Жила на свете Баба Миша. А может и не на свете, а однажды. Видимо, где-то между. Её знали все, кто о ней слышал. Странное имя – с женским началом и мужским концом – ничего не значило для неё. Оно было и не смыслом даже, и не причиной, чтобы скрыться. Баба Миша хотела перестать быть, рассматривать, слышать, думать себя.

Те, кто видел её ближе, чем она могла предположить, не узнавали это имя. Оно было смешно, гротесковой иронией притягивало, вызывало плавающее течение непонимания, но не более того. Причём, у неё вообще-то было много имён, и все они постепенно стали слагающими её самой, её чувств, её пространства, которое она всегда боялась нарушить, боялась вторгнуться за его нейтральную полосу и увидеть то, что знала, из чего пыталась вырваться, навсегда забыть и выплакать тёмными ночами.

Она жила в съёмной прямоугольной комнате, считая, что это не каменная коробка вовсе, а три параллели, состоящие из четырёх стен, пола и потолка. Две из этих стены иногда суживались до размеров кукольного домика. В такие дни Баба Миша выходила на балкон и протяжно курила, стараясь не смотреть в искорёженный параллелями сумрак.

Одна из них – та, что представляла собой стены с дверью на балкон и входную дверь в комнату, сжималась, словно гармошка, притягивая в своё тело нейтральную полосу, которую так боялась Баба Миша. Вследствие этого сжатия полоса резко занимала весь объём её пространства, и Баба Миша едва успевала выбежать на балкон четвёртого этажа и на время потерять свои иллюзии. Это было хуже комы, хуже сумасшествия. Это было лучшее, чем сама жизнь. Это была Боль.

Внизу шаркали подошвами редкие прохожие и даже иногда предлагали ей тонкий намёк на секс. Она что-то нервно отвечала, боясь нарушить размеры недосягаемой параллели. Любой шум мог бы просто-напросто навсегда вытолкнуть её из сдавленного пространства, и она бы перестала бояться перешагнуть через границу себя. Это бы убило её. «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты». Ей никто и никогда не дарил такие цветы.

На другой параллели (двух длинных противоположных стенах) висели фотографии. Они почему-то были отпечатаны с позитивов и выглядели как негативная плёнка – где чёрное – там белое, где белое – там чёрное. Так все и видели, кроме Бабы Миши. Для неё это были обычные цветные снимки с чёрно-белой плёнки.

В некоторых местах на стенах не было ни фотографий, ни даже обоев. Проплешины выглядели удручающе и служили окнами в параллелях – настолько маленькими, что Баба Миша даже не пыталась повесить на них занавески, всё равно в них никто не пытался заглянуть.

Когда-то там были приклеены чёрно-белые негативы, которые Баба Миша ещё могла видеть как не цветные, обесцвеченные. Она выдирала их из своей боли, но та оставалась жить, а снимки чёрным отпечатком оживали на обоях. Тогда ей приходилось срывать и их, но появлялись эти окна, в которые никто никогда не заглядывал.

Третьей параллелью были пол и потолок. Она существовала сама по себе, не причиняя особых беспокойств. Лишь изредка, в моменты кошмарных снов, когда Баба Миша открывала глаза, потолок, облитый грязным свечением уличного фонаря, пытался стереть её своей белизной. Но из-за своей высоты он только касался её страха и, обдавая холодным равнодушием, ложился на пол.

В такие минуты она хотела выть. Рядом была только тишина и ещё этот свет. Но он не согревал, а тишина вообще беззвучно уходила, не сочувствуя и не ненавидя. Просто так.

Иногда Баба Миша ездила сдавать анализы на любовь. Этого требовали параллели, и этого она сама всегда желала и надеялась на положительный результат.

Тот день был необычен. Необычно раннее солнце сдавливало утро. Необычно тёплый день посреди зимы, необычный шум города – всё было не так.

Баба Миша вышла из подъезда, на ходу вставляя наушники CD-плеера. Нажав на «play», она не услышала «Massive Attack» - из наушников послышался лёгкий шорох. Она вздрогнула, услышав Его голос – такой родной, чуть с хрипотцой, в котором всегда присутствовала лёгкая ирония.

