его раздражало. Наяда, неотрывно, не мигая, в упор, смотрела на него неподвижным рубиновым зрачком. Матвей вынул травинку изо рта и попытался стряхнуть насекомое. Наяда открыла глаза и шевельнулась в сторону Матвея, но, наткнувшись на его мраморное лицо, осеклась и поникла. Улыбка погасла внутри. Матвей понимал, что он должен как-то по-другому смотреть на Наяду, но он не понимал, как. Матвей натянуто улыбнулся нижней частью лица, и сам почувствовал – получилась гримаса. Он понимал, что он должен сказать Наяде что-то особенное, но не понимал, что... Матвей снова откинулся навзничь и уставился в пепельное небо. Тягостно, медленно потекло время. Наяда зевнула, погладила его по голове и вскочила. Потянувшись до хруста, она стала по-хозяйски, старательно, подгребать разбросанное сено ногами. - Помоги. – Сказала она Матвею и улыбнулась. – А то в деревне ругаются... Матвей поднялся и, осторожно ступая по щетинистому покосу – ноги калачиком – заковылял, высматривая сапоги, которые почему-то оказались в разных концах поляны. Матвей удивился. Портянки тоже были поодаль и тоже в разных местах. Матвей пожал плечами – может, ветром отнесло – он ничего не помнил. Наяда бойко хлопотала вокруг злополучного развалившегося стога, а Матвей сосредоточенно смотрел на ее проворные босые ноги, как будто силясь что-то вспомнить. Он таращился на босоногую Наяду... - Заноза. – Сказал он машинально. Наяда безбоязненно и безболезненно прыгала по колкому, росистому покосу. - Заноза. – Повторил Матвей. - Что «заноза»? – Переспросила Наяда, подгребая шматки усохшей травы. - Заноза. – Упорно талдычил Матвей, глядя на ее босые ноги. - Ах, заноза! – Вспомнила Наяда и прыснула смехом. Матвею до слез стало обидно – его обманули. Его подло обманули. Матвей сел и стал сосредоточенно наворачивать на ноги портянки. Он тщательно расправлял каждую складочку, разворачивал и снова старательно бинтовал ступню. Он был обманут, оскорблен, унижен. Матвей свернулся в самого себя. Наяда смеялась, и что-то ему говорила. Она ему что-то рассказывала и размахивала руками, она виновато ему улыбалась и снова говорила, говорила, говорила... Но Матвей ничего не слышал. Душа закаменела от обиды, и слова в нее не попадали. Они висли в воздухе материальными, но ничего не значащими звуками и медленно таяли и растворялись в белых сполохах мутного тумана. Он только уловил краем уха и осмыслил последние слова Наяды: «Будут бить...»...
7.
- Ну, пойдем, - говорила Наяда. – Пойдем, а то меня сегодня будут бить... - Как бить?! – Удивился Матвей. - По голове, наверное. – Предположила Наяда, выбирая траву и листья из спутанных, вермишелевых волос. - Кто? – Не понимал Матвей. - Батяня и маманя. – Терпеливо и спокойно пояснила Наяда и в свою очередь пытливо взглянула сквозь свои белые космы на Матвея – действительно не понимает или притворяется? - За что? – Матвей натягивал сапоги. Наяда убрала волосы с лица и с любопытством разглядывала Матвея, как будто увидела его первый раз. - Будут пороть, - поставила Наяда точку. - За что? – Переспросил Матвей. - А они говорят, что у них родилась блудная дочь, поэтому по вечерам меня никуда не отпускают... Они забрали всю мою одежду, все мои платья, сложили в сундук и повесили вот такой амбарный замок... Сцепив руки, Наяда показала величину амбарного замка: - Во! А я все равно убегаю... Через окно... Это платье тоже было в сундуке... Но я отвинтила шурупы с навесов... Теперь сундук открывается... Только с обратной стороны... Замок на месте... Она хохотнула: – Но они все равно думают, что я голая убегаю... Бисерный смешок Наяды покатился в низину. Она закружилась вокруг присевшего Матвея: – Вот так голая и бегаю – по холмам, по долам, по полянам... Красота! Блеск! Умирать не надо! Здорово, правда?.. - Здорово! – Отозвался Матвей, снял сапог и стал лихорадочно перематывать портянку: Здорово! Голая! По холмам, по полям, по долинам! Ой, как здорово! – сипел сдавленно Матвей, и его захлестнуло бешенство. Ему захотелось ударить Наяду. Ему нужно было что-то делать. Его распирала безумная ревность. Безотчетная ревность ко всему на свете. Необузданная исступленная ревность. Дикая ревность. Ревность заполнила все, весь мир – она стелилась легкой дымкой тумана над скошенным лугом, мутным маревом