Наша школа – это небольшое здание возле реки, и сюда редко попадают новости из мира. Мы живем по двое в комнате. Маленькие кроватки стоят у стены, одна на южной стороне, другая на северной. И посредине окно – там мы видим восход. Но говорить об этом запрещается.

По вечерам, уставшие, мы покорно заходим в комнаты, стягиваем тугие шорты, снимаем длинные гольфы, вешаем в шкаф белые рубашки и темно-синие костюмы и, оставшись в тоненьких белых майках, прячемся каждый в своем укрытии под однотипными тонкими простынями.

Со мной в комнате живет Том. У него волнистые черные волосы, они складываются завитками на ушах и у висков. У Тома искренние зеленые глаза. Я умираю каждый раз, когда наши взгляды встречаются.

Каждый день после обеда мы занимаемся самостоятельно в комнатах (для этого в каждой комнате есть специальный небольшой стол из светлого дерева и два стула). Сегодня днем я наблюдал за Томом, когда он делал задания. Он закатал рукава у рубашки и сосредоточенно писал в зеленой тетради. Я увидел, как на его локтях дрожат золотистые волоски – солнце проникало в нашу комнату. Я посмотрел в окно, и увидел там поле. Желтое, необъятное, покрытое золотым солнечным светом.

- Том? – дрожащим голосом сказал я.

Он поднял голову. Я замер. Зеленые глаза пронзили меня насквозь.

Но вот он улыбнулся.

- Да, Джонни?

- Том…

Я быстро перевел взгляд и почувствовал, что краснею.

«У него такой гладкий подбородок, и сочные алые губы… Плевать на директора, плевать на утренние комиссии… Плевать, на все плевать…»

- Том… я…

- Что, Джонни?

- Ты когда-нибудь думал о порядке в школе? – вдруг спросил я.

- Что?

- Ну, обо всех этих правилах и прочих неприятных вещах…

- О том, что нельзя писать стихи? - вдруг сказал Том и улыбнулся.

И в этот момент я все понял. Теперь он мой сообщник. Мы разрушили систему изнутри.

- Д-да, и об этом тоже… - произнес я и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.

- Джонни, я ждал этого…

- Что?

- Я ждал когда ты спросишь, я т-тоже, я… я тоже боялся, - вдруг заговорил Том.

Я никогда не видел его таким. Обыкновенно, он мало говорил, усиленно занимался, на физкультуре он всегда прибегал первым; он сильный и одинокий. А теперь он так запросто откровенничает со мной и говорит про запреты, про стихи и про то, о чем вообще говорить запрещено.

- Знаешь, - продолжал он, - у меня была мечта.

Наши взгляды встретились, и его глаза стали такими близкими для меня, и мои, верно, тоже.

«Плевать на запреты…»

- Плевать на запреты, – произнес я – робко, дрожащим голосом. И сглотнул.

- Плевать на запреты! – едва ли не крикнул он.

- Джонни! Джонни! – Том потянулся через стол и сжал мою руку в своей.

«Такая теплая… Такая гладкая кожа…»

- Плевать на запреты.

И Том поцеловал меня.

Я почувствовал его шершавый язык у себя во рту и вкус его слюны, такой необычный, такой сладкий.

Он обнял мою шею и потянул к себе.

Мы целовались – неистово, горячо. А в голове пульсом била одна лишь мысль: «Плевать на запреты!»

Наша школа – это небольшое здание возле реки, и сюда редко попадают новости из мира. Мы живем по двое в комнате. Маленькие кроватки стоят у стены, одна на южной стороне, другая на северной. И посредине окно – там мы видим восход. Но говорить об этом запрещается.

По вечерам, уставшие, мы покорно заходим в комнаты, стягиваем тугие шорты, снимаем длинные гольфы, вешаем в шкаф белые рубашки и темно-синие костюмы и, оставшись в тоненьких белых майках, прячемся каждый в своем укрытии под однотипными тонкими простынями.

Но сегодня я чувствую его теплые бедра на своих голых коленках, и мне совсем не страшно. На полу в беспорядке валяется наша одежда: гольфы свисают со стула, и моя рубашка повисла на спинке кровати. Том тяжелый и горячий. От наших тел пахнет столовой – так всегда в школе. Крепкие руки Тома покоятся на моей талии, а нос щекочут волосы на его затылке – такие мелкие-мелкие кудряшки, симметрично спускающиеся вниз, в пучок у основания шеи. И теперь я знаю: весь, весь мир отныне окрашен в зеленый цвет.