В плеере каким-то чудом оказался диск со звуковым письмом. Баба Миша вынула диск, но на нём чёрным маркером было написано: «Massive Attack» (она была аккуратна во всём). Баба Миша нервно улыбнулась. До метро «Электросила» оставалось минут 15 ходьбы. Возвращаться назад не было никакого желания. Она обратно вставила диск и вновь – зазвучал этот голос.

Город исчез вместе с прохожими и окаменевшими гроздьями домов. Небо расползлось рваными хлопьями по тротуару и заскользило в грязных лужах. Ветер сёк её лицо жёсткими прутьями. Одно лишь стремительно падающее на дома солнце ослепляло её до слёз, до минутного помешательства. Баба Миша ничего не замечала. В нёё медленной пульсацией проникал Его голос.

На диске была небольшая царапина, поэтому некоторые слова повторялись несколько раз: «моя, моя, моя», … «не надо, не надо, не надо»,… «нас нет, нас нет, нас нет»,… «прости, прости, прости»,… «мы никогда, мы никогда, мы никогда»…

Баба Миша хотела остановить запись. Её глаза ничего не видели. Слёзы, словно диоптрические очки, искажали не то что зиму (её не было – она не пришла) – плавили грязный асфальт, голые деревья, слепящее солнце.

Немного неожиданно для себя она осознала, что наслаждается и этим письмом, и болью, и слепой видимостью нереальности. В плеере звучало Прощание. Его голос, который проникал в каждую минуту её воспоминаний, голос, от которого останавливалось дыхание и безумие холодной волной охватывало её, вливался в неё, внедряясь, словно неизлечимая болезнь, неторопливо ведущая отсчёт одиноким дням.

Запись вновь забилась раненой птицей. В повторе: «солнце… прощай,… прощай, солнце»,… «это всё, прости… прости… прости…» затихла.

Уже в метро рука Бабы Миши потянулась к «play». «Не надо!» - она крикнула так громко, что, казалось, рассудок улетит в множество бездн, откуда нет возврата.

Клиника, куда Баба Миша ехала сдавать анализ на любовь, находилась в довольно старинном здании, неподалёку от метро «Парк Победы».

Через 20 минут Баба Миша была в процедурном кабинете. Медсестра – женщина лет сорока, со следами былой красоты, привычным движением наложила жгут на руку и, введя в вену иглу, забрала кровь. Баба Миша всегда отворачивалась и смотрела в окно. Страх и боль сковывали сознание. Во время этой процедуры ожидание её парализовывало. Ожидание результатов анализа. Они всегда были отрицательными. В них находили вкрапления талого снега, остатки «Ягуара», капли осеннего дождя, микрофлору одиночества, грамположительные микробы разлуки и грамотрицательные – надежды - всё то, что не подтверждало присутствие в крови Бабы Миши посторонней любви. В ней находили её собственную, но антитела посторонней – с тех пор, как она рассталась с Ним – никогда.

Неожиданно резкий крик медсестры вывел Бабу Мишу из оцепенения. На кафельном полу процедурной блестели осколки пробирки, в которую только что был забран анализ на любовь из вены Бабы Миши. Но самое странное было не в этом. На маленьких стёклышках застыли прозрачные капельки росы, в которых кувыркались и плясали солнечные зайчики.

Снег сыпал непревзойдённой чистотой. В город важно пробиралась зима.

Она увидела Его ещё издали. Он стоял у метро с огромным букетом Белых Лилий. «Какие необычные цветы, мои любимые», - с грустью подумала Баба Миша.

Повсюду – в искрах снега, витринных стёклах, окнах домов, зеркалах автомобилей и даже на крохотных капельках воды, бисером усыпавших эти Белые цветы – блестела, умирала, оживала вновь и разрывала сумрак вечернего Петербурга целая феерия солнечных зайчиков.

Он сделал шаг навстречу Бабе Мише.

17.01.2008 --– 23:55:15