«Только воин способен выстоять на пути знания. Ибо искусство воина состоит в нахождении и сохранении гармонии и равновесия между всем ужасом человеческого бытия и сказочным чудом того, что мы зовем «быть человеком»
Дон Хуан — Карлосу Кастанеде
«Да в силах ли понять я, каково это: быть ограниченно всемогущим? Когда умеешь все, но никак, никак, никак не можешь создать аверс без реверса и правое без левого… Когда все, что ты имеешь, и можешь, и создаешь доброго, — отягощено злом?.. Вселенная слишком велика даже для него, а время все проходит, оно только проходит — и для него, и сквозь него, и мимо него…»
Братья Стругацкие
|
Марии, имя которой — Птица
трактат о том, как войти в Реку более одного раза, а также способе движения по течению и против него
17 (семнадцать) (в качестве предисловия) Когда «шарахнуло» второй раз, я был уже на минус девятом уровне. Само собой, лифтами пользоваться было уже невозможно, и я продолжил восхождение по лестнице. Но уже на седьмом этаже понял, что вырваться не удастся: лестничный марш был разворочен, вовсю дымило, и обломки элеватора уже лизали языки пламени. В тот момент я решил, что это конец… Глупо. В собственном институте… Никогда бы не подумал. Конечно, можно было отсидеться на самом нижнем, минус двадцатом уровне. Но реактор… Странно, что он еще… Поэтому необходимо было добраться до КЩ — «Контрольного Щита». Заглушив реактор, можно было надеяться на спасение. Причем ядерный взрыв — это не самое страшное, как ни парадоксально. Дело в том, что при ядерном взрыве произойдет детонация второго реактора, под самым Куполом. Так он вполне безобиден и даже полезен, но вот при воздействии радиации, потока гамма квантов и нейтронов… Именно об этом предупреждал приснопамятный профессор Дулевич, пока еще был жив. И именно поэтому необходимо было добраться до КЩ. В противном случае — дело времени, не более. Минус четвертый и пятый — уровни, где установлен реактор. КЩ на минус первом. Пометавшись по коридору седьмого этажа, где равнодушно белели двери лабораторий физиологов, я снова сунулся на лестницу и окончательно убедился — этот путь к спасению исключался полностью. Оставались шахты лифтов. Раздвинув створки с помощью хоть на это сгодившегося пожарного топора, я заглянул в шахту грузового лифта. Аварийную лесенку, бегущую по одной из стен я увидел сразу, но, посмотрев вверх, ужаснулся: ад разверзся прямо над моей головой. Значит, первый взрыв произошел возле складов, и надежда оставалась только на три пассажирских лифта. …Я даже не стал открывать створки дверей: они были раскалены, и сквозь них можно было слышать, как гудит пламя. Все. Конец… Вот тогда я и подумал об Установке. А что? Минус десятый уровень, тишь да гладь, будто и не полыхает нигде. Если еще не рванул реактор, значит, можно попытаться. И проверить, наконец, мою версию. Да, исследования самого неизведанного человеческого органа, белого, а точнее, серого его пятна. Всего-то килограмм с небольшим, а нате вам — загадка. Тыкаем в него пальцами, в надежде понять, как же он работает. Итак, «круг Пайпеца», как его когда-то называли или лимбическая система — лабиринт структур переднего мозга: таламус, гипоталамус, поясная извилина коры и гиппокамп. Невероятно сложно и так же невероятно интересно. Нейросоматическая программа и, конечно же, «центр удовольствия». Религиозный экстаз, переживаемый верующими, шаманский транс и так далее. Быть может, та самая «кнопка», нажав на которую, можно увидеть господа бога? И поговорить с ним — о погоде на завтра, дате собственной смерти, Истине. Очередная иллюзия или истинная реальность? Я пять лет бился над этой загадкой. Помимо прочего, при воздействии на лимбическую систему с помощью Установки с целью искусственного усиления ее активности, совершенно случайно был выявлен следующий эффект: улучшение показателей так называемого энергетического поля всего организма («прочищение чакр», если можно так выразиться). Дошло до того, что «чистить чакры» повадились все сотрудники пятого сектора, «мозговики». Шутки шутками, но я всерьез задумался о том, как же это мы все жили с прежними своими показателями — не то что совершенно скудными, а попросту ущербными. А ведь ущербны ВСЕ, кроме детей до шестилетнего возраста, да и то… Так я вплотную подошел к своей версии. Вот только испытать это не представлялось мне возможным. Никакому естествоиспытателю-добровольцу, буде таковой нашелся бы, объяснить то, что ему надлежало исследовать, было невозможно: словами истолковать свою версию я еще как-то сумел бы, но КАК именно надлежало работать мозгами в камере Установки я рассказать бы не смог… Увы, данный эксперимент представлялся мне возможным лишь в собственном исполнении. Но до сих пор я не набрался мужества пойти на этот отчаянный шаг. Ведь кто знает, что меня ожидало? Причем как в случае успеха, так и в противном случае… Поэтому об этой моей версии никто в институте, как говориться, ни сном, ни духом… Может, оно и к лучшему. Похоже, день, когда я мог позволить себе такой эксперимент, настал. Даже не позволить, нет. Ведь по сути, это был мой единственный шанс спастись. Или… …Вот черт, ну неужели нельзя добраться до КЩ? Я отыскал в лаборатории Фридлянда телефон и снова попытался вызвонить хоть кого-нибудь. И, как и в первый раз, никто не ответил. Создавалось впечатление, будто наверху все вымерли. Бред… А охрана? А штат основного корпуса, в конце концов? Ведь он находится на изрядном отдалении от входа в наше «святое подземелье». Теперь — в топку ада. И в этой топке сижу я. Как на зло — единственный. А вдруг попросту началась война, и нас бомбили? Или очередной террористический акт, чтоб им провалиться… Я в последний раз выглянул на лестницу и решительно стал спускаться вниз, на минус десятый. Здесь было тихо и уютно. Вентиляция давно не работала, но электричество было, а это для Установки самое главное. Я выключил все освещение, запустил программу и залез в камеру. Теперь предстояло самое трудное: отключиться от всего. Даже в обычное время это было непросто и удавалось не всегда, а тем более сейчас, когда еще немного и рванет в третий, быть может, последний раз… Хоть это и было необязательно, я сел в «лотос» и сосредоточился на дыхании. Диафрагма вверх — вниз. Вверх — вниз. Нет мыслей. Нет зрительных образов. Сознание чисто. Только жгучее намерение прорваться, пройти сквозь эту размытую стену, дверь, или чем она там являлась в моем сознании. В сознании всех тех, кто подходил к ее порогу, и тем более тех, кто его преодолел. Нет мыслей… Нет… нет… не…
…Он плыл по тонкому ослепительно белому лучу света. И луч этот самым обыкновенным образом проходил сквозь него. Он вообще был словно бы нанизан на этот луч, как бусина на нитку. И скользил по этой ослепительной нити, и была эта нить нескончаемо длинной. Так он плыл по лучу-нити, и об этом движении нельзя было сказать, что оно долгое: не было у этого скольжения такого качества, оно просто было и все. И это ощущение отсутствия времени кончилось тогда, когда он почувствовал вдруг, что луч-нить стал холодным. Сначала ему было просто зябко скользить по нему, потом он стал жечь его изнутри. И он даже не мог бы сказать, ледяным он был, или огненно-раскалённым… …Он очнулся от жгучего холода. Вернее, не то чтобы очнулся, но вернулся к ощущениям своего тела. Он пребывал в полуобморочном состоянии, то выныривая на поверхность некой новой реальности, то снова уходя на дно небытия. Он помнил, что рядом кто-то был: его тормошили, что-то говорили. Вначале все это имело поток тактильных ощущений пополам со странным знанием того, что им интересуются и одновременно боятся. Потом эта боязнь исчезла. Вероятно, к нему привыкли. Мучительное ощущение холода тоже прошло — он согрелся, но тут стали доступны другие, доселе притупленные чувства. Ему было плохо. Притом, что он понимал, что с ним творится нечто непонятное и надо как-то возвращаться к действительности, вернуться туда он не мог, будто обычные механизмы пробуждения повреждены и не слушаются его. И тут он вдруг вспомнил о пожаре в институте. Обрывки видений стали тесниться в его загнанном сознании, еще более вгоняя его в хаотичные метания. Ему чудилось, что он предпринял еще одну попытку прорваться сквозь огонь наверх, к контрольному щиту, спасительному контрольному щиту. Он слышал новые взрывы и все ждал того, самого последнего, что ввергнет весь поселок и многие километры вокруг в ад кромешный, но его будто бы все не было, и он с удвоенной энергией поднимался по задымленным лестничным маршам вверх и удивлялся, что огня все не видно, хотя ему и было нестерпимо жарко и душно. Он будто бы слышал сверху чьи-то шаги и кричал им о необходимости добраться как можно скорее до КЩ, и сам бежал все дальше, и не обнаруживал ни людей, ни очаг пожара. Паника в его душе росла, он сбился со счета всех этих подземных уровней, с ужасом понимая, что пробежал никак не меньше ста этажей, но все никак не может добраться до цели. Он продолжал слышать чьи-то шаги, и даже голоса, и все кричал им, срывая горло, о КЩ, но… Кошмар продолжался. 17 (СЕМНАДЦАТЬ) 1 (ОДИН) Элоин, дочь слепого друида Бройхана, навсегда осевшего после изгнания в Холодных Лесах, нашла Идущего Вспять в сугробе абсолютно голого и решила, что это труп. А когда различила, что он дышит, потащила в избу к отцу. Старый Бройхан ничуть не удивился ноше своей дочери, будто ждал появления странного человека в деревне. Мало того, что пришелец оказался без одежды на страшном морозе, он и сам выглядел не по-здешнему. Даже без помощи дочери Бройхан знал, что чужеземец был роста большого, кожей бел, как у тех, кто не совершал Исхода из Семиречья, но волосом черен, хоть и остриженный. Вдвоем они долго боролись за его жизнь, часто выслушивая бред на незнакомом языке. — Чьего племени этот человек? — спрашивала отца Элоин. Бройхан качал седой головой и говорил странные слова: — Такого племени еще нет на земле. Они отпаивали его молоком и отварами мудрого Бройхана. А он метался в бреду целый месяц, то горя́ как огонь, то обливаясь ледяным потом. А после открыл глаза и увидел красавицу Элоин. — Как тебя зовут? — спросил Идущий Вспять спекшимися губами незнакомым ей русским языком, но она ответила: — Элоин, дочь Бройхана Изгнанного. — Элоин… Какое красивое имя, — сказал он и тут же вскинулся: — КЩ! Реактор заглушили? — и так и не дождавшись ответа, уснул впервые за долгое время настоящим сном, приносящим облегчение. — Отец, — позвала Элоин Бройхана, — нашему Кащею лучше. Так он получил первое из своих новых имен.
