Sergey K.
Диплом на предъявителя. - Жизнь прожита! Я сказал это твердо, чувствуя, как внутренняя дрожь наполняет меня. Сдерживая в себе эту волну возбуждения я разложив на столе фотографии и спросил вслух: - Кого?! Свою фотографию, я перевернул первой. Теперь оставалось выбрать из трех оставшихся. На первой: молодой мужчина, светловолосый, с актерской улыбкой на губах. Это, Эдуард. Эдик. Эдичка… . Ведущий актер и… пьяный истерик, герой любовник, злобный паяц. Рядом, его жена: Агата, актриса – лисье личико, чувственные губы, жгучая брюнетка. Добродетельная жена.… На последней, крайней справа, фотографии – молодая женщина. Голова чуть вскинута, рыжие волосы струятся вниз, едва достигая округлых плеч. За черными солнцезащитными очками, не увидать цвета глаз, но я хорошо знаю, что у нее удивительные глаза цвета морского янтаря. Такой цвет у осени, когда она, отражаясь в небе, неотвратимо угасает с помпезной обреченностью. Так увядает фальшивое золото времени. А на ее губах всегда остается желание, оно, как крылья бабочки, как провал, как бездна. У нее легкая – летящая – походка. Ее часто привозят в театр на дорогих автомобилях. Одевается она стильно, и всегда вне зоны моего доступа. Хотя, в общем-то, общительна и смешлива. Но бывает и замкнутой, отстраненной надменной… Ее зовут Алина. И я все еще люблю ее… Мне непереносимо представить, и невозможно сделать, то, что могло бы причинить ей реальную боль . Значит, остаются эти двое. Иногда трудно рассказать историю, потому что, сбиваясь, приходиться спускаться в темные подвалы памяти и выносить из него все новые и новые пояснения, доказательства и свидетельства. Столько хлама, что начинаешь путаться сам и в результате, вместо внятного рассказа, слушатели получают длинную, скучную и никому не понятную муть. При этом, еще и сам умудришься, так вырядиться и в такое посмешище, что все показывают на тебя пальцем, а ты радостно полагаешь, что это искренний восторг. Никому ничего нельзя рассказывать. Никто не хочет понимать того, что хочешь ты. Да и самому никогда невозможно быть вполне искренним. Так, что же можно требовать от читателя!? И все же… с чего все началось? Где, та точка, от которой можно начать отсчет? Где я заблудился? Этот скрытый мир живет рядом с нами, он даже вывешивает объявления о своем существовании – театральные афиши. Где, когда и во сколько состоится путешествие. Путешествие во времени, по лабиринтам человеческой души… В самом театральном здании много закоулков, коридорчиков, уголков, где можно спрятаться, скрыться, затаиться на время. Можно спрятаться даже в зрительном зале – забиться в угол и поспать часок, когда весь «наш» мир «выключен» и только в углу сцены горит его тусклый дежурный свет. Сцена – мир, в котором происходит ловкая подмена вещей привычных и знакомых на не знакомые и необычные. В этом таинстве, в той или иной степени, участвуют все: рабочие сцены, ловко управляющиеся со штанкетами, декораторы, расписывающие мир в плоскости кулис и падуг, бутафоры, клеящие блеск фальшивого золота на жестяные короны, реквизиторы, таскающие охапками картонные мечи, осветители – ложевики, стреляющие светом, звукооператоры, населяющие этот мир звуками. Легко заблудиться…
- Привет! - Услышал я вдруг. Агата появилась ниоткуда, словно из воздуха, вернее, я, как-то призадумавшись, пропустил момент ее материализации. - Послушай меня… - Она встала напротив и закурила. Маленькая брюнетка с ярко накрашенным ртом, была в том состоянии, когда опьянение овладевает только наполовину, то есть все в жизни становиться невероятно ясным, отчетливым и понятен любой ход событий, можно все объяснить с легкостью. Жизнь, что арифметика! – Ты славный мальчик! - Сказала она и, чуть приподняв короткую юбку, села ко мне на колени. Я почувствовал, что она тяжелее, чем выглядит. На сцене, все события, все прикосновения, ощущение тела