Мы топали по дороге вдвоем: я и мой спутник, играя молчанием. Сутулый, громоздкий, неулыбчивый, он был худшим из тех, кто мог быть со мной в пути. Но я терпел его, как терпел все, что со мной происходило. Перетирая дорожную пыль тяжелой поступью четырех ног, мы шли вдвоем. Один плюс один – это уже больше, чем только я. Так научили меня в школе, и я поверил.

Солнечные брызги слепили глаза - поминанием лету, а я пережевывал память о зиме, что осталась в трех месяцах пути. Изможденная и изуродованная оттепелью, она безнадежно отстала, а правила путников твердят, что слабого всегда оставляют там, где тот упал.

За нами двинулся третий: вылез из канавы, отряхнул с волос прошлогодние листья, приветливо поднял руку и зашагал, догоняя нас. Размашистый, веселый, он ронял слова на каждом метре земли, но мы по привычке не поднимали их, там они и валялись, безвредно-немые.

Остановившись, я кивнул ему – дружелюбно (как меня учили в детстве), осмотрел протянутую руку, но не ответил. Второй ссутулился еще больше, однако, промолчал. Мы зашагали втроем, перетирая сумеречное шоссе шестью ботинками.

Если кто-то идет со мной, это значит, что нам по пути. Если кто-то идет следом, значит, я выбираю путь и первый высматриваю будущее. Один шел со мной, а второй за нами. Один минус один – я в одиночестве. Мой неверный шаг – и я останусь в канаве – как этот, улыбчивый, если только кто-то жалостливый не заберет меня с собой.

Мы шли теперь через лес, петляя мохнатыми тропами. С ветвей за шиворот капало тусклым дождем, и каждый шаг нашей шестиногой группы пружинил в тишине, зажевавшей нас.

С трухлявого пня поднялся четвертый, косматый и темный, вздыхая, он плелся за нами, пока не отстал, запутавшись в поворотах.

Из вонючего болота выбрался пятый, тот преследовал нас долго, но наконец упал, задыхаясь от жалости к себе. А после еще сколько-то полз по нашим следам, то настигая, то отдаляясь, и его гнилое дыхание обжигало кожу, торчащую через рвань моих штанин.

Лес задыхался, пока не кончился. На полянке, покрытой красными пятнами грибов, нас ждал шестой. Пригибаясь к земле, так что его огромные паучьи руки волочились по мокрой траве, он шел прямо на меня, сверкая слепыми глазищами, и я на секунду замер, обливаясь смертным потом, потом по привычке двинул дальше. Шел даже тогда, когда слепец, тыкаясь носом по моим следам, настиг меня, и впился крошащимися зубами в ногу. Мой второй помрачнел и ссутулился как гриб, а третий побледнел и вскрикнул, слабак! Я терпел боль, как терпел все, что было со мной и будет, и тащился вперед, упрямый, бездушный, и мертвая хватка шестого ослабла, я победил.

У трассы нас заметил седьмой, сухой, костлявый и еще более жестокий (потому что его терпению не было границ), чем я. Он сидел на старом камне, вросшем в асфальт, и жевал соломинку. Лениво отряхивая тощий зад, седьмой спрыгнул на землю и вразвалочку пошел на меня. Мы примерились друг к другу взглядом. Я закряхтел, и мой второй долго и беззлобно пинал моего врага ногами, пока тот не замолчал в пыли. Третий взгвизгивал при каждом ударе и закрывал лицо руками, как будто тяжелые ботинки опускались на его голову. Я ничего ему не сказал, только тяжело сплюнул, и когда мы пошли дальше, третий остался сидеть рядом со скорчившимся телом седьмого.

Мы вышагивали по шоссе, перетирая мягкую глину в четыре ноги. Вечерело. Сутулый жевал усы и скалился своим мыслям. Я, честно говоря, ни о чем не думал, хотя, может, и думал - о вкусе хлеба и о том, что закаты теперь тяжелые и холодные. Темнота упала на нас, и тяжелый вздох вцепился в мои губы, когда мой второй вдруг остановился и посмотрел на меня сверху вниз.

- Куда мы шли все это время? – спросил он глухим голосом. Я вздрогнул, впервые услышав что-то разумное.

- Не знаю, - прохрипел я, с удивлением пробуя заржавевший голос. – Мне кажется, туда, - я ткнул пальцем в мелькающие огоньки деревеньки, - где есть добрая еда.