Это случилось, когда он был совсем маленьким мальчиком. То есть в то время, когда он только начал всматриваться в этот мир с точки зрения того существа, которому надо будет в последствии в этом мире жить. Но эта жизнь, как ему казалось, наступит ещё не скоро, а пока он ощущал себя подле неё, как бывает, когда начинаешь читать первые строки какой-нибудь книги и ещё не понимаешь, о чём пойдёт речь, но из-за всех сил стараешься не пропустить ни одной детали, чтобы уловить смысл, заложенный автором. Вот так и он не пропускал ничего, жадно впитывал в себя всё происходящее вокруг, слушал и смотрел, а когда нельзя было смотреть и слушать, то подглядывал и подсматривал; следил за каждым человеком, появлявшемся в его жизни, с предельной внимательностью, а надо заметить, что с каждым днём в его жизни появлялось всё больше и больше людей. Многое из того, что он в те годы успел подглядеть, подслушать или заметить, он мгновенно забывал, но забывал для того, чтобы впоследствии вспомнить и осознать по-новому, прочувствовать с большей силой, которая накопится в нём многие годы спустя. Так каждый новый день, как каждое новое слово в книге, продвигал его к чему-то ещё непонятому им, но предвкушаемому с самого момента появления на свет. Да, совершенно справедливо сказать, что он жил подле того мира, в который так готовился войти через некоторое время, он жил в своем собственном мире, и этот его мир был ни чуть не меньше. Он состоял из отдельных украденных острых кусков реальности и мягких, тёплых пятен его внутреннего чувствования этой реальности, что-то шоколадно-сладкое сочеталось с лимонным привкусом, нечто тёплое содрогалось от внезапных ледяных прикосновений. Этих пятен было ещё так много, что они закрывали, обволакивали собой, как мягкие подушки, те куски, которыми пополнялось его сознание, но с каждым днём наворованных кусков становилось всё больше и больше, и они постепенно прорывали мягкие детские мечтания, те самые подушки, и безжалостно кололи, прогоняя сон и заставляя эти подушки вспыхивать бурей обнадёживающих перьев, которые кажутся такими невесомыми и волшебно свободными; но через некоторое время эти перья обречённо опускались на землю, и тогда оставалась лишь груда угрожающих осколков, так и стремящихся поранить изнутри. И вот наступил этот долгожданный день, когда взорвалась последняя подушка, и облако перьев медленно рассеялось, пропустив сквозь себя острый и обжигающий луч, внезапно появившегося солнца, к коварству которого, разумеется, он был не готов и поэтому бесстрашно с широко раскрытыми глазами принял этот укол острия, ослепившего его и впустившего, наконец, в этот параллельный мир, к которому он так долго готовился и который казался ему далёким и нескорым.

А произошло это долгожданное проникновение очень легко, в один миг, с одним ударом сердца, в зрительном зале одного драматического театра, куда он в очередной раз пришёл смотреть горячо любимую им сказку Метерлинка «Синяя птица». Погас свет, открылся занавес. Но, странным образом, до мельчайших подробностей знакомый сюжет, каждое слово и каждый звук, каждое движение, жест и даже взгляд уже ставших родными героев-актёров, именно сегодня показались ему совершенно чужими, далёкими, как воспоминание о близких и любимых родственниках, умерших много лет назад. Но со вторым ударом сердца удивление пропало, и он с радостью нашёл причину своего временного замешательства. Он вдруг понял, что сказка, началась с конца, и то, что смотрит он её задом наперёд. После этого открытия ему стало легче, но лёгкое волнение всё же продолжало отражаться эхом в его груди, так как он понимал, что хорошо знакомое ему начало сегодня окажется для него неведомым концом. С каждой секундой действия он терял по грамму, и вот когда его жизнь перестала что-либо весить, он и не заметил как его рука уцепилась за пролетавшую над головой птицу и он вспорхнул ввысь, оставив что-то в кресле зрительного зала. Тем временем близилось начало. С последним стуком сердца, с последним вздохом раздалось долгожданное эхо всеобъединяющего первого слова. Он увидел себя, сидящего в зрительном зале, будто смотрелся в отражение установленного за сценой зеркала. И снова погас свет и открылся занавес. Началась его любимая сказка про синюю птицу, но и теперь она не была похожей на ту, которую он ожидал увидеть, придя в театр. Он сидел за сценой, так, что все герои-актёры были повёрнуты к нему спиной, он не видел глаз, и слышал только доносящиеся отзвуки бывших когда-то выученными наизусть фраз, но даже по этим отзвукам он не мог разобрать ни слова, ни буквы, будто герои-актёры говорят на другом языке. И ему стало страшно оттого, что он вдруг осознал себя глухим среди тех, кто слышит, ведь он не только не понимал языка, он не слышал, как бьётся его сердце. Он чувствовал себя путешественником, забывшим дома чемодан с необходимыми вещами и опомнившимся лишь в пути от необычайной лёгкости и от чувства, что что-то оставил дома. Он вскочил с места, пробрался сквозь мрак омертвевшего зала к сцене и сделал усилие взобраться на неё, но уткнулся в стекло, отделяющее героев-актёров от зрительного зала. И тут он понял, что поменялся местами со своим отражением, и, что ему совершенно нечаянно стал доступен этот мир напротив него или вернее сказать мир за сказкой. И снова погас свет и открылся занавес. За стеклом оконной рамы пронеслась птица, облив комнату утренней синевой. Он открыл глаза от острого укола вспыхнувшего солнца. В форточку подул свежий ветер, который заиграл занавесками окна и вдохнул в комнату что-то очень весомое, наполнив её эхом от ударов вновь пробудившегося сердца, отстукивающего теперь новый, неведомый ранее ему ритм, навеянный звуками всеобъединяющего начало и конец слова.

А тем временем на городском кладбище хоронили человека, скончавшегося от сердечной недостаточности во время спектакля в драматическом театре прямо в зрительном зале. Точно в эти же минуты старый птичник на городском рынке ощипывал очередную курицу, а местные дети прыгали и купались в разлетавшихся перьях; в городской школе дети по старше писали диктант, то и дело окуная перья в чернила и расставляя синие кляксы, а какая-то женщина подметала осколки разбитого зеркала с закрытыми глазамb, что бы, не дай Бог, не увидеть мёртвые глаза неизведанного…