Это были потомки Ариев — тех из них, что совершили великий Исход, бережно пронеся с собой предания Вед. Бройхан Изгнанный с дочерью осел на этой чужой ему земле после того, как унес ноги от прогневанных им кельтов. И прижился в холодных краях, заняв место местного чаровника и шамана. Все, что у него осталось от прежней жизни, была дочь, ступившая на эту землю еще подростком, и встретившая чарующее девичество уже на новом месте, среди приютившего их народа. И очнувшийся Идущий Вспять, впервые открыв глаза после неистовой борьбы на краю, увидел самое прекрасное лицо на многие мили вокруг. Встать сразу ему не удалось — он был очень слаб. Проведя, как мог, собственное обследование, он пришел к выводу, что выжил чудом. Даже и теперь, несмотря на усилия Бройхана и его дочери, было непонятно, как душа держалась в теле — был он чрезвычайно худ и не мог первое время даже самостоятельно сесть. Однако еще одно обстоятельство было им также уяснено: а именно то, что ему очень повезло не просто оказаться найденным во время стужи в снегу, но и быть вверенным такому человеку, как Бройхан Изгнанный. Старый друид, как и полагалось исстари, был не только целителем, но и мудрецом. Несколько недель Идущий Вспять мог наблюдать со своего места в углу избы не так много. Кроме скромной, но отнюдь не убогой обстановки жилища Бройхана, его самого и его прекрасной дочери, он часто видел лица селян, приходивших посмотреть на неведомого чужака. И лица эти были от испуганных и удивленных, до угрюмых и смешливых. Он привык к этим экскурсиям и начал выделять среди посетителей многих и кивал им как старым знакомым. Прислушиваясь к ведущимся разговорам, он незаметно выучил сразу два языка — тот, на котором разговаривали между собой отец и дочь, и тот, при помощи которого общались они же с остальными селянами. Не только между этими двумя языками отмечал он общее: язык здешних людей, вернее, многие отдельно взятые слова были знакомы Идущему Вспять и это был санскрит, когда-то давно изучаемый им мимоходом с чисто практической целью в бытность постижения джняна-йоги. Легенда о происхождении Вед придвинулась к нему вплотную, обретая плоть, и он ощущал ее живое дыхание на своем лице. Бройхан Изгнанный и Элоин пользовали его уверенно и деловито, и помимо чисто оздоровительных практик, старый друид подолгу беседовал со своим подопечным, совсем, впрочем, не интересуясь тем, как именно Идущий Вспять оказался в их местах. Идущему Вспять казалось, что это не просто неинтересно старику: тот попросту знал, откуда явился пришелец. Однажды, когда старик в очередной раз массировал своими чуткими руками его ноги и спину, Идущий Вспять спросил: — Скажи, Бройхан, почему ты не спрашиваешь, откуда я пришел в ваши края? Старик помолчал, продолжая гулять пальцами по телу Идущего Вспять, а потом сказал: — Спрашивать значит не знать. Мне нет надобности справляться у тебя об этом. Да и не откуда ты пришел, а из когда. Идущий Вспять промолчал, внутренне соглашаясь со стариком. Когда Идущий Вспять окреп настолько, что уже мог самостоятельно вставать, он немедленно, улучив момент, когда остался в доме один, принял позу лотоса, но как глубоко не медитировал, не мог изменить того, что с ним случилось. Через неделю бесплодных попыток он обратился к друиду, веря в то, что тот его поймет. — Бройхан! — сказал Идущий Вспять, когда Элоин не было дома. — Я очень хотел бы вернуться туда, откуда пришел. Бройхан Изгнанный с сожалением покачал головой: — Боюсь, что об этом тебе еще очень рано говорить. — Потому, что я еще не совсем здоров? — с надеждой в голосе попробовал уточнить Идущий Вспять. Бройхан опять покачал головой: — Дело не в этом. Скоро ты будешь совсем здоров, но даже тогда тебе вряд ли удастся проделать то, что привело тебя к нам. — Но почему, Бройхан?! — в отчаянии сжав кулаки, спросил Идущий Вспять и тут заметил, что слепой друид повернул к нему голову, как если бы хотел на него посмотреть, и действительно смотрит на него, но все же не так, как обычно глядят друг на друга люди: обращенные внутрь глаза Бройхана просвечивали его насквозь. Старик прикрыл веки, а когда вновь открыл, его глаза были прежними — направленными в никуда. — Твоего свечения недостаточно, даже чтобы оказаться в соседней деревне, — сказал старик. — И я думаю, что тебе что-то помогло очутиться у нас. — Так и есть, отец… — горько кивнул Идущий Вспять. Великим утешением от невозможности вернуться домой была любовь Идущего Вспять к Элоин. И то, что она ответила ему взаимностью…
Друид Бройхан Изгнанный вел со своим нежданным учеником не то что беседы, но некие диалоги-лекции, из которых Идущий Вспять узнавал многое, одновременно открывая для себя, что обречен не знать еще больше. Редкому ученому — антропологу ли, историку или лингвисту, либо еще кому-нибудь — выпадала подобная великая удача, какая выпала Идущему Вспять: слышать живой человеческий голос, повествующий о множестве вещей, канувших в Лету, и оставивших потомкам лишь черепки от знаний сродни зыбким неверным теням на полуразрушенных стенах, прошедших сквозь века. Тайна снов и обманчивость человеческого восприятия, скрытая сила ветра и воды, возможность видеть не только с помощью глаз и понимать, исключая деятельность мозга — такова была наука старого друида Бройхана Изгнанного. И наука эта, удивительным образом вытесняя академический груз знаний Идущего Вспять, перетекала в него и он чувствовал, что она оседает не только в мозгу, необъяснимым образом проникая в его кости и саму плоть. — Тело знает, — часто говорил Бройхан и Идущий Вспять чувствовал, что это было именно так. Через четыре года Идущий Вспять уже помогал Бройхану и вместе с призыванием дождя либо суши ходил в соседние селения пользовать больных. И возвращался уже не просто домой, к учителю, но и к молодой жене — прекрасной Элоин, обещавшей принести первенца уже после зимы.
В тот раз он повернул к дому раньше намеченного срока — сердце подсказало недоброе. И уже издали ветер донес до него черную весть — тяжелый и стойкий запах гари. …Страшные люди в звериных шкурах, носящих на головах рога, разорили деревню дотла. Этот их поход вышел неудачным, и, придя в деревню, где давно не было ни мора, ни иных напастей, они решили принести своим многочисленным богам достойные их жертвы — человеческие. Старый Бройхан не смог провидеть недоброе будущее, поскольку за несколько дней до набега проклятых северных кочевников слег, сильно простудившись… Жутко кричал у черного от свежей крови капища Кащей, прося прощения у ушедшей от него навек возлюбленной, принесенной в жертву беспощадными вандалами. Кричал и клялся отомстить. Очнувшийся от жара Бройхан Изгнанный тщетно пытался отговорить обезумевшего зятя от черной мести. — Уходи из этих мест, Кащей, — говорил Бройхан Идущему Вспять. — Не засоряй свой разум мщением. Ты можешь уйти далеко. Твое свечение еще слабо, но близко отсюда, у большой реки есть скалы, и среди них одна — огромный кристалл белого цвета. Каждый год, в летний солнцеворот можно пройти землю насквозь подобно молнии и выйти с обратной ее стороны, в богатых и вечно теплых землях. Уходи туда, Кащей, начни другую жизнь. Не твори рек крови, не прибавляй черных дел… Идущий Вспять молча слушал как мольбы, так и подробные наставления угасающего от горя и старости Бройхана Изгнанного, но так ничего и не обещал ему до самой его смерти. Уцелевшие сельчане, с которыми он так долго жил вместе, тоже просили его, но о другом: не покидать их. Однако Идущий Вспять сделал по-своему. Не вступая ни с кем в разговоры, с черными, ввалившимися глазами на худом лице, он готовился к далекому походу. И однажды поутру, предав огню тело учителя, на черном коне, в развевающемся плаще, но безо всякого оружия, он умчался сквозь леса, так ничего и не сказав на прощанье бывшим односельчанам. 1 (ОДИН) 2 (ДВА) На берегу могучей реки, которую через несколько веков назовут Дунаем, в укрепленной по всем правилам воинского искусства крепости, пережидали зиму сотни бесстрашных воинов, набегов которых боялись самые храбрые воители того времени. Однажды вечером, когда мороз окреп настолько, что деревья в лесу стали трещать, в ворота крепости постучал черный всадник на черном коне. Обычно в крепость не пускали чужаков, но вид всадника был настолько необычен, а глаза его горели таким неистовым огнем, что его пропустили к верховному воителю крепости. Идущего Вспять провели в дальние покои, где жарко горел огонь в очаге и пахло не только пищей, но и драгоценными восточными благовониями. Повинуясь знаку, поданному главой крепости, проводники вышли, оставив просителя один на один с хозяином. Так мог позволить себе поступить либо глупец, либо настоящий воин. Идущий Вспять опустился на одно колено и, склонив голову, сказал: — Я много знаю о твоей доблести и доблести твоих воинов, но мне неизвестно одно: твое имя. Предводитель воинов неприступной крепости откинул с головы капюшон и ответил: — Меня зовут Велена, и если ты не сможешь убедить меня, что твое присутствие в крепости для меня полезно, твой конь уйдет отсюда налегке. Идущий Вспять поднялся с колен и в его взгляде Велена не заметила ни глупой самоуверенности, ни страха. — Я не боюсь смерти, предводительница женщин-воительниц. Сперва я потерял свой дом и соотечественников, потом возлюбленную, так и не принесшую мне ребенка, и уже после покинул меня мой учитель. Я пришел просить тебя и твоих воинов пойти вместе со мной к логову