партнера, имеют другую цену, иную окраску, да и все отличное от повседневности… Она посмотрела мне в глаза, и, глубоко затянувшись, протянула мне сигарету. Я взял ее левой рукой, продолжая поддерживать правой ее равновесие. Чернявая менада обвила руками меня за шею и впилась поцелуем. Я почувствовал во рту горький вкус дыма, помады и алкоголя… Профессия артиста – профессия потная. Движение, софиты, танцы, напряжение – все это сгоняет с нас семь потов. Все пахнут по-разному, но у нее был особенный и неприятный мне запах. Я никак не ответил на ее покушение, хотя легкая пугающая волна и прошла по моему телу. Такое похотливое возбуждение иногда и непроизвольно возникает и ты, сам, первый начинаешь стыдиться его. Агата, наверное, хорошо знала это, и ее рука скользнула вниз... Она посмотрела на меня со злым любопытством в темных, сузившихся глазах. Я понимал, что раздражение женщины полученное таким вот образом не имеет границ, но я не испытывал влечения к таким женщинам, и попытался сгладить возникшую неловкость: - Вы, … Ты… Такая замечательная и восхитительная, но я не могу... - Правильно, что не можешь. Это проверка… Ты ее прошел. Но повтори первые три слова. - Ты замечательна и прекрасна! - Уже лучше… Я знаю, кому ты хочешь их сказать. Когда будешь говорить, вспомни меня. Она встала, потянулась, поворачиваясь ко мне, так, чтобы я хорошо рассмотрел ее бедра, и кружевную полоску трусиков, сквозь обтягивающую тело ткань юбки. «Если мужа нет рядом, то… для кого они?» - Вяло, без интереса, подумал я. В театре, помимо личной, есть еще и чужая, выдуманная жизнь. Обе эти жизни на репетициях и спектаклях, порой так переплетаются, что актер в минуту, словно переходя из одной комнаты в другую, меняет себя внешне и внутренне. Трудно носить в себе секреты. Агата знала, о чем говорит. Я уверен, что женщины вообще чувствуют все гораздо острее мужчин, словно у них развит какой-то особенный орган, ответственный за влечение. Может быть, они чувствуют запах в голосе, цвет на кончике языка, видят звук желания. Может быть , они слышат и нашу эрекцию? А ведь, мне казалось, я ничем не выдавал себя!
Итак, все началось еще раньше, когда Эдуард отправился в малую столицу: получать второе образование режиссера-магистра. Все это было связано с какой-то интригой с администрацией театра, управлением культуры. Раньше он ставил спектакли по договору, и от этого всегда было весело. С пьянками, интригами и разборками. Агатка тогда чувствовала себя, как рыба в воде и частенько проводила репетиции, когда ее супруг отдыхал-просыхал за ширмой в репетиционном зале. Так, уровень мыльных опер и бойких сериалов прочно вошел в нашу театральную жизнь, выжигая самые простые и искренние чувства. Актер – инструмент тонкий и крепкий, на нем можно сыграть и «мурку» и ноктюрн Шопена. Актерская профессия, чаще всего, отвергает ум. Нельзя быть умным актером, ум мешает чувствам. Ум всегда путается под ногами…
Они повели меня в кафе. Это была дешевая забегаловка. Мы заняли столик в углу под большой, нелепой и выцветшей картиной. Эдик заказал водки и закуску. Я чувствовал, отслеживая напряжение в их переглядываниях, жестах и ухмылках. Они открыто, не скрываясь и не стесняясь, расставляли на меня сети, а я, озираясь кругом, поглядывал на выход, словно готовясь к паническому бегству, оглядывал сидевших вокруг, словно ища в них будущих союзников. Но союзников не было в этом кафе, даже официанты, как мне казалось, смотрели на меня с полным и, не скрываемым, презрением. Но скоро все захмелели. После третьей стопки Агата уже смеялась, непрерывно курила, смотрела мимо меня, смазав на губах яркую помаду. Теперь она была похожа на белого клоуна … Я чувствовал расставленные сети, каждую ячейку, ощущая, как сжимается эта ловушка. Наконец они добрались до дела. Первым заговорил Эдуард: - Слушай, ты хорошо знаешь меня! – он поднял рюмку