Вечер. Невыносимо душный вечер, зашевелил тенями брошенных на колхозном поле косилок, которые прятались в мелком березняке.

Солнце, казалось, запуталось в искореженной арматуре бывших мастерских и в бессилие медленно расплывалось по горизонту.

Комбайн вытянул изогнутую утомленную шею и всматривался во влажную темноту заболоченной низины.

Костя тысячу раз пробегал здесь, на задворках фабрики. Каждый раз присматривался к страшным, словно вросшим в землю остовам техники. Казалось, что стоит отвести взгляд, и они начнут шевелиться, скрежетать железом.

Бывало, что Костя так засматривался на ржавеющих великанов, что спотыкался об изрытую кротами землю.

Но, разбитые руки и ноги, это не унизительная встреча с одноклассниками, которые то и дело тюкали его при любой возможности.

Частенько ему приходилось прятаться в сарае возле болота. Затхлый торфяной запах уже стал казаться родным.

Подкараулят Костю мальчишки и с улюлюканьем и свистом бегут за ним всей толпой. Лишь болото и сарай спасают, так можно схорониться, что вовек не найти. Заберется он в самый дальний угол, зароется в сено, и сидит словно мышь, не шелохнется

Чуть живая дверь сеновала отворилась, ржавые петли испустили колючее старушечье э-эх. Затопали по дощатому полу чьи-то ноги.

- Да нет его тут!

- Слазь наверх, глянь там.

- Ну, нет его, в лес, поди, дернул.

- Быстро бегает, - тяжело дыша, подбежал третий, - завтра в школу все равно придет.

Дверь вновь захлопнулась. Костик прислушался. Там за стеной еще разговаривали, смеялись. От этого смеха хотелось плакать, но отец, когда еще был дома, запретил ему раз и навсегда заниматься этим мокрым делом.

«Что ты баба, - говорил ему он, - слюни распускать».

После замечания отца Костя не плакал ни разу, даже, когда хоронили бабушку, словно слезы пропали вовсе. Смотрит он на кучу незнакомых родственниц в черных платках и стыдно ему. А когда стал крестик целовать на груди усопшей, страшно стало, вдруг она ни с того ни с сего откроет глаза и закричит, как она обычно кричала на маму.

- Иди, иди, - толкала его в спину мать, - живых, сынок, бойся, а мертвых уже ни к чему бояться. Они скоро землей будут.

Он зажмурился, быстро дотронулся носом до холодного металла и протиснулся между ног в конец толпы, стараясь не заметно утереть рукавом губы.

- Нельзя так, - раздался за спиной, старушечий голос. Костик вздрогнул и не повернулся, он почувствовал, как по лицу пошел жар. И снова полез в толпу, и каждый, кто обращал на него внимание, заталкивал ему в карманы конфеты и пряники.

- Помяни бабушку внучек, помяни, - шептали они.

- Пап, а бабушку съедят червяки, - подошел Костик во время застолья к отцу. – Как шарика? Почему-то сейчас ему вспомнилось, как отец обозвал ее собакой.

- А ну вон, - побагровел тогда отец и вытолкнул его за дверь. На какое-то мгновение все вокруг, казалось, затихло. Женщина в углу ухнула и зарыдала.

Потянулись долгие недели. Костик все как-то не решался подходить с вопросами к родителям, а те все больше молчали. Делали какие-то домашние дела, словно и не замечая никого вокруг. Только по ночам слышно было, как бубнил что-то сначала голос отца, а потом матери.

- Что ж грабить что ль, - как-то повысил он голос.

- Тут вот какое дело, - как-то посадив сына на колени, сказал отец, - мне бы надо уехать. Так что останешься за старшего. Мамку в обиду не давай. Понимаешь меня?

- А куда ты? – вцепился Костя в свитер отца.

- В Москву, а потом видно будет.

- Можно я с тобой, я буду слушаться, честно.

- Взрослый парень, а дела понять не можешь. Мы сейчас с тобой уедем, а мамка, мамка твоя одна останется? Это не серьезно.

Костик покосился на мать. Та туго набивала раздувшуюся сумку, но вещи, то и дело вываливались обратно.

- Свитер возьмешь? – резанула она и бросила на пол.