сползала к оврагам, мглистой белизной окутала подножие безжизненной деревни и седеющей мутью уносилась в свинцовое небо. Безумная ревность. Его трясло. Портянка не наматывалась. - Голая! По холмам, по полям, по долинам, по взгорьям. Ой, как здорово! Красота! Блеск! Умирать не надо! - исходил из себя Матвей. Портянка накрутилась каким-то бесформенным комом, и нога не лезла в сапог. Он нервно стряхнул сапог и, чтобы не заорать, исступленно вцепился зубами в портянку. Его обманули! Его унизили! Его обесчестили! Его обидели! - Ты зачем жуешь портянку? – Окликнула его Наяда своим смешком. - Матвей, не грызи портянку... Матвей, отпусти портянку... Матвей непонимающе уставился на портянку и долго ее не узнавал... Портянка... Она была фланелевой, грязно-серой, воняла кирзой, потом и немытыми ногами. Матвей в бешенстве рванул эту убогую тряпку, и она с легким хлопком разлетелась на две части. Он рванул и эти клочья, но они не поддались, и он осатанело швырнул их в сторону. - Новые дадут? – Подходя, спросила Наяда и присела рядом. «Сейчас я немедленно уйду», – думал Матвей, и блуждающим взглядом высматривал далекий окоем, словно пытался найти место, куда ему мгновенно перенестись. Наяда тоже смотрела в пространство спокойным взглядом и никуда улетать не собиралась. Ей нравилось только здесь и насовсем. - Красиво, да? – Спросила она, положив подбородок на два сжатых кулачка и упершись локтями в колени: – Туман как волосы русалки... А тебе хотелось когда-нибудь побегать голым? Матвей молчал. «Я сейчас уйду. – Думал он. – Я сейчас встану и немедленно уйду». - Матвей, а тебе хотелось когда-нибудь побегать голым? - Нет, не хотелось. – Соврал Матвей. - Никогда-никогда? – Приставала Наяда. - Никогда-никогда. – Назло продолжал врать Матвей. Наяда хмыкнула, вскочила, тряхнула белесыми лохмами и припустила в сторону деревни. - Догоняй! – Крикнула она Матвею уже в зарослях и снова рассмеялась. - Я должен уйти... Я должен уйти... Я должен немедленно уйти... – уговаривал сам себя Матвей и плелся вслед за Наядой. Что-то очень важное и недосказанное не отпускало Матвея. Матвея тянула к Наяде неведомая сила и какое-то тревожное предчувствие очень важного открытия. Ему казалось, что самое главное с Наядой у него все еще впереди... Но его все-таки обманули... Эта заноза... Это ему заноза... Заноза в сердце, в душу... Это даже не заноза... Это большой ржавый гвоздь... Большой ржавый гвоздь в спину, в душу, которая сейчас болит, ноет, кровоточит... Вот они, эти подколодные женщины... Коварство, вероломство и любовь – неразделимы. 8.
Медленно и безмолвно они брели по сонной, безлюдной деревне. Остановились у высокого забора, выросшего из пышных лопухов, крапивы и заросшей канавы. - Здесь я живу. – Шепнула Наяда. Матвей молчал. Наяда виновато ткнулась головой ему в плечо и затихла. Матвей не двигался и тупо созерцал деревянные почерневшие ворота, покосившиеся от времени, но все еще мощные, сделанные на века и укрепленные старинной ковкой и железом. Наяда тепло дышала ему в шею – обида и ревность отходили. Белокурые лохмы пахли полынью и еще чем-то головокружительно дурманящим, тонким, неуловимым. Матвей прикоснулся к ним щекой, и его дыхание невольно стало частым, беспокойным. Наплывала глубинная ревность и нежность. - Наяда, - сдавленно выдохнул Матвей и сглотнул ком в горле. Он говорил чужим, хриплым голосом. Матвей приглушенно прокашлялся и снова сипло сказал: - Наяда... – Он хотел предложить, что, может быть, еще погуляем? И умоляюще вопросительно взглянул в лицо Наяде. - Пойдем-пойдем. – На ухо зашептала Наяда. – Я покажу тебе наш сеновал. Только тихо-тихо. – Чуть слышно добавила она и мягко взяла Матвея за руку влажными пальцами. В глубине души Матвей перекрестился обеими руками. Он обрадовался этой неожиданной таинственности и повеселел. Снова на миг мелькнуло предчувствие, что похождения сегодняшней ночи у него еще не кончились. Он хотел что-то ляпнуть насчет занозы, но Наяда уже осторожно, с оглядкой, толкнула маленькую низкую дверь в калитке с правой стороны древних, прадедовских ворот. Скрючившись и крадучись, они перешагнули железную перекладину порога и остолбенели. В глубине сумрачного двора мглистой белизной светились неподвижные зловещие изваяния. Две темноликие, слившиеся