и долгим испытывающим взглядом посмотрел на меня, потом выпил, не чокаясь, и, не закусывая, продолжил. - Я могу делать все, Жизнь такая штука, что не раздает чего-либо налево и направо и всем поровну. Пока не возьмешь сам – тебе никто ничего не даст, кроме, как в морду! Теперь они оба весело рассмеялись, и мне тоже показалось это смешным. Тотчас же налили еще по одной. Теперь уже все вокруг виделось приятным, уютным и даже располагающим к чему-то очень веселому. - Послушай, Сашок! Люди должны помогать друг другу. Мы не чужие. Эдик перегнулся через стол, но не смог дотянуться с поцелуем и тогда просто сжал мое лицо ладонями… - Мне нужен этот диплом, и ты должен его написать. Все, что нужно для этого, у меня уже есть. Он положил ладонь себе на грудь. - Вот здесь! - Но я никогда не писал дипломов... - Какая разница, ты же что-то там пишешь!? - Ты умный мальчик. - То ли похвалила, то ли простодушно посетовала Агата - Да, ты слушай его, он плохого не скажет. – она погрозила пальчиком, доставая сотовый телефон из сумочки. - Я попудрю носик… - и перемигнувшись с Эдичкой вышла. - Ты знаешь, я – гений. На сцене я бог. Я могу все. Я смогу сыграть даже вот эту пепельницу! Скажи мне, как актер – это много или мало!? Я горячо и утвердительно кивнул ему в ответ. - Но я не могу писать. Да я и не читаю вовсе. Ты же знаешь, что получать информацию, то есть узнавать человека, можно разными способами. Напишу это я или кто другой – это ничего не изменит. Я поставлю спектакль – ты напишешь об этом диплом… Каждый сделает свое дело и получит то, что захочет! Ты же тоже чего-то хочешь в этой жизни реально: здесь и сейчас! В некотором смысле он был прав в том, что в театре режиссер – это человек, временно исполняющий обязанности бога. Он дарует жизни-роли, создает образы, разрешает плакать и смеяться, заставляет двигаться быстро или просто неподвижно стоять. У него маленькая вселенная под названием сцена и живая глина, которая называется театральной труппой. Сейчас «бог» был заметно нетрезв, и смотрел на меня взглядом презрительным и заискивающим одновременно. «Он действительно великий актер», - подумал я про себя. Вернулась Агата, прошептав что-то на ухо Эдуарду. Улыбнувшись мне, она села и закинув ногу на ногу, закурила. - Ну что, мальчики, Бог с ней с писаниной, у меня есть предложения для тебя Сашенька, от которого ты не сможешь отказаться. Поехали к нам! Она разлила остатки водки, и мы выпили. Теперь мне стало даже интересно. Смутная догадка привела меня даже в некоторое неясное возбуждение. Эдуард рассчитался, впрочем, как-то высокомерно спросив у меня недостающую сумму. Мы сели в такси. На заднем сиденье я сидел между ними. Вне театра, вне сцены артисты становятся рядовыми участниками обычной жизни, в которой любой бомж может дать им сто очков вперед в силе своего выразительного мастерства. В жизни все актеры без исключения, и здесь не нужно особенного образования, кроме того, что ты получил, прожив столько лет, сколько отмечено в твоем паспорте… Я быстро сдался…
Когда мы приехали, и дверь нам открыла Алина, то я понял сразу, что это была ловушка, и я был счастлив, что угодил в нее, как какая-нибудь мошка, подлетая к стеклу лампочки, не видит ничего, но счастливо полагает, что, наконец, достигла солнца. Теперь я был готов написать, что угодно. Мы снова пили водку, но я не пьянел, словно пил простую воду. Сладостное предчувствие нейтрализовало все остальные, позволяя мне дышать, смотреть и пьянеть совсем от другого. От предвкушения, от соблазна, от желания, от… В этот вечер я впервые прикоснулся к Алине… Когда мы ненадолго остались одни в маленькой кухне. Пока заботливые родители укладывали детей спать. Пока за стеной, кто-то слушал пронзительную «I put speel on you” Дотронулся впервые, так, как осторожно кончиками пальцев прикасаются к огню, чувствуя его притягательное тепло. Я