Отец молчал.

- Поезд, говорят, рано пребывает, - в пол сказал он, - в Москве рано буду.

- Только ты скажи, чтоб она не плакала, - вмешался Костик, - а то, что же я делать буду, если она все время будет плакать.

- Да ладно, - прохрипел отец, - все будет нормально. С того дня прошло уже шесть месяцев.

Еще тогда одиннадцать лет назад окончив медицинский, он работал в местной полуразрушенной больнице, которая существовала формально, ни лекарств ни больных там не было уже давно. Только старухи иногда приходили и просили какого-нибудь совета.

Вот и в ту ночь, делать было совершенно нечего, он уже переложил с места на место все инструменты, и уж было, хотел вздремнуть, накинув на настольную лампу темную тряпку. Но в окно постучали. Тихонько так. Он присмотрелся. На улице темень. Не видать ничего, только собственное отражение в окне. Снова постучали. Накинув халат, вышел на крыльцо.

- Помоги, родненький, - послышался из-за угла, женский голос.

- Ленка, Кошелькова, ты что ль?

Она не ответила и сильнее прижалась к стене.

- Ты что, что случилось-то, чего молчишь?

Она отвернулась.

- Пойдем внутрь.

- Нет, не пойду. – Отползала она от него.

- Да что такое, давай посмотрю.

- Не надо, - хрипло прошептала она. Дернулась в сторону, вскрикнула от резкой боли и словно вся обмякла.

Он перенес ее в кабинет. Она пришла в себя, но глаза не открывала, отвернувшись к стене, дрожала.

- Я умираю, да? Родненький, я умру?

Когда начинало светать, машина уже подъезжала к районной больнице. Лежа на носилках, девушка так и не открыла глаз, стыдливо отворачиваясь к стене.

Каждый день под разными предлогами, он выезжал в районною больницу и навещал Кошелькову. Подолгу сидел возле нее, что-то рассказывал, а она отвечала редко и все больше коротко.

Ей, как и каждой молодой девушке было омерзительно, противно пропадать в этой дыре. Она знала, что нужно только сделать один решительный шаг, не смотря не на что, не оглядываясь, собрать вещи и уехать в город и тогда только ей может повезти, и все удовольствия жизни наверняка не пройдут мимо нее. Но, сбежав из дома, она вернулась уже через год. Кто ее обидел, и почему не сработал ее дерзкий план, она так никому никогда и не говорила. Только когда поняла женским чутьем, что беременна, забилась в угол сидит и на дверь смотрит, боится, что вот-вот мать придет. А часы на стене все тик, да так. Залезла она на стол, сняла маятник с крючком на конце, да и заперлась в бане.

Долго она не появлялась. А уж как стемнело, вышла. За стену держится, трясется. И поплелась вдоль огородов до больницы. Оставив на приступках черные капли.

- Все будет в порядке, - склонившись над ней, прошептал Михаил. Она уткнулась в подушку и завыла.

«Странная, - думал Алмазов, - теперь-то чего бояться?».

Потом он привез ее обратно.

Мать ее не спустилась с печи, и лишь крикнула из-за занавески. – Нагулялась прорва, вернулась…- Потом, помолчав, добавила, - чтоб маятник мне вернула, куда дела паскуда, весь дом с алкашом отцом растащили.

- Я не брала, - тихо ответила она.

- Я брала, - огрызнулась мать. – Там щи, на столе. Поешь.

А, через неделю, Михаил позвал замуж. Да и звать-то в общем было некого. Вся деревня полсотни бабок да две незамужних женщины.

Она согласилась. Безразлично и тихо сказала, что согласна. А Михаил ходил гордый, настроение его было приподнятое. На лице было написано, что делал он большое благородное дело. Он перевез ее к себе и стал планомерно, так как он себе это представлял, заботится о своей семье. Никогда не обращал внимания ни на какие сплетни и смешки соседей, которые впрочем, после рождения ребенка поуспокоились.

Сын подрастал, и Михаилу все чаще стало казаться, что он вроде как чужой что ли в этой семье, что нет у него своего собственного ребенка, что жена с ним, скорее всего по той причине, что положение у нее уж больно безвыходное. Навязчивые мысли и размышления не отступали, а становились все более липкими, неотступными. А вскоре и старуха Кошелькова отдала Богу душу оставив семью без пенсии, на которую в общем-то все и жили.

