Фил сидел в мягком кресле, закинув ногу на ногу, со стаканом густого вина в одной руке и сигарой в другой. Длина столбика пепла на сигаре равнялась длине ее остатка, а Фил сидел, не двигаясь и сосредоточенно всматриваясь в пустоту, и иногда, будто нехотя, вспоминал про высокий стакан с густой кроваво-красной жидкостью, и тогда подолгу не отрывал его от губ, пил не спеша, маленькими глотками. У жидкости был мягкий сладковатый вкус, вкус домашнего уюта, от которого слегка клонило в сон.

Отняв ото рта стакан, Фил задумчиво посмотрел на непрозрачное вино, настолько походившее на кровь, что других ассоциаций не возникало и не могло возникнуть. Атмосфера в комнате наполнилась вампиризмом и библейскими жертвоприношениями. Поморщившись, Фил закрыл глаза.

В горле возник давно ожидаемый комок, смесь горечи, отвращения к себе и безысходности. Фил со злостью втянул носом воздух - закапали слезы, закапали почему-то внутрь. Рука автоматически поднесла сигару к губам. Слишком резко, столбик пепла своей тяжестью, как срывающийся камень, выбивающий из-под себя песок и камешки поменьше, обрушился в стакан с вином. Фил наклонился, со стуком поставил стакан на пол и обнаружил, что сигара потухла.

В голове возникло желание распотрошить сигару и высыпать табак в смесь пепла и крови, Фил подавил его, зажег спичку, раскурил короткий коричневый цилиндр, утопил спичку в вине, потом, заставив себя дойти до кухни, поставил серо-красный сосуд в мойку, налил себе коньяка и вернулся.

Коньяк был прозрачен и можно было сквозь него смотреть на люстру, любуясь причудливой игрой света. Фил окутал бокал клубом дыма и снова закрыл глаза, обратившись к своим мыслям, не дающим заснуть в три часа ночи. Мысли, неуловимые и едкие, вспыхивали в сознании, обжигали внутренности своим тоскливым огнем и уходили куда-то вглубь, в темноту.

Фил попытался ухватиться за один из этих мечущихся огоньков, поймал, но мысль тут же вырвалась, в руках осталось ее окончание, остаток, вопрос, вспыхнувший, в цвет вчерашней розы и кровавого вина, ярко-красным. Казалось, что сквозь туман этого вопроса будут понятны все предпосылки, поступки, намерения и чувства.

Зачем я сказал ей, волчком вертелась в голове маленькая фраза, стягивая на себя смысл всего происшедшего за последние полгода, всех данных обещаний, ненависти к себе и вампирической атмосферы в комнате, заставляющей Фила ощущать себя одним из тех, кто пьет собственную кровь. Не проще ли было просто убить ее, проскользнул следующий вопрос, отдать ей этот ядовитый цветок без единого слова, избавить себя вмиг от всех обязательств, подарить мгновение счастья именно тому, кто счастья никогда не знал и кто так его жаждал, избавиться от самого дорогого человека... единственного человека, кто мне на самом деле дорог.

Фил хлебнул до дна из пузатого бокала. Коньяк обжег горло и пищевод, заставляя слезы брызнуть из глаз.

Все возвращается к истокам, промелькнула следующая мысль. Рано или поздно, но всегда все возвращается к истокам, будто кто-то или что-то предоставляет каждому возможность решить каждую проблему дважды, сначала - как получится, потом - уже поднабравшись опыта и анализируя каждый шаг. Столкнувшись с проблемой в первый раз, никто не думает, сложно даже заметить поначалу, что это проблема, которую предстоит решать. И я не думал, горестно подумал Фил. Как ее там зовут - Лера? Или не Лера... уже не важно. Я никогда не заглядывал в ее паспорт и думал о ней катастрофически мало. Все мои представления о ней сводятся к кучке фактов, слова, которые позволяли мне понять ее, она говорила сама.

