Снились мне кошмары: будто за каким-то необъятным столом, очень похожим на бильярдный, но без бордюров, сидел старик, с широкими плечами и лицом, которое походило на плохо надутый малиновый детский шар. На нём был мятый, подстать лицу, белый халат и длинная окладистая борода, которая пугала меня больше всего. Комнату, в которой мы находились, я совершенно не запомнил, видимо потому, что отовсюду странным образом бил какой-то зеленоватый,мерзкий свет. Почему-то я знал, что делать резких движений нельзя. Я сидел на противоположном конце стола,неприятно пахло лекарствами и аптекой. И только я подумал про аптеку, как до моих ушей долетел высокий, больше похожий на детский, чем на женский, голос:

— Ты вот сынок, мне всё тут про внутренний базар толкуешь, а ты сам-то хоть понял, о чем говоришь?

Сказанное явно принадлежало непонятному старику.

— Ты, стало быть, представляешь, что за место меня здесь зеркало стоит? Да?

И дед ни с того, ни с сего захохотал, а после, натужно, как-то сразу осунувшись, стал кашлять, и лицо его из малинового стало свинцово-серым. Я подумал, что сижу с больным и, возможно, опасно больным, человеком. Вдруг он быстро и проворно встал во весь свой гигантский рост и мне показалось, что сейчас он подойдёт ко мне, но он неторопливым движением задрал полу своего медицинского халата и я увидел кобуру, которая мне всё сказала без слов. "Всё" — подумал я. При бледном, загробном свете блеснул чёрной вороненой сталью "Макаров", и мой взгляд пригвоздило к дулу засасывающее в себя всё то, что когда-то было мной.

— Что, мразь, шутки со мной шутишь? Отвечать когда я спрашиваю!

— Это тебе за внутренний базар!

С этими словами его рука описала полукруг и приставила дуло пистолета к его виску. Прошла долгая секунда, оглушившая меня вместе с выстрелом. В мои ноздри влетел запах горелого пороха, в ушах звенело, хотелось пить...

Проснувшись, я лежал и ещё долго не мог понять, где я нахожусь. Дурацкий сон оставил на душе тягостный осадок. Был тёплый октябрьский день. Солнце светило, но не грело, и его свет ложился тенями на засыпанную жёлтыми листьями землю. Тени создавали облетевший куст сирени, возле которого была лавочка, и на этой лавочке сидело два человека. На одном из них была вязанная спортивная шапка синего цвета, спортивный костюм из тонкой капроновой материи и китайские кроссовки, которые когда-то видимо были белыми. На коленях у второго, лежала толстая коричневая книга и пальцы его рук иногда ложась на неё, нервно отстукивали какой-то неразборчивый ритм. Первый, жестикулируя руками в воздухе, с интересом, что-то рассказывал.

— Вобщем он ушёл, а я остался. Мне ведь хреново было. Но я понял, что если уйду, всё - крышка. Понимаешь?

Я молча слушал рассказ Олега и, когда последняя фраза растаяла в синей вышине осеннего неба, сказал: "Слушай, не верится ведь даже, что такое могло с тобой случиться". Олег грустно вздохнул, застегнул свою спортивную куртку на молнию, которая блеснула на заходящем солнце, и вызвала во мне какое-то чувство внезапного умиротворения. Олег встал на ноги и, неторопясь, зашагал прочь от меня в сторону серого пятиэтажного дома, в котором, как утверждают некоторые, знаменитый биологоанатом Павлов изгалялся над несчастными собаками, заставляя их рефлекторно пускать слюни и делать ещё чёрт знает что. Я решил посидеть немного и обдумать рассказ Олега. Но вместо этого моё внимание стало отвлекаться на разные вещи, что окружали меня. Вот брусья досок, из которых была сколочена лавочка, они были покрашены уже несколько раз. Мне пришла в голову мысль, что человек всегда остаётся неизменным, как этот брусок, а все эти слои представлений о себе, что накладываются один на другой на протяжении всей его жизни, очень трудно с себя содрать, и уж тем более отделить друг от друга. И ведь как всё просто! думал я, и мысли понесли меня куда-то дальше, туда, куда мне было сегодня не нужно. Я перестал думать об этом и сразу же понял, что всё это бред. Мимо меня прошла женщина с ребёнком, который с любопытством посмотрел в мою сторону и показал на меня маленьким грязным пальцем. За другую руку его вела эта женщина и, сердито глядя на него, с нажимом повторяла одно и то же слово: "Нету! Нету! Нету, я тебе говорю!". "Нету" — согласился я про себя с женщиной, и мне опять стало противно от всей этой философии.