Что-то тоскливое разрасталось и тянуло где-то в груди все сильнее и сильнее.

Вот и решил Михаил податься в Москву, и может навсегда там остаться. Он вновь с гордостью решил, что если, уедет, то и объедать никого не буду, на один рот будет меньше. От важности своего поступка сразу как-то стало легче и он больше не откладывая, уехал.

Под неустанный звон комаров минуло полчаса. Костик так и сидел, зарывшись в сено. Там в самом низу, по полу, увесисто пробежали крысы, и видимо сцепившись, пронзительно запищали. На крыше, цокая коготками по старому рубероиду, прошлась какая-то птица. Вновь зашуршали крысы, но уже ближе. Костик осторожно пошевелился, но крыса продолжала шуршать где-то рядом.

- Кыш, кыш от сюда!

Крыса затихла.

На улице послышались шаги.

Дверь отворилась.

«Сторожили, - догадался Костик, - все-таки поймали». Он притаился так тихо, что каждый удар сердца, казался ему чересчур громким, и он тогда на время задерживал дыхание. От духоты он весь взмок, соленые капли, словно специально затекали в глаза и щипали все сильнее.

Дверь захлопнулась.

- Нас услышат, - произнес женский голос. Голос, который Костик узнал бы из тысячи из миллиона других женских голосов.

- Кто, кто нас услышит, - сопел мужской голос.

Костик со всей силы зажал уши и сильнее зажмурился. Жар разлился по всему телу, лицо горело. Как старался он не слушать, что происходит рядом, не получалось.

- Стой, ты слышал, - дрожал женский голос.

Тишина. Только тяжелое дыхание и легкий шум ветра в кустарнике на болоте.

- Тебе показалось, не выдумывай.

Домой Костик прибежал поздно ночью, когда улицы стали совсем безлюдные и темные. Только пьяное бормотание доносилось из-под какого-то забора и далекий еле различимый звук идущего поезда.

Уже привычной дорогой, открыв окно, он влез к себе в комнату, скинул вещи и забрался с головой под одеяло.

Долго он так лежал, трудно становилось дышать, да и просто лежать на горячей, взмокшей подушке. Но вылезать не хотелось.

Он почувствовал, как к нему тихо скрипя половицей, подошла мать и села рядом.

Она протянула руку к одеялу, но в ту же минуту одернула. Худыми пальцами прикоснувшись к губам, словно прикрыв себе рот. Она сидела на краю кровати, тихо покачивалась и беззвучно шептала, отгоняя дурные сны от своего ребенка, а сын ее спал, спал беспокойно, бормотал что-то и вздрагивал.

Фонарь за окном мерцал бледным красноватым светом, словно догорающая последние минуты свеча и не осмеливался ярче освещать потемневшее лицо женщины.

Костя проснулся. Простынь была сбита к спинке кровати, подушка лежала на полу.

За завтраком он не проронил ни слова. Только кивал на робкие вопросы матери и набивал рот картошкой.

В дверь постучали. Мать вздрогнула и уронила на пол вилку. На порог, сильно сутулясь, вошла соседка тетя Шура.

- Здравствуй дочка, - неуверенно замялась она, - оглядываясь по сторонам.

- Здравствуй, - крикнула с кухни мать. – Присаживайся. Может, позавтракаешь с нами?

- Ой, да полно, - посмотрела она на стол, - я так на минутку. По делу. Ты дочка могла бы мне сегодня денежку отдать, помнишь, я тебе занимала? Верни, а то сейчас так надо.

Мать побледнела и словно очумевшая, махнула рукой и засеменила к комоду.

- Ну, что вы, конечно, - задрожал ее голос, - я-то и позабыла.

Тетя Шура, зажав долг в руке, вышла как-то боком. А сын долго смотрел на мать, которая так и стояла возле открытого ящика, потом, не смотря на него, ушла в кухню.

- Не опоздай в школу, - после некоторого молчания, с хрипотцой крикнула она.

Но Кости уже не было.