Подумаешь, девушка, стоящая на спуске к воде в окружении подруг с убогим напитком, от которого за версту несло спиртом. И зачем я к ней тогда подошел? уже не вспомнить... Помню, было все равно, мне было все абсолютно безразлично, безразлично, кто вторгается в мою жизнь, безразлично, зачем, безразлично было даже будущее.

Что это за слово такое - безразлично? Звучит словно гвоздь, который я в себя забиваю молотком своего сознания. Откуда вообще взялась такая апатия? Проблемы были, их было много, мелких неприятностей. Друзья разъехались по разным концам города, болезнь отца, неопасная, но требующая какого-то сложного лекарства - приходилось синтезировать в лаборатории вручную.

А, да я же тогда и возвращался из лаборатории с пузырьком этого треклятого вещества. Усталость от работы плюс неприятности... Нет, было что-то еще. Какое-то стандартное депрессивное ощущение, будто я никому не нужен, а в первую очередь не нужен себе. Яд? Странная ассоциация... Нет, до яда тогда еще не дошло. Да и не яд это вовсе, а скорее наркотик, только опасный слишком. Название надо придумать, вот что. Цветочная фея? Пошло... Да нет, черт с ним, с названием. Название - это как рекламный буклет, только еще популярнее. Хочешь что-нибудь продать - обязательно придумай название. Только я же не продавать его собираюсь, продать - это самое последнее дело, которое можно сотворить с таким веществом...

Вдруг долго съезжавшие с письменного стола ключи громко зазвенели по полу, и Фил очнулся, вылез из мира мыслей и осознаваемых ассоциаций, снова окунувшись в наполнившую комнату атмосферу вампиризма и библейских жертвоприношений, и скосил глаза на огонек сигары, кое-как доползший до держащих ее пальцев.

Рука опустилась к бокалу с остатками коньяка и, продолжая славную традицию, стряхнула в него столбик пепла, а затем отправила туда же и тлеющий окурок.

Звон ключей все еще стоял в ушах, раздражая трясину слабо связанных между собой мыслей, призывая к действиям и извлекая на поверхность из глубин Филова разума маленького пугливого зверька, которого Фил забивал всю свою сознательную жизнь. Зверек источал слизь и горел желанием к кому-нибудь прилипнуть, из-за чего его хозяин с опаской поглядывал на людей.

Я болен, решил про себя Фил. Я болен! Он взял из ящика стола лист бумаги и крупными буквами вывел: "Я БОЛЕН". Потом разделил лист на две графы, в одной написал: "Зверек", в другой: "Диана", после чего начал пытаться выстраивать свои хаотичные мысли в логические цепочки.

Мысли не шли, они никогда не шли по заказу, их было невозможно записать, они либо беспорядочно метались в голове, ограниченные черепной коробкой, либо заставляли забыть об окружающем мире.

Что же такое, подумал Фил, так и жить, стесненным странным запретом говорить про себя, без возможности выговориться кому-то кроме своего зеленого зверька, который и так все знает, в душе происходят какие-то процессы, темные, смутные, а к поверхности пробиваются только житейские фразы или мысли отвлеченные и ущербные, в конце концов тоже ненужные.

Что же мне делать с таким грузом на душе, с вечно сухими глазами, с толпами равнодушных и преданных людей, и хочется мне забиться в истерике, а не получается... Рассказать листу бумаги, на живого собеседника, достойного выслушать все это собеседника, я давно уже утратил надежду, не получается. Не получается избавится от жути в сознании, можно поднять руки, уничтожить содержимое бара, сдаться и напиться. Или думать, не все же потеряно, должна же остаться какая-то лазейка в нашем до дрожи в коленках простом и логичном мире, где все предопределено. Думать надо с начала, с самого начала, когда удалось почти на девять месяцев заглушить боль в душе, все внутренние распри, чтобы потом, то есть уже сейчас, они вспыхнули заново, набрав опыта и силы. Неуютная зимняя ночь, в душе - пустота, и стоит на набережной, прямо перед глазами, компания из трех девушек, у каждой в руке по невкусному теплому коктейлю, все три смотрят на меня в упор, потом раздается короткий смешок, и подходит ко мне одна из них, девушка с забытым именем.