проклятых для меня племен, которые совершают опустошительные набеги на земли моего народа. Велена удивленно подняла густые красивые брови: — Не ослышалась ли я? Ты, кого я вижу впервые, пришел предложить мне стать наемницей? Мне, амазонке? — Именно потому, что ты амазонка я и пришел к тебе. — Почему мои воины — лучшие на этой земле — должны служить тебе? Разве у тебя есть матка, и ты умеешь дарить жизнь так, как это умеет каждый воин этой крепости? Разве у тебя есть сосцы, могущие вскормить дитя? Или ты думаешь, что ты ровня мне и моим воинам только тем, что можешь держать в руках оружие и умеешь убивать? Но имеешь ли ты на это право — отнимать жизнь? Если ты не можешь дарить жизнь, то и отнимать ее ты не вправе. — Ты права, Велена. В одном только ты ошиблась: так же, как я не могу даровать жизнь, я не умею держать в руках оружие и убивать. — Так ты даже не воин? — по-настоящему удивилась Велена. — Кто же ты тогда? — Я ученик друида: лекарь и заклинатель стихий. Все то время, что я жил на земле, я старался помогать людям. Но сейчас прошу об обратном… — Нанимая воинов, им принято платить, — сказала Велена. — Чем собираешься заплатить ты? Уж не зачатием ли девочек? — она презрительно усмехнулась: — Даже на это порой не способны твои соплеменники-мужчины. Идущий Вспять пропустил злую насмешку мимо ушей и голос его ничуть не дрогнул: — Мой учитель, друид по имени Бройхан Изгнанный рассказал мне о тайных вратах, способных перенести человека в благословенные земли, сродни тем, куда принято уходить воинам, погибшим в праведном бою. Там всегда тепло и земля богата дарами. Это все, что я могу предложить тебе и твоим воинам в качестве платы. — Но почему ты решил, что мы согласимся покинуть наш дом и уйти в те благодатные земли, о которых ты говоришь? Или ты возомнил, что знаешь о сокровенных мечтах женщин? — сказала амазонка, и ее глаза грозно сверкнули. Идущий Вспять негромко, но отчетливо ответил: — Живя так, как живете, вы обрекли себя быть чужими на этой земле. Вас уважают, но это почитание зиждется на страхе и ненависти, которую питают к вам все окрестные народы. — Он усмехнулся: — Мужчинам не нравится, когда их ни во что не ставит женщина. Тем более, если она умней, сильней и выносливее. — Ты мужчина, и значит, думаешь также, — почти угрожающе сказала Велена. Идущий Вспять покачал головой: — Это не так. Мужчины заблуждаются по-своему, вы — по-своему. Нужно жить иначе. — Может быть, ты знаешь — как? — Нет. Но я любил умную женщину. И не променял бы ее ни на одну другую. А что касается тебя и твоих воинов, то недолго уже то время, когда соседи поднимут против вас оружие. И гордая крепость будет окружена. Велена мрачно слушала, а Идущий Вспять продолжал говорить медленно, будто читая неведомый, одному ему известный текст: — И дни защитниц крепости будут сочтены. И предводитель воинов-мужчин предъявит ультиматум, принуждая их сдаться. Но гордые амазонки отвергнут его и покинут крепость для последнего боя. Но никто из них не выйдет из того боя живой. Велена не отрываясь смотрела в глаза странного человека, а тот добавил ровным голосом: — Вместо хоть и славной, но все-таки смерти я предлагаю легендарный поход и исчезновение из этих мрачных холодных мест в одночасье. Бесстрашная воительница Велена не сразу ответила незнакомцу в черном плаще и с горящими глазами. Когда огонь в очаге стал задыхаться, она подбросила поленьев и сказала совсем другим голосом: — Назови свое имя. Идущий Вспять поклонился и ответил: — Мой учитель и его односельчане называли меня Кащей. Амазонка взглянула на Идущего Вспять с интересом. — Тебе рассказал о нас твой наставник? — спросила она. — Нет. Никто не говорил мне о тебе и твоих воительницах. — Как же ты узнал о нас? И откуда ты можешь знать, какая судьба достанется нам? — Велена больше не допускала пренебрежения в своем голосе. — Я умею слушать Тишину, — ответил Идущий Вспять. Велена указала ему место у огня, села неподалеку и сказала: — Расскажи мне о своей беде, Кащей.
Люди на берегу смолили вытащенные на отмель лодки, когда со стороны поселка раздался тревожный звук рога. — К оружию! — понеслось отовсюду, и люди кинулись к мечам и топорам, оставленным неподалеку от костров с ненужными теперь котлами с кипящей смолой. Разобрав оружие, воины бросились в сторону деревни, когда навстречу им выбежал из лесу человек с обезумевшим взглядом. — Что случилось? — окликнули его. Человек замер, с трудом узнавая окруживших его собратьев. — Воины Кащея! — прошептал он в ужасе и упал вперед лицом, давая возможность всем увидеть красную стрелу, торчавшую у него из спины. Люди вздрогнули и тотчас же совсем рядом раздался легендарный боевой клич воинов Кащея, Разрушителя капищ. …Два с лишним года страшное войско бороздило леса вплоть до дюн Холодного моря, наводя ужас на разбойные северные племена. Древляне, хоть и не терпели урона от воинов беспощадного предводителя бесстрашного войска, тоже боялись его, потому что Кащей, появлявшийся в деревнях, освобождал пленных, коих находил, непременно разорял кумирни с идолами и велел человеческих жертв не приносить. Грозное войско неустанно прочесывало леса, и только осенью о них не было слышно, но непонятно почему черного всадника в развевающемся плаще, подобном крыльям коршуна, считали пленником зимних богов, таких как Карачун, Трескунец и Зимерзла. Уцелевшие кочевники, на которых нападало его войско, утверждали, что Кащею неведома смерть, и сам он бесстрашен настолько, что, возглавляя войско, никогда не бывал вооружен. Многие поговаривали, что смерть свою он прячет на далеком острове, и вид она имеет не то зайца, не то птицы — такую, дескать, и вовсе не возьмешь. За это и прозвали Кащея Бессмертным.
Идущий Вспять действительно поначалу искал смерти. — Ты что же, задумал умереть до срока расплаты? — спросила его тогда же Велена, которой надоело приставлять к нему для охраны нескольких амазонок. — Без тебя мы вряд ли попадем в обещанную тобой чудесную землю. Идущий Вспять вынужден был согласиться и даже стал брать уроки ведения боя у той же Велены. Однако в бою ничто не могло побудить его искать менее опасные участки сражения. Они надолго очистили леса от набегов со стороны северных морей, и слава Кащея шла далеко впереди него, а также задерживалась позади дольше обычного. Предводительница амазонок, прекрасная Велена влюбилась как девчонка в черного человека с горящим взглядом, которым был в то время Идущий Вспять. Однажды она предложила ему разделить с ней ложе. — Даже если родится мальчик, я обещаю оставить его у себя и воспитать как истинного воина, — сказала она своему возлюбленному. Идущий Вспять лишь покачал головой: — Прости, храбрая Велена. Я не смогу подарить тебе свою любовь — мое сердце принадлежит другой, пусть ее и нет больше на этой земле. Прекрасная Велена стойко перенесла эту рану, и даже самые приближенные ее воительницы не сумели бы уличить свою властелину в такой постыдной слабости, какой была любовь к мужчине, а значит, недочеловеку. Однако за те месяцы, что этот чужак провел среди них, он стал им близок, как только брат может быть близок своим сестрам. Вместе с ними терпел он все невзгоды жестоких походов и в бою не смел прятаться за их спинами. Он лечил их раны и вместе с остальными оплакивал павших. После обычных весенних утех, когда амазонки допускали к себе мужчин из числа пленных или свободных, Идущий Вспять спас нескольких женщин во время тяжелых родов. Однако находилось среди них и те, кто роптал на такую близость к ним мужчины. Лишь срок расплаты примирял недовольных с ненавистным племенем, без которого они могли бы обойтись, если бы гордый род женщин не нуждался в рождении девочек, будущих непобедимых и совершенных воительниц. И все-таки великие и суровые женщины-воины привыкли к этому странному мужчине, отвергавшему их ласку, но уважавшему их так, как ни один мужчина, встреченный ими прежде. И они продолжали преследовать ненавидимые им племена кочевников, поклонявшихся, как и все остальные, многочисленным божествам и творившим ради них кровавые человеческие жертвоприношения. И мало кто из преследуемых узнавал в бесстрашных воинах Кащея женщин. — Вы хотели человеческой крови? Так получайте ее — она вытечет из ваших собственных вен! — часто раздавался голос страшного Кащея. И никто не видел слез, что катились порой из его глаз и смешивались на щеках с его потом и кровью его врагов. Но однажды занесенный меч замер в руке Кащея Бессмертного. Перед ним на земле лежал ожидающий смерти варвар, одетый в шкуры зверей, потерявший свой шлем с обрубленными рогами. Но этот разбойник прижимал к груди ребенка, стараясь его спасти. — Чей это ребенок? — задерживая последний удар, почему-то спросил Кащей Бессмертный. — Мой, — ответил поверженный враг. И меч дрогнул в руке Кащея и он снова стал Идущим Вспять. — Домой, — сказал он тогда своим воинам.
В канун летнего солнцестояния у скал, среди которых была скрыта от посторонних глаз белая глыба, стояло лагерем войско легендарных амазонок, волею судьбы почти три года возглавляемого мужчиной по имени Кащей Бессмертный. — Ты пойдешь с нами? — спросила Велена Идущего Вспять. Тот покачал головой: — Даже если бы я хотел этого, твоим сестрам это вряд ли понравится. Я останусь здесь. Мое сердце слишком холодно для той теплой земли. Велена последний раз пристально взглянула в непроницаемое лицо возлюбленного, чтобы потом долгие годы хранить в сердце память о нем.
Историческая справка Во времена Конкисты — период кровавых походов по Южной Америке в поисках вожделенной страны Эльдорадо — испанцы часто слышали от индейцев о таинственном племени женщин, живущих в уединении и нуждающихся в обществе мужчин лишь раз в году. Женщины эти, по словам индейцев, были великолепными воинами, в доблести своей превосходивших самых лучших индейских воинов-мужчин. Один из отрядов золотоискателей, возглавляемый лейтенантом Орельяной совершал сплав по одной из рек, пока течение не вынесло их плоты в другую реку — большую и полноводную. Лейтенант торжественно нарек ее в свою честь — Рио-Орельяна. Местные жители твердили, что этими землями владеют женщины-воительницы, которым индейцы платят дань. Испанцы не дорого оценили эти слова, пока не убедились в их правоте. Амазонки не только принимали от индейцев мзду, но и приходили им на выручку, как вышло и в тот раз, поскольку о приближении чужеземцев им сообщили индейские лазутчики. Монах-доминиканец по имени Гаспадре Карвахаль, бывший участником той экспедиции, записал в своем отчете, что на зов лазутчиков явилась дюжина женщин, бившихся так отчаянно, что в бою каждая из них стоила десятка индейцев-мужчин. Монах указал также, что явившиеся воительницы были сильны, обнажены и светлокожи. Открытая испанцами река не сохранила первоначального названия и в историю вошла как Амазонка. До сих пор на территории Южной Америки остается множество мест, куда не ступала нога исследователя. Например, есть такое «пятно» размером с небольшое европейское государство на границе Перу и Боливии. Некоторые путешественники утверждают, что там обитают амазонки. Индейцы окрестных племен называют их «уру» и говорят, что их предводительницы знают толк в колдовстве. 2 (ДВА) 4 (ЧЕТЫРЕ) Его свечение уже позволяло ему совершать удивительные шаги, и один такой шаг мог равняться тридцати годам. Но он не спешил, ибо уже понял, что до́ма, к которому он поначалу так стремился, более не может быть на этой земле. Идущий Вспять стал вечным странником, и отныне его приютом было то место, где расстилался его походный плащ. Сперва он шагнул через Гибралтар, и некоторое время провел неподалеку от гор Атласа, преграждающих путь ветрам, несущим иссушающий зной Сахары. Он учился у черных колдунов Магриба, зажигающих свои масляные фонари и видящих в их свете то, что оставалось скрытым от праздных человеческих глаз. Он жил среди берберов и других кочевых народов Африки и однажды пересек великую пустыню, научившись в ней не просто выживать, но жить и видеть дыхание этой жизни повсюду среди песков. И жизнь эта не нуждалась в солнечном свете, воздухе и воде, находясь по ту сторону всего этого, и, однако же, проникая всюду, где жили те, кому все вышеперечисленное было необходимо. Египет подарил ему тайны пирамид, в которых он узнал великие противовесы древних народов. И народы эти знали толк в равновесии той земли, на которой им довелось жить, и с лица которой не единожды им приходилось стирать свои диковинные следы. С год он прожил в стране Эранвеж, позже известной как Иран, бок о бок с суровыми богобоязненными огнепоклонниками, коих в свое время пытался наставить на истинный путь мудрец и маг Заратуштра, но не преуспел в том, угодив всего лишь в сонм местных святых и породив многочисленные бессмысленные обряды. (Так, верно, обезьяны вскрывали бы кокосы при помощи оброненного проезжим исследователем микроскопа.) Оберегание огня от скверны (прежде всего от соприкосновения с мертвечиной, что считалось смертным грехом), четкое разделение мира на добро и зло, и иные глупости приводили Идущего Вспять в недоумение и досаду. Но ярость в нем зажглась по иной причине. По законам зороастрийцев женщина в период месячных считалась нечистой (что, впрочем, было нормой и среди других народов). Но только огнепоклонники в это время, и без того очень непростое для женщины, принуждали ее жить в жутких, специально для этого выстроенных склепах, где невозможно было не то что выпрямиться в полный рост, но даже лечь, вытянув ноги. Мало того, роды считались самым страшным актом осквернения, в этот период с несчастной нельзя было даже разговаривать, не то что прикасаться к ней, а о родовспоможении невозможно было и помыслить. В течение нескольких дней — в жару ли, в холод, — в крайне ветхой изношенной одежде (осквернять новую было нельзя), терпели страшные муки зороастрийские женщины, ожидая окончания либо месячных, либо родов и послеродового периода — причем вместе с новорожденными, без всякой помощи извне и даже слов поддержки. Идущий Вспять, ничуть не боясь возникшей угрозы быть побитым камнями, но опасаясь самому в гневе придушить богочестивых вандалов, предпочел уйти от греха в иные земли. По пути он представлял себе, как, взявши за бороды местных мужчин, вытрясает из них их убогое величие и убеждения в своем превосходстве на том лишь основании, что они имеют пенис вместо вагины, а из них сыплется — за неимением лучшего — лишь перхоть и насекомые и тут его гнев сменялся ужасом. Он вдруг понял, что этим только обратил бы против себя их несчастных жен, наверняка не пожалевших жизней, чтобы вырвать своих драгоценных угнетателей из рук чужака. Что он мог им дать? Свободу? От чего — от собственного идиотизма? Дай урожденному рабу свободу, и он умрет от ужаса, ибо не наделен умением выбирать. Он всю жизнь был лишен этого права, за него всегда все решали и лишь говорили, что делать. Знает ли раб, что ему нужно, кроме миски с едой и места для ночлега? Умеет ли он, кроме умения слушать других, слушать себя, но делать это настолько тонко, чтобы не превратиться из раба в быдло, могущее получать лишь то, что захотелось его телу? Дай рабу власть, и он в лучшем случае сделает рабами всех остальных, а в худшем попробует всех осчастливить. Кто же научит их быть свободными? — мучительно думал Идущий Вспять, уходя все дальше от дикого племени. Где тот пример, что обратит на себя их упертые в землю взоры? Как объяснить им, что в этом мире все они наделены одинаковым правом — правом на выбор. И свобода начинается именно с этого — с умения выбрать единственно правильный путь. А когда уже идешь по этому пути, с которого нельзя свернуть, познаешь другую, страшную истину — что в этом мире свободы НЕТ. И в действительности она начинается где-то за его закостенелыми пределами. И только в этот момент человек становится поистине свободным — свободным от невежества. Но как, как им это объяснить?! И нужно ли это делать?.. Он не знал.
Индия была средоточием негромкой мудрости, где он задержался дольше обычного, чуть-чуть не застав в живых благословенного учителя, когда-то носившего царственное имя сына правителя народа сакья, Сиддхартхи Гаутамы. Рассудив, что этой встрече не суждено было случиться, Идущий Вспять не стал огорчаться тому, что ему не довелось сесть у ног Учителя, внимая мудрым словам. Он примыкал к первым буддийским общинам, впитывая мудрость людей, обрекших себя на добровольное нищенство в пользу духовного богатства, и долгое время провел в размышлениях и медитации. Повторяя путь Благословенного, Идущий Вспять многие месяцы провел среди йогов всех направлений, существовавших к тому времени. Он испытывал свое тело на выносливость и развлекался обычным среди йогов-мистиков фокусом с левитацией, который меньше всего мог быть назван фокусом. Там же, в Индии, в Варанаси — городе, возле которого Будда провел свою первую проповедь, и куда приходили теперь первые буддисты, дабы не только поклониться святым местам, но и умереть, — Идущий Вспять впервые увидел, как от оставленного душой тела отделилось искрящееся облачко. Сначала он решил, что это ему только привиделось, но из-за большого скопления умирающих смог убедиться, что это не так: от каждого холодеющего тела отделялось подобное облачко и рассыпалось в вышине. Потом Идущий Вспять смог наблюдать обратный процесс. Это случилось, когда он однажды вечером стал случайным свидетелем того, как молодая пара предавалась обоюдным ласкам, предшествовавшим тому, отчего впоследствии рождаются дети. Ласки в конце концов уступили место соитию, и тогда уже своими вздохами и влажными ритмичными звуками молодые люди вконец прогнали сон Идущего Вспять и он, недовольный, ушел прочь. Спустя несколько дней он встретил девушку, которая в тот раз была со своим возлюбленным, и тут же стал свидетелем невероятного события: на нее опустилось невесть откуда взявшееся облачко — почти такое же, что отделялось от умирающих людей, только тусклее. Идущий Вспять встрепенулся: он понял, что стал свидетелем таинства прихода в этот мир нового человека. Потом он научился находить новые воплощения умерших людей, используя для этого своего энергетического двойника, образуемого во сне. Это новое умение полностью поглотило его, пока однажды возле Ганга, он не встретил старую женщину. По внешнему виду Идущий Вспять был одной с ней касты, поэтому, увидев его, женщина обратилась к нему с вопросом. — Я не могла встретить вас где-нибудь раньше? — спросила женщина, вглядываясь в его лицо и мучительно напрягая свою память. Он тоже попробовал что-нибудь вспомнить, но тут же в ужасе отпрянул назад: это была Элоин, дочь Бройхана Изгнанного, его красавица Элоин. Вернее, то, что когда-то было ею… — Что с вами, добрый человек? — напряжение в ее лице, изборожденном морщинами, сменилось испугом. — Не вы ли мой сын, которого я потеряла давным-давно? Она протянула к нему иссохшие руки, но он только отступал все дальше и, наконец, побежал прочь от реки. Эта женщина была очередным воплощением его далекой и потерянной возлюбленной. Его внутреннее знание не могло уже быть обманутым ни чужим лицом иной расы, ни другими внешними атрибутами человеческого бытия — это была она и Идущий Вспять долго не мог успокоиться и в конце концов покинул Индию, стараясь в движении обрести нарушенное равновесие. Он перешагнул Гималаи и Тибет, ощутив присутствие в горных толщах некогда грозных великанов, утомленных прежним своим существованием на этой планете и пребывающих в вечном ожидании неведомо чего. Он был слишком занят своими переживаниями, чтобы ближе познакомиться с этим таинственным хранилищем, предваряющим вход в страну избранных, Шамбалу. После, после — шептал он в забытьи и очутился в другой стране, не менее удивительной. Это было Срединное государство, Поднебесная, или, на языке варваров, живущих за ее пределами — Китай.
С тех самых пор, как великан Паньгу, рожденный вместе с Небом и Землей, завоевывая жизненное пространство, отделил одно от другого за неимением прочего своим телом, человек, появившийся позже, был обречен на внутренние противоречия. И, сказать по правде, именно живущим в нем противоречиям он и был обязан своим существованием в этом мире, где земля была ничем иным, как слепком неба (последнее, впрочем, не брался проверить никто, ибо зачем проверять то, что и так не вызывает сомнений?). Единственным человеком, которому приписывалась вселенская мудрость, был Император, хотя именно отсутствие этого качества он демонстрировал самим фактом своего высокого положения, так как польстившийся на власть умным человеком быть не мог. И об этом знали те немногие истинные мудрецы, не привыкшие быть на виду. Последователи великого Лао-Цзы, которого упорно ставили у истоков Даосизма, вволю набаловавшись доращиванием из неблагородных металлов золота и потеряв к этому интерес, приступили к изготовлению из киновари, мышьяка и других пугающих элементов эликсира бессмертия. В то время, когда одни возились с ретортами и тиглями, другие практиковали алхимию «внутреннюю», создавая подобный эликсир в собственном теле из соков организма и энергии. Они достигали невероятного, аккумулируя в себе внутреннюю силу всеми доступными способами — в том числе в ходе сексуальных практик, достигая оргазма без потери семени, а также отказываясь от пищи и питаясь чистой ци, растворенной в воздухе и в связи с этим перестав быть людьми в обычном понимании этого слова. Однако множество именно человеков, отягощенных желаниями разбогатеть и обессмертить не тело и сознание, а собственное имя, подобрали брошенные даосами реторты и спешили провозгласить себя алхимиками, всего лишь получив из горстки растертых минералов змеиную кожу, или даже золото (зачастую завладев философским камнем, с помощью коего и изготовлялся сей металл). За что и были тотчас привлекаемы во дворцы к императорам, жаждавшим бессмертия, поскольку имя, власть и богатство у них уже были, а снаряжаемые морские экспедиции для поисков чудесного острова бессмертных Пэнлай не спешили возвращаться, ибо боялись императорского гнева. Поэтому эти экспедиции и предпочли остаться на японских островах, где ни источники с чудодейственной водой, ни сами бессмертные обнаружены не были, зато оказалось возможным жить без указующего перста императора. (Впрочем, без собственного правителя они обходились недолго.) Во дворцах трудились, не покладая рук и не отходя от тиглей шарлатаны, пичкая императоров плодами своих поисков, отчего те не то чтобы обретали бессмертие, но уходили в мир иной, после чего горе-алхимик предавался в руки палача, на трон взбирался очередной император, а у тиглей с ретортами принимался колдовать следующий соискатель славы. Идущий Вспять, будучи далек от всей этой суеты, экспериментировал со всем, чего касался его разум, не останавливаясь ни на чем подолгу, а уж тем более навсегда (что в его случае вовсе не было фигурой речи). Он жил в Поднебесной, жадно впитывая древние знания, подолгу оставаясь в тени, и не торопясь делиться своими приобретениями с кем бы то ни было, следуя одному из принципов тех же даосов: «знающий не говорит, говорящий не знает». Однако он регулярно ввязывался в какие-нибудь истории, порождая очередную легенду и озадачивая будущих исследователей старины. Давно потеряв интерес к золоту, а к эликсиру бессмертия и вовсе будучи равнодушным, Идущий Вспять решил позабавить себя созданием андроидов. Следуя опыту божественной Нюйвы, сестры и одновременно супруги великого мудреца Фуси, согласно китайской мифологии слепившей первых людей из глины, он воссоздал подобное существо, которое и послужило ему с год, таская за ним его книги (с которыми он в ту пору еще не расставался) и выполняя мелкие поручения. В определенный момент, ощутив, что вновь переполнен, и желая немедленно испытать что-то еще, он позволил себя выследить соглядатаям тогдашнего правителя Поднебесной, и предстал перед ним по липовому обвинению в иностранном шпионаже. Кстати, тогда он выглядел как истинный уроженец Срединного государства (что, конечно же, никак не могло являться поручительством в его благонадежности). Опровергая обвинения, он как бы невзначай упомянул о своем слуге-андроиде, коего незамедлительно нашли и доставили в канцелярию, где и была выявлена магическая суть этого слуги. Разыгрывая из себя хранителя великой тайны, Идущий Вспять позволил подвергнуть себя нескольким пыткам, в числе которых было закачивание в кишечник через анальное отверстие тридцати шэнов воды. Свой гомерический смех он маскировал под безудержный плач и, решив, что достаточно заморочил головы палачам, согласился работать на императора. Император Цинь Шихуанди слыл весьма грозным и жестоким правителем. Заботясь о размерах своих владений, он собирал разрозненные княжества Срединной Империи, таким образом обретая незаслуженную славу объединителя Китая, а также считался одним из строителей Великой Стены. А вдобавок ко всему Цинь Шихуанди был одержим идеей вечной жизни. Готовясь к этому со всей тщательностью, он решил загодя стать обладателем несокрушимой армии абсолютно преданных воинов, и прознав про искусство Идущего Вспять, повелел изготовить десять тысяч терракотовых солдат. Но перед этим приказал сделать одного, дабы убедиться, что перед ним не очередной шарлатан. Идущий Вспять велел дать ему глины и слепил нечто похожее на человека, но ростом чуть выше колена, сославшись на то, что глина оказалась никуда не годной. Затем Идущий Вспять обжег глиняного уродца, раскрасил красками, и соорудил ему подобие одежды из дюжины шелковых платков. После этого на листе рисовой бумаги он начертал тушью несколько странных иероглифов, затем совершил с этого листа смыв, выпил воду, и дунул в отверстие, имитирующее рот глиняной куклы. На глазах изумленного императора андроид начал жить, поминутно доказывая своему создателю — Идущему Вспять — безмерную преданность, и через два дня кончил тем, что погиб под колесами повозки, создавая видимость, будто спасает хозяина от неминуемой гибели. Демонстрация удалась, Цинь Шихуанди повелел нанять множество глиномесов и другого мастерового люда, а также доставлять лучшую глину отовсюду, где она была. Все время, пока ваяли воинов, Идущий Вспять жил во дворце, предоставленный сам себе, и не терял времени даром, совершенствуя тело и дух. Помимо него во внутренних покоях дворца содержались те же горе-алхимики. Идущий Вспять тайно посмеивался над императором, не догадывавшимся об остальных его искусствах и продолжал регулярно инспектировать глиномесов и скульпторов. Через три года было готово две армии, и одну из них, в составе нескольких тысяч пеших воинов и кавалеристов, вооруженных мечами, арбалетами и копьями, а также имевшей несколько колесниц, по четверке глиняных лошадей в каждой, спрятали под землей в грандиозной шахте, тщательно скрыв все следы небывалого тайника и снабдив вход ловушками из нескольких самострелов. Как ни пытался Идущий Вспять спасти строителей, все они во избежание раскрытия тайны были казнены императором. Поняв, что он зашел в своей забаве чересчур далеко, Идущий Вспять дал себе тайную клятву покарать Цинь Шихуанди, приговорив его к смерти. В день, на который была назначена инициация малой и явной части армии, Идущий Вспять попросил бумаги и тушь с кисточкой и написал тайное заклинание. Императору надлежало повторить то, что когда-то на его глазах проделал сам Идущий Вспять, а именно лично зачитать текст перед своей терракотовой армией, а затем, смыв тушь с листа водой, выпить сей эликсир и вдохнуть жизнь в глиняных воинов. Цинь Шихуанди, справедливо опасаясь отравления, отказался, на что Идущий Вспять заметил, что в этом случае глиняные войска после оживления станут слушаться того, кто проделает все вышеописанное. В доказательство же абсолютной безвредности процедуры, он на точно такой же бумаге и той же кистью и тушью написал несколько иероглифов и, совершив смыв, выпил воду. Через некоторое время император, убедившись, что мастер жив и здоров, проверил воду с помощью серебряной пластинки, а также приказал своему евнуху сделать глоток этой же воды. Пластинка не потемнела, исключая наличие в воде яда, и евнух оставался жив, прождав целый час с завязанным ртом и носом (дабы не осмелился даже дышать в сторону ожидающей оживления армии). Император, убедившись в безвредности предстоящей ему процедуры, торжественно влил в себя эликсир, однако его выдох не только не был направлен в сторону терракотовых фигур, но вообще оказался последним в жизни — Цинь Шихуанди умер от удушья, с ужасом глядя на своего палача. Потрясенные вельможи велели схватить убийцу, но были удивлены еще больше, увидев, как Идущий Вспять буквально растаял в воздухе. Среди поднявшейся суматохи лишь двухтысячная армия воинов не двинулась с места, так и оставшись сборищем глиняных истуканов.
Историческая справка В 1974 году близ города Сиань (провинция Шэньси) была случайно обнаружена подземная армия терракотовых солдат. Около 8000 воинов (вместе с боевыми лошадьми), сделанных из обожженной глины, раскрашенных и одетых, были вооружены настоящим оружием. Не было найдено ни одного одинакового лица, каждое сделано тщательно, в соответствии с канонами тогдашнего скульптурного мастерства. Хроники повествуют, что император Цинь Шихуанди пожелал жить вечно, для чего держал во дворце молчаливых ученых, готовивших для него эликсир вечной жизни. Всех сомневающихся он немедленно предавал казни. Подробности смерти самого Цинь Шихуанди в хрониках не указаны, однако известно, что приближенные императора долго не решались на церемонию погребения: тело умершего водрузили на трон, где он продолжал давать молчаливые аудиенции вельможам. Лишь спустя месяц придворные осмелились предать тело своего императора земле. 4 (ЧЕТЫРЕ) 6 (ШЕСТЬ) Подобно монахам Тибета, которые каждый тулку далай-ламы — очередное его воплощение — находили и с детских лет вновь и вновь ставили во главе буддийской общины, Идущий Вспять мог абсолютно точно знать, в чьем теле находится в данный момент времени то, что некогда составляло личность его возлюбленной — прекрасной Элоин. Уходя из Китая, Идущий Вспять был преисполнен твердого намерения встретиться с ее очередным воплощением. Так нужные следы привели Идущего Вспять в Палестину.
Не было ничего удивительного в том, что всякий еврей — в большей или меньшей степени, — непременно почитал своего единого бога, священное имя которого было Элохим. Ведь именно Творец обещал вместе с освобождением из египетского рабства землю, на которой мог теперь родиться и умереть всякий еврей, и которую каждый из них мог бы назвать Родиной. Одно это не могло не тронуть сердец народа, который привык за все платить, а также не упускать своего. Предложение Элохима пришлось очень кстати, ибо само слово «еврей» означает путешественника, того, кто пересекает границы. Одним словом, скитальца. Впрочем, по сути, обещания так и остались невыполненными: попирая слово израильского бога, иные, обойденные и потому не избранные им народы, сердито отпихивали настырных бродяг от земли, где «текло молоко и мед». (К слову, все это текло там отнюдь не везде, да и не так, чтобы много.) Тем не менее, скитальцы плакали, жаловались своему Элохиму, даже дрались с нежелающими потесниться, однако никуда не уходили и, даже уводимые в плен, упорно возвращались на обещанные земли. Не даром на перстне, принадлежавшем царю Соломону, была выгравирована надпись, молчаливо гласившая: «Все пройдет». Однажды, доведенный до отчаяния, Соломон сорвал с руки перстень и швырнул в сердцах оземь. Но сейчас же подобрал, ибо на обратной его стороне успел разобрать другую блеснувшую надпись. Вглядевшись ближе, изумленный царь прочел: «И это тоже пройдет». Так гласит предание. И верно, «бенеи Израэль» — сыны Израиля — были упрямы и терпеливы. Идущий Вспять застал избранный народ в период очередных тяжких испытаний. На сей раз их никто не прогонял с насиженного места, однако ненасытный Рим подмял благодатную землю под свое необъятное брюхо, повесив на нее ярлык очередной глухой провинции великой империи.
