Снова вперёд, снова в бой. Сколько уже пройдено пути, истоптано дорог, намотано километров? Сколько полегло бойцов? А, товарищей? Друзей? Много больше. Каждый новый шаг устилается новыми трупами. И вот опять началось – бежать вперёд, на непреступную стену леса. Глаза не могут выхватить цель, оружие – уничтожить. Бежишь и молишься, и несвязанно кричишь, подчиняясь общему сумасшедшему крику. Рядом бегут другие солдаты из нашей дивизии, образованной совсем недавно из отдельно выживших полков. Кто-то падает, прерывая бодрящий крик на стон боли. И пространство полнится гаммой звуков: впереди строчат пулемёты и автоматы; тонко свистят тысячи пуль; режет слух нарастающий низкий свист, обрывается внезапно и разоряется оглушительным взрывом, ещё одним, ещё, ещё… А за спиной остаются вопли раненых, гаснущих в общей какофонии. И только последний вздох умирающих, неизведанным пугающим образом, просачивается сквозь творящийся хаос, воспаряет, царствует финальной чертой.

Запах пороха и крови, и смрад смерти перенасытили влажный воздух.

Сколько не прилагаешь сил, как не стараешься быстрей передвигать разбитые ноги, как не напрягаешь усталое, измотанное тело, а лесная гряда и не думает приближаться, наоборот, она будто удаляется. Чувствуется нарастающее противостояние – чаще, взмахивая руками или складываясь пополам, оседают поражённые бойцы. Взрыв. Летят куски земли, с ними человеческие ошметки и не рожденный предсмертный вскрик; кровь смешивается с песком и пылью в багрово-чёрные сгустки, что не различить мозги ли это или комья грязи. И это землянисто-мясное месиво накрывает всех, кто пробегает поблизости мимо, кто спокойно лежит, вперив остекленевшие глаза в скрытый дымом небесный простор. Спасение в беге, непрерывном и устремлённом. Мы лишь пушечное мясо, которое не посчитали нужным подкрепить техникой. Она дороже наших жизней. Бери винтовку, пару гранат, нож-штык, горсть патронов – и вперёд, на врага. Порой начинаешь задумываться: сколько нужно смертей бездушному богу, чтобы война прекратилась и не вспыхивала вновь? Видать, пока из душ погибших не сложиться его собственная душа… Неужели он польстился на всё человечество?!

Нами движет страх и ярость – неприхотливые, льстивые спутники загнанных людей.

Над лесом взвился дым пожарищ. Голодное пламя начало пожирать. Деревья потонули в собственном пылающем треске. Давно пора сжечь врага – пусть горят вместе с нашим удовлетворением, желанием чужой смерти. Или выкурить навстречу, вздеть на холодные штыки, принести в жертву алчному божку. И дрогнул шквал злой стрельбы, обнажил уместную брешь… Скорее! К ней! Прорваться, увидеть страх в чужих глазах, упиться болью искажающей вражескую рожу! Еще немного, совсем чуть-чуть и… Но я успел, я увидел врага – лицо молодого паренька, уже мёртвого, с горящей копной волос на голове, окутанного в резвящиеся языки огня, лижущие его податливую плоть (Господи, мы слепнем и прозреваем лишь для того, чтобы снова ослепнуть!), – и понять, что мы рабы весов, склонившихся в сторону всепоглощающего ужаса бесхитростной войны. Мы марионетки, подвешенные на незримых нитях судьбы, обложены завядшими цветами царствующего рока. Да, успел увидеть и понять прежде, чем увидел и понял, как выглядит смерть. Ты не можешь быть знаком с ней, пока она сама не прикоснётся к тебе. Она приходит внезапно, в виде росчерка, тугого визга, дикой боли. И не сразу забирает жизнь – даёт время искупить грехи мучениями. Болью. Взрывов становиться больше, они чаще, быстрее. Рождаются снаружи и гаснут внутри тупым отголоском, и это эхо растёт, заливая всё тело. Но тут вспыхивает острая боль. Скручивает, разрывает; и чтобы хоть как-то ослабить её, разрождаешься нечеловеческим криком, уже нечеловеческим. А вокруг, вдруг так ясно, вторят такие же вопли. Смерть издевается.

За что? – Крики не помогают, разве что указывают путь холоду, который не преминёт явиться. Вот ты уже не один, с тобой верные союзники исхода – пронзающий озноб и, зализывающие раны, страдания. Раны повсюду. Тело и душа – сплошная рана.

Всё быстро, как недавний бег…

…И спокойствие.

Сквозь наступившую тишину и подступающий мрак я вижу. Вижу, обращаясь к воспоминаниям, свой письменный стол в моей скромной комнате, на котором, под стеклом, лежит, среди вырезок из газет, единственная фотография. На фотографии улыбаются два дорогих мне человека – мать и отец. Они пристально смотрят на меня и оживают, и беззвучно что-то начинают говорить. Они молодеют, разглаживаются старческие морщинки, темнеют седые волосы, исчезает с кожи нездоровая желтизна… И только одно может их затмить… нет, встать рядом, переманивая на себя всё внимание – моя маленькая любовь, мой нежный ангелочек. Я вижу её такой, какой запомнил в тот короткий миг, когда увидел это насупившееся, но серьёзное существо, провожающее с матерью отца на фронт. Смышленая девочка лет двенадцати. Но мгновение, когда наши взгляды встретились, отыскав друг друга среди сотни других, что-то произошло, вспыхнуло и не погасло, осталось клеймом – в сознании, и искоркой надежды – в душе. Я готов был послать к чёрту войну, честь, всё остальное, главное остаться рядом с … ребёнком, зачавшим во мне новое чувство, чувство настоящей любви. Что было со мной? Я испугался новшества, платонического влечения… Она ещё слишком мала для любви?! Но ни один ребёнок не вызывал подобных чувств…

Дети, у меня могли быть дети… или у нас… со временем… Дело во времени, проклятом времени!

Одни обрывки, складывающиеся в целое полотно, укутывающее, согревающее.

Толчок, словно выдернули из омута. Вновь холод и боль. Опять звуки наполняют сущность. Смерть решила пощадить, оставить в страдальческом мире. Неужели Господь соизволил услышать? Значить не всё потерянно?! Можно жить, любить и быть? Или…

Что заставило меня вернуться? Кто? – Она!

Всего лишь была контузия…

…Предсмертная шутка – вдохни последний раз, насладись глотком жизни.

Не успел подняться, не успел оглянуться, но успел вздохнуть, а рядом, невообразимо медленно, расцветал огненный цветок, пока не окутал полностью своими чудесными лепестками.

Никакой темноты, сплошной яркий свет, через который идёт, приближаясь, невысокая фигурка – та самая девчушка. Как её имя? И слышу: «Это теперь не важно», - щебечущий детский голосок. И вправду, не важно. «Идём со мной», - она тянет ко мне изящные тоненькие руки. Я беру их в свои, и мы не спеша уходим. Она обещает показать новый мирок, в коем недавно сама, но будто всю вечность… вечность… вечность…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .