У него был очень красивый шарф. Длинный, вязаный, красного цвета. Если бы он ещё и не наступал на него при ходьбе - было бы совершенно замечательно. Этот шарф связала ему мама, в годы далёкого, скрывшегося теперь в брызгах автобанов и дыму заводских труб детства...

В этом самом шарфе, намотанном поверх воротника старенького френча цвета хаки, он очень любил курить трубку, сидя на руинах пожарной станции на краю городка. Было в этом что-то глубоко анархическое - теплить огонь на развалинах места, где стены были пропитаны ненавистью к самой маленькой искре.

Так он сидел и курил, иногда часами.. дымил дуэтом с заводской трубой в низкое осеннее небо, думая о том что будет, ибо о том что было думать было неинтересно, всегда мысли приходили к одному и тому же - будет дождь.

Но вот однажды кончился табак. Вам то не понять что это такое, когда на середине забивки достаёшь из кисета последнюю щепотку табака. Просидев от досады в немом ступоре с полминуты, он решился. И забил в чашечку свой шарф. Так он скурил своё детство.

Нет, конечно же кроме шарфа у него было много хороших вещей. Например - отличные чешские коньки. Или настоящий, привезённый из Штатов дартс на стене. А ещё у него была любовь. Большая и светлая, почти как в сказках, которые в забытом прокуренном детстве читала ему мать.

Шарф горел быстро и жарко, не успел он опомниться - как ветер унёс в серую даль последние красные ниточки. Они уныло полетели над грязными дорогами, над метродепо, над продуктовой базой и заводом автомобилей туда, где их никто и никогда уже не сможет достать. А курить хотелось попрежнему. Тогда он достал из портмонэ фотографию той, что любила звать его своим, никогда не позволяя ему звать её своей. Порвал и затолкал тампером в трубку. Вот так он скурил свою любовь.

Нет, ну что и говорить - замечательно же. Сидеть на заплесневелом оранжевом кирпиче, болтая ногами в полуметре от грязной жижи болотистой поляны и смотреть туда, где над остывшим осенним лесом неоспоримым доказательством человеческого прогресса в высоту устремляются антенны, трубы и вышки линий электропередач. Но он был слишком утомлён, чтобы этим восхищяться. Ведь прошли дни с тех пор, как он выкурил свою любовь - и курить было по прежнему нечего.

Тогда он взял вышки и трубы, взял лес, взял бесконечные полотна автобанов, взял дымящие машины, взял чахлых птиц и облезлых кошек, взял пенсионный фонд и соцобеспечение, взял министерство энергетики и пункт приёма стеклотары, взял старую плиту фирмы "Заря" и зеркальное стекло банка-новостройки, взял тусклое солнце и бледную луну, забил всё это в трубку и принялся натужно дымить, раскуривая неподатливый материал. И так день за днём, год за годом, он скурил собственную жизнь.

Однажды, когда он сидел в темноте, глядя то на серые лужи под собой, то на серые облака над собой. Только свинцовая стена серости, и совершенно нечего курить.

Правда, посидеть в тишине и темноте ему тоже не дали. Появилась она. Она ехала на голубом шаре, глядя по сторонам и улыбалась. И почему-то там, где шар останавливался на земле, росла трава и цветы - в небе было ни облачка и яркое летнее солнце согревало пёстрых птичек.

- Как ты мог сделать такое со своей памятью?! - в ужасе воскликнула она, роняя спелое яблоко в грязь у его ног - Как ты мог уничтожить своё детство, любовь? Всю свою жизнь?!

Он лишь улыбнулся улыбкой старого, усталого человека, привыкшего путать асфальт с отражением серого неба в грязи луж. Он улыбнулся и сел поудобнее, освобождая место для неё. Затем - проятнул ей трубку мунштуком вперёд.

- Покурим?