прикоснулся к ней не как партнер по сцене или случайный искатель удовольствий. Прикоснулся в этот вечер, как ее мужчина. Она стояла лицом к окну. За темными его стеклами ничего нельзя было разглядеть, кроме наших отражений. Моя ладонь легла на узкую открытую полоску ее тела. Она была в узком красном топике на тонких лямочках и светлых джинсах «на бедрах». Я обнял ее и, закрыв глаза, соприкоснулся с ней всем телом. Мои губы коснулись ее шеи, потом чуть выше… Она повернулась ко мне и я нашел ее губы, словно бы поймал бабочку… И с внутренним трепетом, я почувствовал их податливость. Но через мгновение, она напряглась и мягко отстранившись, вдруг спросила меня: - Ты действительно любишь меня? Спросила Алина, так неожиданно робко, что у меня все пресеклось внутри, и я едва смог выдохнуть: - Да. Да… Да! В ту ночь они уступили нам свое супружеское ложе. В отдельной комнате была большая квадратная кровать, как вход в рай, как знак пересечения, как новая точка отсчета моей жизни. Словно, прожив двадцать один год, я впервые достиг невиданной вершины. Я этого никогда не забуду. Я человек благодарный. Хотя не считаю нужным говорить об этом. Потому, что я еще и злой человек. Но при этом, я – человек терпеливый. И я кого-то из них завтра убью. И убью преднамеренно, хладнокровно и без тени сомнения! В этом случае просто необходимо кого-то убить! Иначе все теряет смысл. Я уже все продумал до мельчайших подробностей. Вот, где может пригодиться то, что мы называем умом.
Мы лежали в постели укрытые одной простыней и курили одну сигарету на двоих. -Ты знаешь…, я никому не верю. -И мне? - А ты хочешь быть исключением? Рассмеялась она, стараясь рассмотреть в полумраке мое лицо. - Да. Ответил я и попытался ее поцеловать, но она отстранилась и спросила меня серьезно: -Я хочу тебе поверить. Но сначала объясни мне. Почему ты …любишь меня? Как вообще мужчины выбирают женщин? - Я слышал, что женщины выбирают мужчин. -Возможно, но я хочу узнать точнее, чем выбираете вы? Этим? Ее рука коснулась меня – Или все-таки головой, умом? -Я… когда я впервые увидел тебя, то я просто хотел тебя, как все. Потом это желание если не притупилось, то, скорее всего, потеряло свою остроту.… И я стал рассматривать тебя по-другому, как бы вне твоего тела. Мужчина, кстати, всегда выбирает тело, чтобы он при этом не говорил. Потом он уже все объяснит так, как будет удобнее, и уместнее…Я стал замечать в тебе то, что отличает тебя от всех…. Иногда мне казалось, что я сам придумываю это, но я находил доказательства. -Какие доказательства!? - Разные… Иногда мне казалось, что в тебе, глубоко внутри, где то в углу, живет маленькая доверчивая девочка с огромными глазами, но ты все время ее держишь в клетке. Алина рассмеялась, чуть громче и как-то артистично, потом резко встала, прошла по комнате, нисколько не обращая внимания ни на меня, ни на свою наготу. Без одежды она выглядела как-то странно, и даже менее соблазнительной. -Ты – дурак! Я совсем не девочка, я давно знаю другие игры. Но я тебе расскажу историю про маленькую девочку. Это было еще в детском саду. Я всегда играла с мальчиками. И игры я всегда выбирала сама. Мне всегда нравились взрослые игры…Но был один мальчик, который хотел, чтобы я играла только с ним. Он не хотел меня ни с кем делить. Но в вот однажды. я стала принцессой, был праздник и мне сшили новое платье… Такое чудное розовое платье с кружевами и бантиками. и этот мальчик, незаметно подбежал ко мне сзади и просто вылил на меня ведерко грязи…. Ты не эту девочку видел? Она стояла у окна, напротив лунного света и я не видел ее глаз. -Нет. Просто иногда ты так сбегаешь по лестнице, словно ускользаешь с надоевшего урока. Или, когда ты, чувствуя чей-то взгляд, вдруг оглядываешься с удивлением, когда… -Хватит… - Алина склонилась надо мной, испытывающее посмотрела мне в глаза, и закрыла мой рот долгим поцелуем…..