Идущий Вспять совершенно не представлял, зачем ему это нужно — встретить ее. Он знал, что вряд ли ему будет суждено увидеть любимые черты в теперь уже незнакомом человеке. Что в нем оставалось от прежней Элоин? Шлейф кармы, некие чаяния и пристрастия? Вопреки ужасу от всех этих перемен и привычке давно уже ни на что не надеяться его тянуло общаться с этим существом, само собой, совершенно его не помнившим, да и знать, возможно, не пожелающим — с какой стати? В небольшом унылом городке, не имеющим даже собственных мытарей, недалеко от цели своего путешествия Идущий Вспять и поселился. Он еще не видел, но знал, что та, кто была ему нужна, где-то поблизости, совсем рядом. Однако Идущий Вспять не торопился. Он обустроился, назвавшись ремесленником и поселившись в доме небедного плотника, чтобы ему помогать. Он постарался полностью соответствовать гражданину, то есть «езрахим». И даже то место его тела, которое было принято вверять лишь священнику для свершения особого ритуала, да жене, отвечало необходимым стандартам, принятым сынами Израиля. Ибо убрать (а позже дорастить) такую мелкую часть плоти не составляло для него труда. Впрочем, он не придавал этому большого значения. Идущий Вспять широко обошел Палестину, посетив все земли, разделенные некогда между коленами израилевыми, впитывая в себя дух народа, среди которого ему предстояло жить какое-то время. Также он провел несколько месяцев среди самарян, давних неприятелей иудеев.
Иоанн по прозвищу Хаматвил, то есть тот, кто совершает ритуальные омовения, происходил из рода левитов, назначенных еще самим Авраамом не иметь собственной земли и служить Господу Израиля, Элохиму. Земли́ он действительно не имел, однако Элохиму служил несколько иначе, нежели это обычно делали книжники. Был он аскет и почитался иными за сумасшедшего, иными за пророка. Носил на теле лишь накидку из шкуры верблюда, имел нечесаную бороду и давно спутавшуюся шевелюру на голове, ел всякую дрянь, как считали многие, и часто бывал у переправы на Иордане. Давно уже он поджидал Мессию, и, приняв на себя труд провозвестника сего великого события, призывал переправляющихся с берега на берег совершить омовение в водах рубежа святой земли, коим издревле считался Иордан. Иные радостно лезли в воду, принимая обряд, однако находились и те, кто громко бранился: — Что же ты нас, сынов Израиля, заставляешь лезть в воду, будто мы поганые язычники?! Особенно старались книжники, подбирая полы своих длинных одежд, боясь, чтобы те не намокли. Хаматвил не скупился на ответную брань, в его устах звучавшую грозно и глубокомысленно: — Племя змеиное! Языком закон блюдете, а не помыслами. Нет вам веры людской! Священники из саддукеев, посланные Синедрионом, спрашивали его, как было обычно принято в случае, когда раздавались вопли очередного из многочисленных пророков: — Ты мессия? — Нет, — качал косматой головой Хаматвил. — Тогда, должно быть, ты сам Илия, возвращения которого мы все ждем? — ехидно уточняли священники. — Не Илия, — мрачно отвечал Хаматвил. — Значит, ты пророк? — крепко сжимая свои посохи, спрашивали искушенные в спорах саддукеи. Однако и на этот вопрос Иоанн отвечал также: — Не пророк. — Кто же ты? — на этот раз удивлялись священники, переглядываясь между собой. — Я глас вопиющего! — огласил берег Хаматвил. — Близок уже тот, кого вы ждете, но которого не суждено услышать вам! — Зачем же ты призываешь совершать обряд омовения, если ты не пророк и не Илия, и не мессия? — Я освящаю водой, но тому, кто придет после меня и встанет впереди меня, я не достоин развязать ремень на сандалиях! И он будет вас освящать не водою уже, но огнем! Покайтесь, грешники, ибо он уже среди нас! Священники уехали с докладом в Иерусалим, тихо посмеиваясь между собой, народ же у переправы дружнее полез в воду, поспешно скидывая с себя одежду и творя молитву: сомневаться в словах Хаматвила не хотелось, ибо всем было известно, что он истинно знающий. А он действительно был таковым, а именно видящим, и если в сиротском своем детстве, отданный на обучение ессеям, поначалу почитал это уродством, то после распознал сие тяжким и великим своим бременем, что было назначено ему свыше. Люди виделись ему не так, как было принято. В прямом смысле он видел их насквозь, различая струящийся свет, исходящий от каждого. И поэтому смерть виделась ему несколько по-иному, нежели всем: он видел, как свечение слабело, а потом нечто вроде искрящегося облачка из самой сердцевины отделялось от этого угасающего яйца и стремительно возносилось в небо Палестины. И на земле оставалась лишь нелепая конструкция из костей и мяса, призванная зачем-то служить до поры вместилищем того, что было принято называть душой. Еще он мог знать, как сложится недалекое грядущее, а также ведал, что ему самому умереть своей смертью не суждено. Так было и Иоанн Хаматвил привык к этому, как привык ко вкусу сушеной саранчи да дикого меда, питавших его последние годы. Теперь он совсем не покидал берега у переправы, и возле него постоянно находились люди, называвшие его своим учителем. Он относился к ним равнодушно, и даже раздраженно и нередко уединялся в пустыне, когда они совсем уже допекали его своим восторженным вниманием. Однако совсем своего поста у Иордана Хаматвил не покидал, зорко высматривая среди людей, шедших к переправе того, кто волновал его чуткое сердце. И однажды Иоанн, совершая очередное омовение пришедших к нему людей, увидел того, кого ждал…
Идущий Вспять шел по дороге к переправе, когда заметил на другом берегу небольшое скопление людей, над которыми творил обряд очищения косматый человек, одетый в кусок верблюжьей шкуры. Слава этого человека дошла до него: он знал, что это очередной пророк Израилев, призывающий всех очиститься от грехов, готовясь к грядущему приходу Мессии. И человек этот пристально смотрел в его сторону. «Видящий», — определил Идущий Вспять. Подобные люди иногда попадались на его пути; все прочие называли их то кобниками, то пророками, то блаженными. Часто ни он, ни они никак не выказывали своего родства, видимого лишь им, но бывало и по-иному. Так, как сейчас. Иоанн Хаматвил перестал творить молитву над людьми, проходящими обряд очищения. Глядя на человека, среди прочих садящегося в лодку, он огласил округу, торжественно вскинув руки: — Радуйтесь, сыны Израиля! Пробил час и пришел тот, кто укрепит славу Земли обетованной! Ученики Хаматвила и люди, стоящие в водах Иордана, обернулись и в напряжении принялись шарить взглядами по лицам людей, плывущих в лодках. Понимая, что скрыться незамеченным уже не получится, Идущий Вспять дождался, когда лодка причалит, сунул в натруженную ладонь паромщика римскую монету и приблизился к пророку. — Шалом, — поклонился Идущий Вспять людям и обратился к Хаматвилу: — Не откажи, добрый человек, очисти и меня. Хаматвил отшатнулся: — Мне ли, ничтожному, очищать Тебя?! Идущий Вспять печально вздохнул и покачал головой. — Полно, добрый человек. Хоть и видишь, да не знаешь обо мне всего, — сказал он и еле слышно пробормотал: — Как бы после меня во́ды Иордана не стали красными… Видя на лице Хаматвила благоговейный испуг, Идущий Вспять добавил, начиная снимать с себя хитон: — Не станем нарушать традицию, особенно если эта традиция добрая. Оставшись в набедренной повязке, Идущий Вспять полез в воду, а Иоанн Хаматвил, очнувшись от замешательства, приступил к полагающейся во время обряда молитве. 6 (ШЕСТЬ)
7 (СЕМЬ) Иуда из Кириафа не так давно присоединился к артели. Порой после трудов ему и еще нескольким рыбакам удавалось покинуть Вифсаиду на берегу Киннерефского озера, что еще называли Галилейским морем, чтобы посетить учителя. Идти было не близко, но они никогда не сетовали на это, ожидая встречи с трепетом и восторгом. В тот день лишь Иуда и Андрей отправились к иорданской переправе и сердца их забились быстрей, едва они еще издали увидели высокую фигуру с копной нечесаных волос. Подойдя к учителю, они поздоровались: — Мир тебе, равви. Хаматвил обернулся к ним, и они тут же заметили, как возбужденно блестят его острые глаза. Никогда еще не бывало, чтобы учитель ответил на их приветствие, а тут он радостно шагнул им навстречу — они даже невольно отшатнулись — и ликующим голосом сказал: — Радуйтесь, недостойные, ибо свершилось реченное мне господом! — Что свершилось? — оробели рыбаки. — Пришел Мессия и я, ничтожный, свершил над ним священный обряд очищения! — Когда пришел? — неожиданно севшим голосом сказал Иуда. — Да вот только что! — сверкнув глазами, ответил Хаматвил и, указав куда-то рукой, добавил: — Вон он идет, лишь немного вы разминулись. Сбитые с толку Иуда и Андрей обернулись и заметили, как по дороге в Вифсаиду, идущую берегом Иордана, шагает человек. — Что он тебе сказал? — недоверчиво спросил Андрей. Хаматвил гордо тряхнул своими колтунами: — Кто таков я, когда он всему Израилю говорить станет! — Догоним его! — схватив Андрея за руку, сказал Иуда, боясь, что человек совсем скроется за деревьями. — Пойдем, — сглотнув пересохшим горлом, ответил Андрей и они, тут же позабыв о Хаматвиле, кинулись догонять незнакомца. Доро́гой, глядя в сторону человека, Андрей зачем-то громким шепотом неуверенно сказал: — Вот догоним, а что скажем-то? Иуда нетерпеливо отмахнулся: — Найдем чего сказать, не бойся. Однако они долго шли за незнакомцем, ничуть не сокращая расстояния, отделявшего их. Человек же шел привычным шагом опытного путника и, похоже, не замечал, что за ним следуют. — А ну как прогонит? — снова шепотом предположил Андрей. — Если Мессия, то как же прогонит? — А что делать станет, что скажет? — Ну, что… — уже не совсем уверенно ответил Иуда, напряженно вглядываясь в мерно качавшуюся впереди спину. — Проповедовать начнет, наверное… Так они прошли еще пять сотен шагов, ни на локоть не приближаясь к незнакомцу, пока за изгибом дороги тот не скрылся из виду, заслоненный деревьями. — Вот сейчас потеряем его вовсе, — недовольно сопя, сказал Андрей. — Да куда он денется? — дрожа от волнения, ответил Иуда, прибавляя шагу. — Потеряем — вот уж засмеют нас в артели, — сказал Андрей, — шли за мессией и потеряли! — Не болтай! — сердито оборвал его Иуда. — Накаркаешь еще! — Эх, нам бы раньше прийти к переправе, — сокрушался Андрей. — Посмотрели бы, как Иоанн обряд над ним творил… — Да… — успел согласиться Иуда, как вдруг они оба едва не налетели на человека, поджидавшего