Что-то было в ней, вернее, в ее стеклянном взгляде, никак не сочетавшемся с приветливой улыбкой, что-то такое, что заставило меня сказать ей нечто большее, чем просто точное время, остаться чуть дольше, чем на две минуты, стоять к ней чуть ближе, чем необходимо для разговора...

Подруги ее быстро увяли. Одной вдруг сильно захотелось спать, другая, подмигивая, отправилась в библиотеку. Девушка с забытым именем подошла ко мне вплотную, смотря на меня ярко-голубыми стеклянными глазами. А я... помню, тогда я улыбнулся, беспомощно, пытаясь стряхнуть с себя этот гипнотический взгляд.

То, что произошло потом, было обыкновенно и стандартно...

Помню, на следующее утро, когда она еще спала, разметав длинные волосы по подушке и одеялу, я стоял у окна, глядя на довольных, не знавших печали людей, и курил дешевую сигарету, взятую из ее сумочки. Дым застилал глаза, и они слезились, а я упорно всматривался в лица сквозь немытое стекло, все куда-то спешили, все были чем-то заняты, и никто не посмотрел вверх, чтобы увидеть меня, полуголого и окутанного клубами голубоватого дыма.

В то утро, ленивое и безмятежное, меня мучила совесть из-за девушки, не имевшей никаких достоинств, кроме ярких кукольных глаз, из-за ее абсолютного физиологического желания, в атмосфере которого она держала меня весь остаток вечера и часть ночи, из-за ее подруг... Нет, пушистый зверь, не из-за подруг, эта мысль лжива, подруг ее мне никогда не было жаль. Вероятно, я уже тогда ощущал, что сломал эту жизнь, нашел сообщника и подмял под себя, заставляя его, вернее, ее, унижаться ради того, чтобы получить плевок в лицо, ведь со мной тоже не все гладко.

Потом она проснулась и с улыбкой посмотрела на меня, и я стыдливо отвернулся и выбросил окурок в окно. Потом она по-утреннему суетилась, говорила что-то про свои сигареты, про завтрак, душ, про количество людей, которые будут ее убивать... Это звучало неправдоподобно и фальшиво, даже лицемерно, от девушки с забытым именем. По ее равнодушным глазам, настоящим, неподдельным, было заметно, что она говорит только для порядка, наполняя воздух, чтобы ни в коем случае не задумываться, не анализировать, делая вид, будто все эти пошлости имеют значение.

Когда она, щебеча, ушла, в воздухе повисла неприятная звенящая тишина. Это я точно помню. Больше такая тишина никогда не появлялась в моем доме, здесь царила другая - мягкая, обволакивающая.

Потом... ну вот, опять лист бумаги чист. Потом появился яд.

Эту фразу Фил записал красивым почерком с чуть наклоненными вправо буквами.

Про яд он где-то вычитал. Нашел описание какого-то политического убийства в Японии в начале двадцатого века, тогда неугодному дали розу, пропитанную этим ядом, неугодный понюхал ее, последние слова его были: "Это самая прекрасная роза из тех, что я держал в руках". Фил заинтересовался, получил этот яд в своей лаборатории в тайне от всех.

Все дело в том, что я привык быть один, решил он. Если бы это было не так, я бы никогда не пошел на выведение яда, и, тем более, никогда бы не стал хранить колбу этого вещества дома. Даже моя квартира говорит о моем одиночестве, однокомнатная, с достаточно широкой для меня кроватью, с одиноким креслом перед журнальным столиком, с письменным столом и компьютером на нем, с двумя стеллажами, на которых стоят книги, нравящиеся только мне, с музыкальным центром, занимающим одну полку и стоящим между пластиковых колонн коробок от дисков. Синтезируя яд, я забыл подумать о своих близких, и расплачиваться пришлось, но не мне, умер отец. Частица яда смешалась с его лекарством, и отец умер через несколько секунд после того, как принял его.