В театре своя особенная жизнь… Почему она сделала это? Почему она пустила меня в «свой сад»? Что двигает женщинами в таких случаях? Это волновало и занимало меня. То, что двигало мною, я знал хорошо, так, как знало мое тело, мои инстинкты и мой ум, который, как мне казалось, управлял всем. Все смешалось во мне. Я анализировал себя и Алину, но, увидев ее, забывал все формулы и расчеты. Я всякий раз оказывался лишним, поверяя ошибки прошлым анализом и задним умом. Вне редких встреч, мы ничем не выдавали друг друга и своих отношений. На людях мы едва кивали друг другу, на репетициях повторяли все, как обычно, ничем не выказывая себя. Но вместе с этим, она продолжала свою прежнюю жизнь. Я не мог изменить ее ни на йоту. Тогда я решил не видеть ничего, закрывать всякий раз глаза, затыкать уши, и отворачиваться, когда она уходила с другим… Я просто не хотел видеть, слышать, знать этого, всерьез полагая, что смогу сохранить свое чувство и наши отношения, как можно дольше. Она была дорогая бабочка, и я не мог содержать ее. Но все кончилось. Все рухнуло. И я узнал об этом последним! В тот день я не был занят в спектакле. Репетицию вела очередной режиссер – женщина уже увядшая, но подвижная и общительная. Она относилась ко всем с материнским чувством. Вокруг нее все были «зайчиками», «солнышками», «рыбками» и «деточками». Заметив меня, она вышла из репетиционной комнаты: - Сыночка! - Потянула она меня в угол лестницы. - Я все знаю. Не спрашивай откуда. Люди всегда знают о тебе больше, чем ты можешь себе представить. А я была, так рада за вас. Она такая хорошая девочка. Она такая талантливая! Она моя ученица, ты же знаешь об этом? Ну, так вот, они, все это время… Ты знаешь, что у Агаты есть брат? Это – ужасный человек! Он, кажется, сидел в тюрьме и недавно вернулся … Ты же знаешь, что она поссорилась со своими родителями и жила все это время у них… У этих… Там они ее и опоили. Ее окрутили. Ее подложили! Теперь она выходит за него замуж! Уже, кажется, и сватовство было. Ее родители против, но и их уговорили, уломали. Она такая податливая! Она…
Я получил приглашение. Меня позвали, мне оплатили работу, продуктовой карточкой, билетом в бесплатный бордель. И я пошел на этот банкет, побрел, побежал, чисто из злобы. Я поверил всему. Мне показалось, что я всегда знал «это». Я не осуждал и не винил Алину. Она всегда была свободной. Это они заперли ее в клетку. И теперь хотят выгодно продать. Как на время продали мне, как выгодно продают дорогую безделицу заезжему торговцу, как… Я стоял на тротуаре у входа в кафе и курил. Мало того, что я пришел во время, что было совершенно глупо, так, как такие мероприятия всегда начинаются с большим опозданием. Я еще надел новые летние туфли, новые светлые брюки и свежевыглаженную рубашку, и теперь я выглядел уже злобным идиотом в своих собственных глазах. Они подъехали на «шестерке» канареечного цвета. Первым вышел отец семейства и вывел дочек. Вышла и Алина, но осталась стоять у машины спиной ко мне. Эдуард был в строгом костюме, взятом напрокат в театральном гардеробе. «Чуть великоват!» - Со злобой подумал я. Они перешли улицу, и подошли ко мне. Девочки сделали мне книксен, а он обнял меня и прошептал на ухо: - Не бери в голову, бери ниже, крепче стоять будет! Я улыбнулся сардонически настолько, насколько позволяли мои лицевые мускулы. Но он не обратил внимания, а скорее попросту не заметил и сделал широкий жест рукой, указывая на вход; - Прошу! Я показал жестом, что останусь докурить. Эдичка подмигнул и, взяв девочек за руки, поднялся вверх по лестнице. Пахло дымом и жареным мясом от уличного мангала, а я все смотрел через дорогу. За десять минут Алина ни разу не повернулась, пока Агата красилась на заднем сиденье. Ее брат курил, сидя на водительском сиденье. Я внимательно и с некоторым остервенением рассмотрел его. Мне показалось, что у него невыразительная внешность уголовника второго плана из криминального боевика. Он был даже отвратителен! Они прошли мимо. Алина держала жениха за руку, ладонь в ладонь и сделала вид, что не заметила меня. Скрежеща зубами, я прошел следом. Потом она гладила его ладонь и преданно смотрела ему в глаза. Он не танцевал. Я пригласил ее танцевать. Громкая музыка мешала нам разговаривать. Мне хотелось говорить тихо, едва слышно… Ее запах, ее близкое тело – совершенно вывели меня из равновесия, и я забыл все, что хотел сказать, растерял весь свой гнев… - Да что с тобой? - Первая спросила она меня. Видимо какая-то внутренняя дрожь предалась и ей. - Я все знаю. - Прошептал я на ухо ей. Она нисколько не смутилась. - Ты не все знаешь… Взяв в ладони мое лицо, она сказала просто: - Я не люблю тебя. - Моей любви хватит нам на двоих! - Прости. Я не пользуюсь чужими чувствами. - Значит, кто-то использует твои! - Милый ты мой, мы всего лишь переспали несколько раз, вот и все. Неужели это, так важно? Стоит ли из этого делать трагедию?! Легко, ладонями, одним легким прикосновением, она отстранилась от меня и вернулась к своему жениху. Тот сидел у ее сумочки, а я с радостной злобой заметил, что, когда она танцевала, и он выходил курить, то вешал ее красную женскую сумочку себе на плечо. Такой он опасливый и рачительный! Знает твердо, что крадут! Сам бы украл при случае. И украл же! У меня… Украл всё! Шел спектакль. Пятая картина. Я должен был выйти, чтобы пройти пять шагов от правой кулисы второго плана, до угла станка. На расстоянии кинжала. Я сам его смастерил, приготовил заранее. Отточил этот клинок до сверкающей зеркальной чистоты своего чувства. Чувства ненависти и любви. Подменив бутафорский, фанерный кинжал в этой пьесе на свою сверкающую жажду мести! Почему я не мог убить женщину? Отлично понимая, что именно она является главным двигателем всей этой истории! Что за глупость!? Не