Когда задумали увековечить память Васи Славина, раскошелились все: барыги и работяги, коммунисты и либералы. Сам памятник не стоил ни копейки: спившийся скульптор Анатолий – резчик кооператива «Ритуал», вдохновлённый прямо-таки булгаковскими перипетиями васиной истории, решился изваять монумент бесплатно; цветмет, вспомнив пионерское детство, собирали всем миром и насобирали столько, что осталось ещё и на колокола будущего храма, заложенного четверть века назад с началом Перестройки, да так до сих пор и недостроенного; а рабочие металлургического завода, которым, ввиду банкротства предприятия, всё равно делать было нечего, отлили Васю в полный рост, как живого, только без головы. Точнее, голова у Васи была, но не на плечах, а под мышкой на манер футбольного мяча по мышкой голкипера, когда он вглядывается в даль футбольного поля, прикидывая, кому ловчее этот мячик запнуть.

Средства были нужны для покупки земли под памятник в сквере Ленина – небольшом таком уютном скверике с радиальными дорожками от центральной клумбы, окружённой зарослями сирени. В середине клумбы когда-то стоял Владимир Ильич в кепке – такой обычный дядечка без признаков гигантизма, хоть и Ленин, но это потому, что воздвигли его ещё в одна тысяча девятьсот двадцать четвёртом году, по горячим следам, так сказать, ещё не ведая, что он – ЛЕНИН, а был просто для всех – Ленин, и даже – Ульянов.

В одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году Ленина демонтировали для реставрации, да так он и сгинул где-то в недрах областного худфонда, потому как наступили иные беспросветные времена, когда всем было уже не до Ленина. Но когда встал вопрос об увековечивании Васи, Администрация наша Чусовлянская, то есть нашего муниципального образования, за облупившийся постамент, сиротливо торчавший посреди клумбы в том самом скверике, заломила цену, будто за постамент церетелевского Петра на берегу Москва-реки.

Делать нечего, воззвали к народу посредством рукописных листовок, да письменных обращений, да газетных статей в местном рекламном листке, и народ откликнулся: деньги несли все, даже злостные неплательщики квартплаты, даже рыночные торговки скинулись, даже отдельные чиновники мэрии внесли свою лепту инкогнито.

И вот, первого апреля, в день рождения Васи, при стечении большого количества чусовлян (человек сто собралось!), белое покрывало, живописно морщась под прохладным ещё ветерком, упало, открывая новую достопримечательность нашего городка!

Некоторые начитанные граждане решили, что памятник установлен небезызвестному товарищу Берлиозу, трагически потерявшему голову от аннушкиной неловкости, и эта версия даже стала преобладать среди чусовлян в последнее время ввиду отдаления событий двадцатилетней давности и вымирания свидетелей, но, позвольте, я внесу ясность и письменно задокументирую жизнь и безвременную кончину Славина Василия.

Вася-то – он кто был от рождения? Да, почитай, никто: восемь лет неполной средней школы, да четыре – техникума, да два – Советской Армии, и – здравствуй, завод! – проходная до самой пенсии. Так мы все жили, и Вася – как все, разве что не женился после службы, перетерпел, молодец!

Но тут Меченый нам все планы жизненные поломал, и стали устраиваться, кто во что горазд, а Вася, как человек неженатый, самым первым и сообразил кооператив, да не какой-то – строительный.

Как раз очередная амнистия подоспела, а вокруг нашего городка три немаленьких зоны, и набрал наш Василий персонал сплошь из неместных амнистированных, да по сроку откинувшихся: мол, ни семья им мешать не будет, ни в прокуратуру не побегут, потому как западло им.

Среди его работяг был один, которого все звали Бардо. Не потому, что он был какой Бриджит, или употреблял «Бордо» французское – присказка у него такая была: «Твари бардо!» - то ли «твори», то ли «твАри», не поймёшь. Он вообще любил слова переиначивать да буквы переставлять, а с этим «твари бардо» он, рассказывали, все обои тёщиной кровью расписал, будто и впрямь «бордо» творил.

Вид при этом он имел самый безобидный: лицо круглое, румяное, голова в кудряшках поседелых, и глаза голубенькие прозрачности необыкновенной.

«Сява! Аднака, зряплата платить нада, оченно кушать хочется!» - подкатывал он к Васе при каждой встрече, по обыкновению дурашливо коверкая слова.

И, надо сказать, Вася ему не отказывал: почему-то умилялся и выдавал, не то, чтобы зарплату, но на выпивку хватало.