воедино фигуры, сияли замогильным маревом. В белесой исподней рубахе по колено, исполинских кирзовых сапогах, опираясь на длинный сучковатый черенок воронено блеснувшей лопаты, застыл громадный, неохватный мужик уголовного вида. Рядом с ним, под руку, чуть склонив вбок перебинтованную голову и плаксиво сморщив личико без глаз, притулилась крохотная сказочная бабуля, в такой же широкой и длинной исподней рубахе, в таких же, не по росту, громоздких сапогах и с половником в руке. Несколько долгих секунд две пары молча рассматривали друг друга. Тишина стояла такая, что было слышно, как на голове у Матвея шевелятся волосы. Гробовое безмолвие сгущалось и давило на перепонки. «Отрежет ухо. Или голову» - замедленно размышлял Матвей, разглядывая мужика. Или два уха и голову». У мужика задвигались бульдожистые брыли, короткая тюремная стрижка холодно сверкнула серебром, и металлически неприятно засветилось острие лопаты. «Разнесет в хвост и в гриву... Убьет...» – убедил себя Матвей. Сердце екнуло, ухнуло, и душа обрушилась вниз, в пятки, и ноги налились железом и приросли к земле. - Девку спортил... – Спокойно не то спросила, не то подтвердила темноликая старушка и повернула к Матвею уцелевшее ухо. - Мама, он художник. – Уважительно, невпопад, негромко проговорила Наяда, не выпуская холодной руки застывшего Матвея. Темноликая бабуся бросила деревянный половник, подпрыгнула и вцепилась в соломенные патлы Наяды: - Блудница вавилонская! - Мазила?! – Удивленно взревело откуда-то сверху, и остро отточенный серп лопаты взметнулся над головой Матвея. Старая карга, бросив трепать Наяду, мертвой хваткой вцепилась в отросший дембельский хаер Матвея и, побрякивая усохшими сапогами, легковесно болталась вокруг неугомонного солдата. Тот отчаянно тряс головой, пытаясь стряхнуть цепкую ведьму с одним ухом, и краем глаза ловил отблеск мелькавшей над ним лопаты. - Беги! – Истошно закричала Наяда. – Беги! Матвей трепыхался и хотел гордо произнести: - Как Вы смеете?! Как Вам не стыдно?! Я солдат! – Но Наяда в ужасе во всё горло вопила: «Беги!» – и Матвей передумал что-либо говорить. Он вырвал из себя бабку, стреканул в низкий проем и захлопнул за собой створку. Следом рванул циклопический блатной с лопатой и со страшной силой врезался в добротное сооружение из дерева и железа. Крепостные ворота затряслись, загудели, и по деревне залаяли собаки. - О-ё-ё-ё-о-о-о-о-о-о-о... – Раскатистым эхом разнеслось в тумане, и собачий лай беспорядочно умножился. 9.
Сломя голову, Матвей летел в дымчатом тумане по гулкой деревне. Топот и гавканье неслись по пятам. Матвей и глазом не успел моргнуть, как оказался за околицей, в открытом пространстве. Он замешкался, замотался, не зная, куда бежать. Если через поле – ближе к воинской части, но в высокой и мокрой траве его догонят очень быстро... Что же делать?.. Хоть в воду, хоть караул кричи... И Матвей стал уносить ноги вдоль высокого берега, по хорошо утоптанной солдатскими сапогами тропинке. Над низкой мутью пепельной пелены показался зловещий месяц остроконечной лопаты. Затем из пасмурного марева вынырнул темноликий громила. Высоко и неподвижно держа в поднебесье орудие народного возмездия, он помчался по той же тропке. У него за спиной вздувалась и развевалась его белая исподняя рубаха, как крылья карающего ангела. Следом, с потемневшим от горя лицом, в громоздких сапогах, неслась усохшая старушка с перевязанной головой, и точно так же трепыхала ангельскими крылышками. А впереди них мчался обессиленный Матвей, в хлюпающем сапоге без портянки и, задыхаясь, проклинал все на свете: - Ну и семейка, черт бы их побрал... Заманили... Обманули... Трахнули... Выдрали клок волос, теперь отрежут уши лопатой, а может и убьют... И так долго-долго, молча, тяжело дыша, бежали эти трое в предрассветном серебристом тумане, и их гулкий топот слился в один долгий, протяжный гул, который стелился над всей округой, над пасмурной застывшей гладью широкой и спокойной реки. Неожиданно гул захлебнулся и снова стал слышен топот – Матвей сбил ступню в сапоге и теперь бежал, припадая на одну ногу. Он смешался, оглянулся, бросил пилотку. Карающая лопата, отсвечивая кровавыми сполохами рассвета, неотвратимо приближалась. Явственно проступили сквозь дымку тумана темноликие