ум и не чувство! Может быть тайный инстинкт! Об этом я себя даже не спрашивал. Моя будущая жертва изображала спящего… Сказав в зал реплику, я взял его за волосы, приподнял голову и тут увидел, как он почувствовал холодную и острую сталь. Но он не испугался. Испугался я. У меня задрожали колени, пресеклось дыхание, панический ужас охватил меня. Я потерпел полное фиаско! Он словно почувствовал это. Я выпрямился и провозгласил в зал: - Он мертв! Я отбросил кинжал. Но не услышал звука его падения. В затемнении, между пятой и шестой картиной, ноги вынесли меня за третий план кулис. Эдуард настиг меня за тяжелым горизонтом черного бархата и поволок вниз, там, где лестница спускалась под сцену. Его сильные и цепкие пальцы держали меня за вельветовый колет. В тусклом свете на обратной стороне театрального задника дрожали тени. Спектакль продолжался. - За что? Ты, злобный придурок, за что ты хотел убить меня! Меня!? Я творение, я создание – меня любит Бог! Куда ты суешься в наши отношения!? – он кричал шепотом, но при этом был странно покоен, и от этого мне было еще хуже, я почти вскричал: - За нее! Вы не должны были отдавать ее ему! - Кого ее? Ее! Линусика? - Он зло и громко рассмеялся. - Послушай меня, умненький ты мой мальчик. Она… - Борис сделал паузу, оглядывая что-то поверх меня, словно подыскивал там нужное слово. - Она просто госпитальная шлюха. Ты знаешь, что это такое? Я неуверенно покачал головой. - Вот видишь иногда, и я могу быть умней тебя. Госпитальная шлюха – это такая блядь, которая спит не только с теми, с кем ей хочется, но и со всем прочим персоналом госпиталя. Кто попадется, кто сильно захочет: хирурги, там, медбратья, санитары… Кто еще? Патологоанатомы. Ты полагаешь, что… - Он сделал непристойный ритмичный жест обеими руками - …что ты был у нее только один!? - Это совсем другое дело! Меня это… просто я люблю ее! - вскрикнул я, вырываясь. Эдуард поправил мне воротник и сказал уже совершенно спокойным голосом: - Извини, брат. Но сейчас – она: моя родственница! Я не потерплю разврата в своей семье! Тут он рассмеялся, как мне показалось, особенно неприятно, похлопал меня по плечу. Но вдруг придвинулся близко и горячо прошептал мне на ухо: - Ты держись меня. Крепко держись. Она будет тебе давать. Я тебе это обещаю. Договорились? Он отстранился. Лицо его было серьезным, властный вызов замер в темных глазах. - Хорошо?! - Спросил он с угрозой в голосе. - Х-хорошо... - Выговорил я и тут заметил, что нас уже трое. Из-за его плеча вынырнула Агатка и весело поинтересовалась: - Все нормально, мальчики!? - Да… - Ответили мы одновременно. Она радостно хихикнула и сунула мне в руки сверток. - На, мы не сможем пригласить тебя на свадьбу... Ну, ты сам все хорошо понимаешь. Не обижайся. Все будет хорошо. Но ты выпей за… них, тебе же было с ней хорошо!? Я взял сверток. В газету была завернута бутылка. Это была водка.