Странно, я до сих пор ничего не чувствую, мне следовало каяться, биться головой о стены и рыдать громче всех, но даже в крематории я оставался спокоен. Даже в крематории, когда все вытирали платками глаза, я не плакал. Все ощущения отключились; мозг регистрировал: вот мать говорит, вот дядя, вот вышел служащий; вот все пошли по кругу, я пошел предпоследним, перед дядей. Проходя мимо раскрытого гроба, в голове появилось одно-единственное желание, желание взглянуть в пустые глаза отца, но веки были закрыты, и я в последний раз сжал жесткую и холодную руку, совсем не такую, какая была у него при жизни.

На поминках была тьма народу, в квартире убитой горем матери со сводчатыми арками. Пришлось занимать стулья у соседей. Все шутили, смеялись, вспоминали все то хорошее, что было связано с отцом, а я тихо напивался. Никто даже не заметил, как я заснул за столом, только мать с дядей, убираясь, переложили меня на кровать.

Несколько следующих дней я провел с матерью, ее глаза все это время были воспаленными и влажными, я изнывал от скуки. Потом вернулся к себе, к своим книгам, к музыке, к крепкому кофе и сигарам, бесцельно бродил по городу, тщетно пытаясь отыскать в себе источник своего равнодушия, своей бесконечной скуки, даже работа в лаборатории, казалось бы, любимая, не приносила удовлетворения.

Убивая себя размышлениями, я уходил с накатанного пути из института домой, петлял дворами, темными, с извилистыми закоулками, переулкими, омраченными красивыми серебристыми иномарками и украшенными развалинами автомобилей с выбитыми стеклами и горами мусора внутри. Недалеко от дома я выходил обратно на дорогу, избранную мной за краткость.

Однажды, у самого дома, я встретил девушку с забытым именем, голубые глаза ее были прикрыты, она догнала меня, поздоровалась и взахлеб стала рассказывать о своих делах, о своих проблемах, она нелестно отзывалась о подругах, чьи лица я успел забыть, пока ее не видел, расспрашивала меня, задавая только наводящие вопросы, ведь жизни моей она совсем не знала, ведь я не такой болтун, как она. Я отвечал, односложно, она меня совсем не интересовала, я был к ней безразличен, скорее всего, с самого начала. Под конец я спросил раздраженно, чего она от меня хочет, и она сразу сникла и потухла.

Я ушел быстрыми шагами, оставив ее в отчаянии, она даже не сделала никакой попытки последовать за мной, остановить, она стояла, и, я чувствовал, плакала, беззвучно, как всегда плачут в таких случаях.

Я пришел домой, и дом показался мне тюрьмой, мне сразу захотелось куда-нибудь уйти, но идти было некуда, и я маялся до самого вечера, в голове возникали вопросы. Почему она плакала, думал я, она ведь пустая, ее всю видно видно насквозь, если не обращать внимания на ее глаза. Внешность? - с отвращением предположил я, содрогаясь при мысли, что я могу быть для кого-то не более, чем способом приятно провести какое-то время. Да нет, чего себе лгать, внешность у меня совсем не выдающаяся, хорошая внешность, но ничего особенного.

Тогда что? Мучаясь этим вопросом, уже понимая краем ума, что ответа я так и не найду, я подмел комнату, расставил предметы по своим местам, проглотил что-то на ужин и отправился спать.

Девушка не лезла у меня из головы, я работал, думая о ней, о ее печальной непонятной покорности, стал совсем нелюдимым, те, кто считал меня своим другом, задавали вопросы, но я никому ничего не рассказывал, ведь не станешь рассказывать о том, что вызывает неприятные воспоминания, что будит совесть, оставляя какое-то неудобство, о том, из-за чего часами валяешься на своей кровати, ожесточенно разглядывая потолок, и в голове возникают и тут же гаснут смутные образы, уродливые, как душа каждого из нас.