Первые деньги за первый объект Вася нёс в авоське – полную авоську трёх-, пятирублёвок, перетянутых банковскими бумажными ленточками крест-накрест, прямо вдоль по горнозаводскому тракту мимо изумлённых и восхищённых земляков, раскрывших рты в недоумении от такой живописной картины.

Была у Васи любовь, как у всякого, ещё со школьных лет, звали её Леной, бегали друг за другом, как нитка с иголкой, но жизнь их постоянно разводила: то она учиться уедет, то он в армию уйдёт. Она уж и замужем два раза успела побывать, и трёх детей родить, а всё её к Васе тянуло, да и он, как только на ноги вставать начал, к ней заявился с тем самым первым наваром в авоське: бухнул авоську на кухонный стол, мол, давай вместе жить. Вместе жить они пока не стали, но ходил он к ней постоянно: подарки носил, вечерами засиживался, с детишками её игрался, а то и спать оставался.

Так оно и шло до девяностого года, а в том году как-то смутно на душе у Васи стало: чем-то таким в воздухе веяло, отчего сердце его сжималось и во рту горько делалось. Почуял Вася, что грядут какие-то перемены, и вряд ли к лучшему.

Пораскинув умом, решил Вася сворачивать свою деятельность, но по всему выходило, что останется он, после выплаты налогов и зарплат, с кучей малопригодного к реализации строительного оборудования и без копейки денег на руках.

Взял тогда он несколько объектов в районе, получил под них авансы и объявил себя банкротом: «Мол, так и так, прогорел, извиняйте», и работягам своим то же самое сказал. В районе-то оно всё гладко прошло: малость поделился с тамошним начальством – оно и списало все финансы без остатка, а с работягами он и церемониться не стал: «Идите-ка на все четыре стороны», и баста! Те потужили, два раза напились, один раз подрались, правда, без крови, да и разошлись кто куда. Только Бардо не пил, не дрался, а всё повторял, как заведённый: «Твари бардо! Твари бардо!» - и глаза его прозрачные теряли при этом свою прозрачность – мутнели как-то.

Вот тогда Вася пришёл к Лене насовсем и выложил на стол не авоську – дипломат денег, что горкой лежали в раскрытом модном чемоданчике на столе в маленькой лениной квартирке в двухэтажном бараке на горнозаводском тракте, чтобы всякий мог полюбоваться и оценить. Мечтал Вася прикупить коттеджик где-нибудь поближе к солнечному югу и зажить там с Леной и её детьми в своё удовольствие.

А Бардо спустя пару недель встречал на том же тракте своих давних корешей, приехавших по его маляве. Их было шестеро в «Жигулёнке»: на заднем сиденье между двумя стрижеными жались испуганные парень с девушкой. Как позже выяснилось, они были любовниками, для всех числились уехавшими в командировку, а сами наслаждались обществом друг друга, пока четверо друганов Бардо не прихватили их вместе с машиной на пустынном берегу Чусовой.

Когда Васю с Леной ближе к ночи привезли в сквер Ленина, владелец авто уже лежал в кустах с перерезанным горлом, а его подруга в полной прострации сидела на скамеечке под охраной одного Бардо, глядевшего на неё сочувственно. Её зарезали на глазах у Васи с Леной, после долго глумились над Леной, заставляя Васю глядеть на это, после чего его увели, и когда Лену убивали, она была твёрдо уверена, что Вася останется жить, что деньги, не найденные бандитами, спасут его, и проклинала его за это под безостановочное «твари бардо… твари бардо…» обливавшегося слезами над трупом совсем не относящейся к делу девушки.

Когда наутро какими-то собачниками были обнаружены тела и чокнувшийся Бардо при них в прострации, понаехали милицейские, труп Лены выглядел так, будто бульдозером проехались по нему.

Обезглавленного Васю нашли только через месяц в отвалах горного комбината. А голову его так никогда и не нашли. Говорят, её бросили в Чусовую, и уплыла она по Чусовой в Каму, в Волгу и далее – туда, куда Вася так и не перебрался, как мечтал.

А на памятнике – держит он голову под мышкой, и голова его улыбается ясными утрами и грустит вечерами, и плачет, когда дождь.

А с тыла на пьедестале кто-то выцарапал глубокими бороздами – не замажешь: «Он кинул своих работяг. Барыга, помни!»

На Бардо списали все четыре трупа, он шёл по расстрельной статье и где-то сгинул под мораторий на смертную казнь.