Я вошел в репетиционную комнату. Она была пуста. Постояв некоторое время и прислушавшись, я разобрал тихий голос и сдавленный смех. Кто-то сидел за перегородкой в дальнем углу. Я решительно прошел вглубь комнаты. Это были они, среди реквизиторского хлама и старых декораций. Они сидели втроем, и пили водку. Все были навеселе и с хмельной радостью приветствовали меня: - О, это ты! Юноша бледный, с взором горящим и большим... С последним словом Эдичка подмигнул и широким жестом пригласил сесть, указывая мне место между собой и Алиной. Та изобразила смущение и загадочную улыбку. Она часто так делала, и была некрасива в такой момент, и даже – казалось глупой. Но мне нравилось в ней и это… - Садись. Я знал, что ты будешь с нами! Алина сразу подвинулась с легкостью и грацией дикой кошки. Но я продолжал стоять. На ящике лежала закуска, ломтики соленых зеленых помидоров, черный хлеб и белая пластиковая посуда. Эдик переглянулся с Линусиком, та налила водки, и он протянул мне стаканчик. Поколебавшись, я взял стаканчик из ее рук и тотчас же поставил его обратно на импровизированный стол. - Спасибо, конечно… Наверное, я должен, что-то сделать? Так, как было бы удобнее мне, вам, нам всем. Но я не знаю, ради чего… (Я долго готовил этот монолог и выучил его наизусть, но тут почему-то сбился и пропустив несколько важных, как мне казалось, пунктов) - Понимаете ли вы, что жизнь – это как бы огромный небоскреб, может быть – в сто этажей. И у каждого из нас есть свои параметры, каждый скроен, по-своему, каждый, в меру своих сил, стремлений, желаний и возможностей, может взобраться на определенный ему этаж… Кто-то – на двадцатый, а кто-то на пятидесятый, а может, если, ему повезет, то попадет на самый последний, откуда до крыши мира один шаг… Но, вы все, добрались только до подвала и остались в нем. Жить и радоваться. Может быть, это и хорошо. Может быть, это и есть ваш этаж. Но и этого вам мало, вы всем говорите, что это последний этаж. Кого-то не пускаете, других обманываете. Дескать, здесь все уже замечательно и все есть, такое же, как и наверху: газ, свет, вода, туалет! Этого более чем достаточно для прекрасной жизни. А я хочу идти наверх, там, где я смогу увидеть и понять больше и может быть стать лучше. Там, где я не был. Может быть, я и сам к вам потом спущусь, но прежде я хотя бы заглянуть наверх! Сказав все это, выпалив разом, я вдруг почувствовал, что это – самый глупый монолог, который можно произнести вне сцены. - Видите… - Эдуард обвел взглядом своих компаньонов. - Парень-то у нас умный и говорит красиво. Но послушай меня, в этом твоем доме жизни есть лифт? - Не знаю, скорее всего, нет. Конечно, нет. - Вот видишь, как ты знаешь жизнь! А ты хоронил кого-нибудь? Спускал гроб по лестницам!? Попробуй, спусти-ка с пятидесятого этажа? Запаришься! - Но я говорю образно... - И я образно и своеобразно. Есть жизнь, есть небоскреб, значит, будут и покойники. Не надо умничать в этой жизни и пересказывать нам здесь свою азбуку бытия. Если у тебя есть здоровый инстинкт, то он выведет тебя туда, куда нужно, без всяких мудрствований. Кто из вас умников украдет, чтобы почувствовать и понять вора!? Кто убьет, замочит, так, чтобы понять каково, быть убийцей? Стоит ли доверять тому, кто все это только может представить!? Из пещеры надо выходить вместе и с дубинкой! Вот ты хотел убить меня! Ты знаешь, а мне это понравилось! Это шаг вперед. Может когда-нибудь, ты кого и замочишь. Вспомнишь, тогда меня. Жизнь – это, как диплом на предъявителя. Неважно, кто его написал, важно, кто его предъявил. Ты должен выбирать. Выбирать каждый день – с кем, ты? Один, ты ничего не решаешь! Я не знал, что и как ему сказать. Я понял, что ничего и не нужно говорить. Я посмотрел на Алину, она разглядывала свои фиолетово-черные накладные ногти и едва заметно улыбалась. Агата смотрела на меня с насмешливым любопытством. Эдуард был раздражен, желваки играли на его скулах, перекатывая лицевые мускулы. Мне осталось только сообщить им всем: - Я ухожу. Теперь уже все походило на плохую и гадкую пьесу: голоса, ужимки, смех и раздражение. Они ответили вместе, каждый свою реплику: - Уходи. - Убирайся совсем. - Со всем своим барахлом.
Я ушел. Вышел из этой комнаты, и даже спустился по лестнице… Но я не ушел из театра, не уехал из города, я даже не сменил квартиры в наем, я везде остался… Остался в этом театре, в этом городе, в этом доме, в своей квартире, в этом мире. Он оказался один на всех… |
Библиотека // Объявления