их в тени дерева у дороги. — Зачем идете за мной? — спросил Идущий Вспять и тут же понял, что нашел то, ради чего пришел в эти земли. Перед ним в облике молодого человека стояла его Элоин. Досада от преследования его двумя незнакомцами тотчас улетучилась: он стоял столбом и смотрел на нее, то есть его и… — Прости нас, добрый человек, — пролепетали на два голоса обескураженные рыбаки, совсем не представляя, как им оправдаться и что вообще говорить. Идущий Вспять тем временем давно уже знал, что было нужно этим недотепам, однако предоставил им самим выбираться из неловкого положения, рассматривая того, которого сам так давно хотел увидеть. «Подумать только, — размышлял он, глядя на Иуду, — у него ее взгляд». На Идущего Вспять обрушилось опустошение, он снова ощутил боль от потери своей Элоин, но привычка, появившаяся у него за эти годы, взяла свое: он успел взять себя в руки. Между тем преследователи нерешительно топтались на месте, поглядывая друг на друга и смущенно — на Идущего Вспять. — Мы… — лепетал тот, что был когда-то Элоин. — Нам… — Ну? — ободряя его взглядом, сказал Идущий Вспять. — Иоанн Хаматвил сказал нам, что ты… — Иуда запнулся, взглянул в глаза Идущего Вспять и закончил: — Что ты — Мессия. — Я не мессия, — покачал головой Идущий Вспять. — Меня зовут Иешуа, и я из Назарета. Разве может мессия явиться из такой глуши? К тому же ваш мессия придет с мечом в руке, мои же руки пусты. Он показал свои ладони, словно для того, чтобы они убедились в правдивости его слов, а они растерянно их разглядывали. — Из Назарета? — переспросил Андрей, и казалось, что они вот-вот отступятся, но Иуда неожиданно спросил: — Можно нам пойти с тобой? Идущий Вспять вздохнул: — Идите, дороги хватит на всех. — А куда ты идешь? — Куда ведет дорога. Но кто же вы сами? — спросил Идущий Вспять и посмотрел на своих неожиданных спутников. — Я Иуда из Кириафа, а это Андрей. Мы рыбаки из Вифсаиды. — Вот и ловили бы своих рыб, а не ставили бы сетей на мессию, — улыбнулся Идущий Вспять и они втроем пошли дальше по дороге. — Значит, ты все-таки мессия? — не желал сдаваться Иуда. «Да от тебя, милая Элоин, так просто не отделаешься, не гляди, что вроде бы тихая», — одобрительно подумал Идущий Вспять, а вслух произнес, усмехнувшись: — Я так не сказал. Но вот ты так хочешь увидеть мессию, а что бы ты спросил у него, если бы это все-таки произошло? — Спросил? — удивился Иуда. — Зачем же мне было бы спрашивать, он, верно, и сам бы сказал что-нибудь. — А может быть, он и не стал бы ничего говорить, — сказал Идущий Вспять. — Мессии больше пристало делать. Разве не так? Рыбаки неуверенно согласились. Пока они шли, солнце неторопливо слезло с неба, и на дорогу мигом обрушилась ночь, а вместе с ней благословенную землю, завещанную Элохимом, посетил день покоя — Шаббат. Вскоре путники нагнали небольшую повозку, запряженную быком, в которой сидел человек в одежде священника, и что-то недовольно ворчал. Заметив трех человек, что пошли рядом с его повозкой, он смолк и подозрительно их оглядел в свете небольшого масляного фонаря, болтавшегося на жердине у передка возка. — Мир тебе, саддукей, — сказал Идущий Вспять. — Не бойся, мы добрые люди. Возница фыркнул: — Грешник пусть боится, а за праведника всегда вступится господь. И он привычно воздел руки к темному небу. — Праведнику не пристало браниться, — ответил Идущий Вспять: он хорошо успел расслышать его бормотание. Священник недовольно покосился на него, вздохнул и проворчал: — Я надеялся вернутся домой до наступления святого дня… Теперь же ничего толком сделать не удастся. Я и так нарушаю закон, правя повозкой… И он сердито хлестнул своего быка кнутом. Бык на это никак не отреагировал, продолжая неторопливо идти дальше. Посвежело — стало ощущаться дыхание близкого Галилейского моря. Шли молча, пока Андрей не подал голос, обращаясь к священнику: — Осторожно, равви, здесь недалеко яма. Держитесь левее. — А то я не знаю, — проворчал тот. — Вот скоро два месяца, как земля после дождя провалилась. Все заровнять некому… И тут все услышали, как впереди раздался жалобный, полный страдания голос: — Помогите, люди! Моисеем и пророками заклинаю… Кто-нибудь! — В яму кто-то свалился! — сказал Иуда и кинулся в темноту, обгоняя повозку священника. …Саддукей не сказал ни слова, когда Идущий Вспять без разговоров отцепил его фонарь от жердины, и сам с повозки не слез, оставаясь сидеть как прибитый гвоздями, в ужасе прислушиваясь к стонам из ямы. В тусклом свете лампы всю яму оглядеть было нельзя, но была она действительно обширной. И в ней вверх колесами лежала большая повозка, из-под которой доносились оханья и причитания. — Сколько вас там? — позвал Идущий Вспять, начиная осторожный спуск вниз; за ним полезли Иуда с Андреем. — Слава господу нашему… Двое, да еще два мула… Моисей и пророки… Упавшие в яму были хоть и живы, но изрядно пострадали. Возом при падении накрыло мужа и жену. У мужчины были перебиты ноги и сломаны ребра, женщина пострадала серьезней — ее прижало возом, и она не отзывалась, потеряв сознание. Оба мула лежали бок о бок. Один оказался цел, но подняться не мог из-за мешавшей упряжи; у второго была сломана нога. Животные лежали, тяжело дыша, и время от времени всхрапывал тот, у которого был перелом. — Ну-ка, взяли, — сказал Идущий Вспять и вместе с рыбаками попробовал приподнять тяжелую телегу. Послышался слабый скрип, и мужчина под возом зашептал молитву. — Плохо дело. Андрей, позови-ка нашего священника, что-то он не торопится, — сказал Идущий Вспять и парень бойко скрылся наверху. Оттуда послышались неясные голоса, потом на краю ямы, на фоне черного неба показался Андрей и смущенно сказал: — Иешуа, равви не может… — Что? — переспросил Идущий Вспять, потом хлопнул себя по лбу и полез из ямы наверх. Саддукей продолжал, не шевелясь, сидеть в своем возке, не выпуская из рук кнута и закрыв глаза, творил молитву. Рядом стоял растерянный Андрей. Идущий Вспять заглянул в лицо священника, скудно освещенное луной и позвал: — Равви! Втроем нам не справиться. Но вместе с тобой, да еще с твоим быком… Равви! Священник не реагировал, словно был в забытьи. Только его губы шевелились, едва слышно шепча молитву. — Иешуа!.. — хотел было что-то пояснить Андрей, но Идущий Вспять жестом оборвал его. — Равви! Не время творить молитву. Люди в беде. Священник наконец разлепил глаза и прошептал, не глядя на Идущего Вспять: — Грех… Нельзя нарушать святой день покоя… Грех. — Он не может работать в субботу, — тихо пояснил Андрей, но Идущий Вспять снова прервал его: — Я знаю, что начался шаббат. Но мы не можем ждать всю ночь и день — иначе женщина умрет. Равви! — снова позвал он священника, потянув его для верности за рукав: — Прийти человеку на помощь вовсе не грех! Ну же, равви! Но тот опять закрыл глаза, погружаясь в молитву. Идущий Вспять скрипнул зубами и, махнув рукой Андрею, полез в яму. — Освободите мулов от упряжи, — велел Идущий Вспять рыбакам и когда они вернулись обратно и встали рядом, сказал: — Сделаем так. Ты, Андрей, приготовься тащить женщину, а ты, Иуда, мужчину. — А как же… — начал было Иуда, но Идущий Вспять оборвал его: — Когда скажу, тогда потащите прочь от телеги. Приготовились. Рыбаки встали, где было велено. Андрей не успел толком решить для себя, как ему вернее взять женщину, как вдруг он увидел, как телега дрогнула и плавно и неудержимо начала подниматься, причем не один край, а вся, целиком. Он успел только ахнуть и тут же услышал еле различимый голос Идущего Вспять: — Тащите… Когда и мужчина, и женщина были оттянуты на безопасное расстояние, воз так же медленно опустился на прежнее место. И сейчас же в круг света масляного фонаря, возле которого уложили пострадавших, вошел Идущий Вспять. Он присел возле раненых и сказал рыбакам, испуганно переглянувшимся между собой: — Ступайте наверх. Они медлили, и он добавил, взглянув на обоих: — Ступайте, все будет… правильно. Иуда и Андрей поднялись и полезли наверх. Луна белила согбенную спину священника, который по-прежнему сидел в своем возке, и еле слышно молился. Рыбаки не стали подходить к нему, а уселись у края ямы и принялись ждать. Крикнула ночная птица, издал непристойный звук бык священника и отчетливо и грустно вздохнул совсем как человек один из мулов в яме. Скоро из провала показался Иешуа из Назарета, и оба рыбака поднялись ему навстречу, но вдруг вскрикнули — это был вовсе не он, а пострадавший мужчина. Он выглядел растерянным и, похоже, мало понимал, что происходит. — У вас же ноги… сломаны, — пролепетал Иуда. — Да, вот здесь, — будто во сне произнес человек, почему-то поглаживая свой бок, и тут из ямы показалась женщина. Андрей отшатнулся, а Иуда, глядя в темноту провала, громко прошептал: — Мессия… …Нога мула тоже чудесным образом оказалась излечена, но яма была глубока, а края почти отвесны, поэтому животных оставили в ней. Оба спасенных супруга через некоторое время уже и сами не верили, что были ранены и, позабыв обо всем, обсуждали предстоящий подъем своего имущества из ямы. Священник все это время так и просидел, творя молитвы и позабыв даже о кнуте, который продолжал держать в руках. Идущий Вспять подошел к возку и сказал: — Этот кнут очень к лицу тебе, равви, — слово «учитель» он намеренно выделил и невесело усмехнулся. Саддукей замолк, открыл глаза и сердито посмотрел на Идущего Вспять. Теперь на его лице не было и следа от недавнего испуга. Он воздел руки к небу, то ли забыв, то ли игнорируя кнут, перечеркнувший луну, и торжественно произнес: — Ты ли говоришь мне это, нечестивец, посягнувший на закон предков? Ты оскверняешь священную землю Израиля! Ты… — Я хозяин своей субботы, а ты — ее раб, — оборвал его Идущий Вспять. — Истинно говорю тебе: будешь и ты молить о помощи, но молчание будет тебе ответом. — Как ты смеешь… — зашипел священник, но Идущий Вспять не стал его слушать и зашагал прочь. Иуда и Андрей, стоявшие поодаль, поспешили за ним. За их спиной еще слышалось злобное шипение законника и спор супругов, когда Иуда заглянул в лицо Идущего Вспять, освещенное блеклым светом луны и сказал: — Учитель, ты сам свидетельствовал о себе! — Как свидетельствовал? — устало отозвался Идущий Вспять. — Ты сам сказал, что мессии больше пристало не говорить, а делать. — Ну и что? — грустно усмехнулся тот. — Ты сделал, — сказал Иуда, и в тишине стали слышны взволнованные воды Галилейского моря.