Я ушел в добровольное одиночество. Окружение мне осточертело, на звонки не отвечал, только иногда созванивался с матерью, оставшейся, как и я, одной, только ее это одиночество тяготило. На работе с коллегами перекидывался парой слов по делу...

У меня появилось много свободного времени, и я ходил. Снова и снова, как преступник возвращается на место преступления, я приходил на тот причал, где я ее впервые встретил, пересчитывал каменные ступеньки, спускаясь к воде, подолгу смотрел на воду. Иногда я брал с собой сигару из дома, упаковав ее, чтобы не поломалась, и сидел, подолгу, безмолвно, не меняя положения, как сейчас. Наверно, я рассчитывал ее встретить... Равнодушные глаза, голубые, не давали мне покоя, они словно глядели прямо в душу, порой мне казалось, что, не будь этих глаз, и все было бы понятно, очевидно, статично, будто ничего и не происходило никогда.

Не помню точно, сколько это продолжалось, два или три месяца. Или два с половиной. Помню, что ее я так и не встретил.

Под сильным дождем, с трудом держа открытыми заливаемые водой глаза, я сидел, с тупым упрямством глядя на бегающие по телу Невы мурашки. Проходил час, и я вставал, шел домой, а дома делать было нечего, и и я возвращался туда снова и снова, с мазохистским наслаждением ощущая, как промокает куртка, брюки, ботинки, рубашка, как течет струйками по лицу накопившаяся в волосах вода, как холод, укоренившись в пальцах ног и рук, пробирается к животу, к шее, к позвоночнику и сердцу.

Мысли становились серыми, как пасмурное осеннее небо, как холодный прозрачный воздух, как поблескивающая однородная Нева, как гранит.

Все это время где-то в груди разрастался ноющий сгусток, который я заглушал дождем и холодом, сгусток, не дающий покоя, с которым я просыпался по утрам.

Я перестал сидеть на каменном причале из-за него. Вдруг выяснилось, что девушка уже ничего не значит, что это была своеобразная терапия, специфическое лекарство, принимаемое мной потому, что остальные не помогают.

Я начал жить как сомнамбула, учился радоваться, как учили бесчисленные поколения писателей и философов, простым вещам.

Солнце по утрам, пение птиц, приятная усталость после работы, вкусная еда и хорошие сигары - что еще надо? Не вышло. Утро наступало в полдень, пение птиц в темноте не вдохновляет, работа меня не выматывала, готовить я не умел, а сигары давно уже стали для меня чем-то вроде пятичасового чая у англичан. От традиционных развлечений подташнивало.

Я стал работать часов по двенадцать в день, все интересовались, откуда такое рвение, а я, приходя домой, обессиленно падал на кровать.

Вот на эту разворошенную кровать, промелькнула неоформившаяся мысль, и Фил лег на нее, закрыв лицо руками и подушкой.

Что было дальше, что было дальше... Еще месяца четыре сомнамбулической жизни, подъем во тьме, домой шел тоже уже во тьме, все светлое время - четыре часа или около того - проводил в лаборатории, склонившись над пробиркой или листом бумаги, приходя домой, зажигал все светильники в доме, все, которые были, чтоб мысли стали светлее.

А спустя два месяца я встретил ее, она сидела там же, где и тогда, одна, с пустыми руками. Измученный, уставший после работы я нашел в себе силы спуститься вниз, по ступенькам равнодушного цвета. Она, сидя лицом к реке, вскочила и развернулась, и заготовленные слова сорвались с ее губ:

- Зачем ты пришел?!

- Я пришел не из-за тебя, - прошептал я и внутренне сжался, а склизкий комок в груди заныл сильнее.