Быстро темнело и в окнах домов, что стояли напротив, кое-где уже зажгли свет. Мне было грустно и зябко. Заживающий бок зудел и чесался. Скоро совсем похолодает и я уже не смогу вот так спать под открытым небом и смотреть на далёкие звёзды, влекущие и пугающие одновременно. Ночевать в подвалах, конечно, было бы теплее, но и опаснее. Крысы могли загрызть меня спящего до смерти. А в подвалах, что годились для ночлега, уже жило по нескольку стай. Я видел как-то одну из них: безликая, серая, страшная свора. Интересно, примут ли они меня за своего или разорвут на клочки никому ненужной шерсти? Как это случилось с тем котом, остатки которого я видел в прошлую пятницу.

Городские помойки с объедками, мусорные свалки, всё это, да и вообще весь город, был разделён на множество кусков и каждый принадлежал отдельной стае. Нет, я бы не смог, даже если бы захотел примкнуть к ним. Одному, конечно, очень трудно, думал я, но жить вот так с вожаком, который быть может совсем недавно приносил в зубах своему хозяину его вонючие тапочки, но был вышвырнут за дверь, потому что чем - то да не угодил.

С шестёрками, которые готовы его облизать с ног до головы за право дожрать брошенный им кусок. С облезлыми и злыми суками, грызущими друг другу глотки, за право охмурить какого-нибудь более-менее подходящего кобеля.

Вдалеке по тротуару зацокали женские каблуки, в темноте вспыхнул и погас огонёк от сигареты и ветер принёс с собой обрывок фразы, сказанной низким мужским голосом, и пьяный женский смех. Ветер принёс запах сигаретного дыма, дорогих духов, перегара, пота и ещё чего-то такого, что отдало в моей душе тревогой. Я фыркнул, чтобы выбить из ноздрей этот жирный, тревожный дух и отвернулся. Ветер перестал дуть и стало тихо. Я начал засыпать, но крепко заснуть мне не давал ноющий бок (видимо было сломано ребро), да блохи, которые больно кусали, и которых было бесполезно вычёсывать из своей шерсти. Я посмотрел на ночное небо, звёзд было много.

Среди них я разглядел созвездие собаки. Незаметно для себя я видимо заснул. Снилось мне как будто-бы я проснулся и понял, что я и есть это созвездие собаки и мне легко и хорошо от сознания того, что вот я сейчас крикну и разбужу того бедолагу, что заснул прямо под моим светом на лавке. Он проснётся, подымет голову и заворожено, как будто в полусне будет смотреть на меня. Потом я проснулся. Ночь была чертовски холодной, я лежал на лавке и меня било мелкой жестокой дрожью. Я проснулся не столько от холода, сколько от звуков, долетавших до меня со стороны шоссе. Это были шаги до боли знакомые. В темноте появился высокий широкоплечий силуэт, при приближении стал виден белый как снег халат и огромная окладистая борода.

— Ну что, бедолага, замёрз? А я тебя голубчик уж обыскался весь!

— Ты ж у меня экземпляр такой глаз да глаз!

С этими словами руки профессора Павлова крепко сковали меня и понесли в сторону пятиэтажного дома серого цвета, в котором его жена готовила на завтрак сочные замечательные котлеты..