ангелы. Сил больше не было, и Матвей подумал про себя: «Это конец...» Подумал тоскливо и безнадежно... Слева пригорок, высокая трава, справа отвесный обрыв, и далеко внизу – холодный блеск стальной неподвижной воды, подернутой легким жемчужным паром. Матвей отчаянно, задыхаясь, сделал последний, невозможный рывок и как-то очень явственно, легко, увидел себя со стороны. Даже не со стороны, а откуда-то сверху... Он увидел себя бегущим... Бегущий был маленький, задыхающийся, хромой, с трудом уплетающий ноги в неповоротливых солдатских сапогах... Матвей крикнул этому крошечному, жалкому, полуживому солдатику: - Прыгай! Солдатик, задыхаясь, драпал и косился на дно обрыва... - Прыгай! – Говорило ему что-то сверху. - Прыгай! – Матвей снова покосился вниз... - Прыгай! - Но я же не умею плавать! – Отчаянно сказал Матвей и чуть не заплакал. - Прыгай, кому говорят! Прыгай! – Настойчиво неслось сверху. - Прыгай! Обрыв становился все отвеснее, вода зловеще отливала полированной твердью. - Разобьюсь же! – Сопротивлялся солдат голосу свыше... - Прыгай! – Голос сверху был настойчив, и в нем зазвучали панические нотки... - Прыгай! Карающий ангел с лопатой в руках уже был над Матвеем и заносил наотмашь... - Прыгай, мудак! – Уверенно, спокойно приказало сверху, и Матвей, зажмурив глаза, прыгнул. Перебирая в воздухе ногами, как будто продолжая бежать, и так же ритмично двигая локтями, Матвей взмыл вверх и, описав широкую дугу, топором ухнул в синюю глубину, подняв радужные брызги. В следующую секунду все стихло – стояла замогильная тишина и безветрие. По воде поплыли круги и стали успокаиваться. С опущенными крыльями к краю обрыва подошли два темноликих ангела и стали напряженно смотреть вниз, на слегка волнующуюся воду. Вода забурлила, показалась вертлявая, глотающая воздух голова. Полумертвый Матвей по-собачьи погреб к берегу. В полуобмороке, цепляясь дрожащими руками за камни, он наполовину вытащил себя из воды и лег, хрипя и задыхаясь. Некоторое время он со стоном и сипом сжимался и разжимался как раскисший изувеченный аккордеон, в котором остались только басовые нестройные ряды, и понемногу успокаивался. Живой! Если не умер, значит живой! Голова кружилась, сил не было, но Матвей приоткрыл один глаз и обеспокоено, по-воробьиному, глянул вверх. Высоко над ним стояли два крохотных, совсем крохотных розовеющих ангелочка с лопатой в руках и, наклонившись, высматривали Матвея. - Высоко! – Удовлетворенно отметил про себя Матвей и расплылся счастливой улыбкой. - Ну, сюда-то ты хрен прыгнешь! – Хмыкнул он и блаженно закрыл глаза. – Господи, как жить хорошо!!! Как хорошо жить!!! Красота! Блеск! Умирать не надо!… Внутри Матвея улыбнулась Наяда. Боттичелли, - взаимно улыбнулся Матвей, - Боттичелли, все-таки Боттичелли... Сверху что-то резко, неразборчиво крикнули, но Матвей, лыбясь, так и не открыл глаза, а над притихшей осененной зорными сполохами округой, пронеслось: «Мать-мать-мать-мать...» И снова утренняя тишина и далекое эхо: «Мать-мать-мать-мать»… 10.
Измученные неразговорчивые старики поникли над каменистой кручей, тяжело вздыхали и думали думу. - Природа требует своё... Как родную дочь уберечь от природы?.. Вот и сегодня еще одного чуть не утопили... Но всех-то не перетопишь... Мужик повернулся и с тоской посмотрел на железобетонную ленту военного городка: – Вон их там сколько... Целая армия... Целая армия прыщавых вояк, из которых течет, капает, извергается и хлобыщет фонтаном даже из ушей... Этот самый… Как его?.. Он мысленно споткнулся и подумал по газетному: - Секс!.. И слово противное – как скрежет косы по булыжнику – осеклась, взвизгнула и вошла острием в землю – секс! Тьфу, бля!… С души воротит… Постояли еще немного, отдышались и понуро поплелись навстречу полукруглому солнцу по кромке отвесного обрыва, обуреваемые житейскими мыслями и заботами о своей непутевой, блудной дочери. 11.
А блудная дочь уже давно спала, разметав по васильковой подушке свои перламутровые волосы, и снился ей безгрешный Матвей: взявшись за руки, они беззвучно плыли над жемчужной косовицей, над синеющей вдали старинной часовней и их ласково пеленала поземка белоснежного тумана, чуть тронутая мерцанием - сказочная подвенечная фата на двоих. Наяда улыбалась. | 
Администрация // Объявления