В ту же ночь, едва добравшись до побережья и дождавшись, когда Андрей и Иуда уснут, Идущий Вспять покинул сонную артель. Несмотря на усталость, он заставил себя уйти от города подальше. Как ни хотелось ему побыть с Иудой, он понимал, что успел натворить слишком много — оставаться было нельзя. Он давно понял одну вещь: стоило ему чуть выйти из тени, как он тут же привлекал всеобщее внимание, словно щепка в ящике с гвоздями. Это стало его высшим знаком и привилегией — быть самим собой, но тут же оборачивалось проклятием — быть не таким, как все. Оставалось совсем чуть-чуть, чтобы понять, что именно он делает не так. Но этой малости ему не хватало, поэтому он метался, то уходя в тень, то выныривая на поверхность, становясь видным не только направленным на него удивленным взглядам, но и отточенным стрелам. Сперва он хотел сделать очередной свой шаг вперед, но из-за усталости передумал; к тому же ему хотелось еще побродить по земле, так непросто доставшейся считавшему себя избранным народу. А еще через два дня в окрестностях Капернаума его настиг всадник. Это был Иуда, взявший коня у богатого менялы под большой залог, одолженный у всей рыбацкой артели. — Учитель! Почему ты оставил нас? — его голос дрожал от обиды. Идущий Вспять слабо улыбнулся, но тотчас согнал улыбку с губ. — Не называй меня учителем. У меня нет учеников, — негромко сказал он. Иуда спрыгнул с коня и схватил Идущего Вспять за край хитона: — Нет, учитель, нет! Не нужно так говорить! Иоанн Хаматвил был прав и не ты ли сотворил столько чудес в ту ночь? — Я не творил чудес, — еще тише произнес Идущий Вспять и покачал головой, — тебе показалось. — Неправда! Зачем ты хочешь оставить нас, учитель? Ведь мы с Андреем не побоялись помочь тебе в субботу! Не все здесь такие, как тот глупый священник… — Иуда осекся, сказав непростительно вольные и богохульные слова, но, решив не отступать, добавил: — Не оставляй нас, учитель! И он заплакал, встав на колени и обхватив ноги Идущего Вспять. — Поднимайся сейчас же! — потянул его за руки тот, но Иуда лишь крепче вцепился в одежду и поднял на него заплаканные глаза Элоин: — Не уходи, учитель! — Я… — Идущий Вспять осекся, но заставил себя выговорить: — Я недостоин быть чьим бы то ни было учителем. Не я нужен Израилю. Я не мессия. …Иуда ходил за Идущим Вспять несколько дней, твердо решив не оставлять его. Много раз Идущий Вспять мог незаметно исчезнуть — в прямом смысле этого слова — но что-то удерживало его. Через неделю Идущий Вспять вернулся в Вифсаиду вместе с торжествующим Иудой. 7 (СЕМЬ) 8 (ВОСЕМЬ) Ветер в этих местах редко слабел и всегда дул со стороны моря, поэтому труден был хлеб здешних рыбаков. Рыбаки артели встретили Идущего Вспять с затаенным восторгом пополам с недоверием. Взгляды их требовали чуда, но он сделал вид, что к событиям на ночной дороге не имеет никакого отношения. Недоумение рыбаков сменилось разочарованием: вместо чудес и исцелений чудак из Назарета взялся чинить сети и выходить вместе со всеми в море. То же самое испытали собравшиеся на берегу калеки числом в две дюжины, коих привлекли рассказы болтливых свидетелей чудес мессии по имени Иешуа. — Учитель! — через пару дней взмолился Иуда. — Почему ты не исцелишь страждущих? Починяющий сеть Идущий Вспять с тоской взглянул на Иуду. — Разве я брался исцелить недужных, когда шел сюда? — сказал он горько. — Или ты звал меня в Вифсаиду как фокусника? Если так, то ты ошибся… — Я думал… — Ты думал, что мессия только и делает, что целыми днями исцеляет больных? Этим должен заниматься врач. Но мессия не костоправ! Он приходит лечить души заблудших людей! Он приходит указать им Путь! — Так укажи! — взмолился Иуда. — Я не мессия! А если бы и был им: о каком пути захотят услышать эти люди? — Идущий Вспять кивнул в сторону уныло сидевших в тени барака незадачливых калек. — Им нужен не путь, а покой для их ран и кусок хлеба. С берега раздался зов заглавного артельщика: он собирал всех на вечерний лов. Идущий Вспять поднялся. — Завтра я ухожу. Но если хочешь, ты можешь отправиться со мной — тебе будет полезно посмотреть на людей, живущих в твоей стране, и о нуждах которых ты, похоже, ничего не знаешь, — сказал Идущий Вспять и пошел к лодкам.
Презренный мытарь по имени Левий и по прозванью Матфей кроме мытарской сумы и походных писчих принадлежностей имел сухую руку, которая не мешала его проклятой работе, зато добавляла полынной горечи в его и без того тяжкую жизнь. Служил он на таможне в Вифсаиде — шумном городе на побережье Галилейского моря, возле впадавшей в него реки Иордан. Он всегда был при деньгах, но неизменно беден, хуже последней мыши в Храме. А доброе слово он слышал так же редко, как и видел в своей суме, набитой бедняцкими медяками, золотой динарий с ликом императора язычников — Тиберия. Он полагал, что в детстве ему повезло, потому как он оказался в доме богатого левита, где был обучен грамоте и успел прочитать множество книг в домашней библиотеке. Его счастье кончилось после того, как он был уличен в связях с одной из дочерей главы семьи и бежал, лишь чудом избежав сурового суда, заплатив за это раненной рукой, которая после этого стала сохнуть. Надеждой на некое чудо он и был жив теперь, таская по селениям суму, и собирая мыто в имперскую казну. Со временем понятие «чудо» превратилось у него в возможность вылечить руку. Он верил, что после этого навеки расстанется с ненавистной сумой мытаря. Как и многие в Вифсаиде, он слышал о чудаке на иорданской переправе, вершившим обряд очищения над всяким, верившим в пришествие Мессии. Он и сам собирался туда сходить, но все как-то не складывалось. По ночам в своей лачуге он баюкал часто нывшую увечную руку и ждал того дня, когда громы небесные провозгласят прибытие избавителя Илии, мечом разящего всех врагов Израиля. Весть о том, что пророк Иоанн таки встретил Мессию, а после этот самый Мессия совершил чудо на дороге, исцелив попавших в беду людей, омрачало лишь то, что чудо было сотворено в Шаббат. Грех плохо сочетался с деяниями Мессии, поэтому многие сочли ночное происшествие сплетнями и досужими выдумками бродяг. Однако Левий, близко знакомый с превратностями жизни, когда чудеса вроде чистой любви к девушке соседствовали с черной ненавистью ее отца, в пришествие Мессии поверил и теперь с замиранием сердца ждал новых известий и чудес. Тем более что рыбаки из близкой артели — Андрей и Иуда — клялись скрижалями Моисея, что шли вместе с этим Мессией, оказавшимся назарянином, но пришедшим отчего-то из-за Иордана. Назарянин, правда, до Вифсаиды не добрался, зато через несколько дней его привел в рыбацкий поселок один из его попутчиков, а именно Иуда. Тогда-то Левий и потерял последний сон, забросил работу и перебрался в этот поселок. Мессия на Илию был совсем не похож — одежда у него была вовсе не богатая, приличествующая Мессии, и карающего меча при нем тоже видно не было. Небольшая толпа калек, приковылявших к нему, была разочарована, и еще большее разочарование постигло их, когда они поняли, что прибывший не торопился исцелять их поизношенную плоть. Он вообще никакого внимания на них не обращал. Калеки глухо ругали лжемессию, но Левий их не слушал, отчего-то будучи уверенным, что истинному Мессии иного поведения и не полагалось по строгому уставу небесной канцелярии. Нищие — и с ними Левий — держались от назарянина на расстоянии, боясь приблизиться и ожидая, когда он сам соизволит подойти. Неправильный мессия не подходил, и нищие потихоньку стали расходиться в разные стороны, пока в поселке рыбаков не остался один презренный мытарь.
— Учитель, Андрей тоже завтра пойдет с нами, — сообщил Идущему Вспять Иуда. Тот кивнул, и все стали укладываться спать. Ночью Идущий Вспять проснулся очень неожиданно: он почувствовал из себя исход энергии. Вскочив, он увидел в темноте незнакомого человека и через секунду узнал его — это был сухорукий мытарь, болтавшийся неподалеку после того, как все остальные калеки ушли. Мытарь сидел возле Идущего Вспять и, забыв обо всем, трясся от беззвучного пока смеха, выставив перед собой словно драгоценность свою искалеченную руку. Однако искалеченной она теперь не была, будучи обыкновенной человеческой рукой. — Чудо! — перехваченным горлом пытался кричать мытарь, но Идущий Вспять успел зажать ему рот. — Кто здесь? — проснулся лежавший рядом с учителем Иуда. — Тише, — в самое ухо шепнул Идущий Вспять Левию и тот, придя немного в себя, закивал. — Мессия… даровал мне… исцеление… — прорывался сквозь пальцы Идущего Вспять ликующий шепот Левия. Больше никто не проснулся, а Иуда, знавший мытаря, уже таращился на его руку. — Я говорил! — громко зашептал и он. — Я… — Да замолчите же, — мягко, но настойчиво приказал Идущий Вспять и по бараку стало разноситься лишь возбужденное сопение бодрствующих вровень с храпом спящих. — Да, мытарь, вера твоя исцелила тебя, — задумчиво произнес Идущий Вспять. Глаза Левия счастливо таращились в сумраке. На следующий день по дороге в сторону Капернаума за Идущим Вспять шли два рыбака и мытарь, навсегда избавившийся от ненавистной сумы, но не пожелавший оставить писчие принадлежности и чистые свитки пергамента.
Профессиональной блуднице из Магдалы по имени Мирьям по прибытии в Капернаум не повезло: неподалеку от храма она подвернулась под руку суровым саддукеям, переполненным карающего благочестия. Большинство из них уже успели подобрать камни покрупнее, когда рядом с женщиной встал неизвестный человек. — Что тебе нужно? — нетерпеливо спросил старший из законников. — По дороге из дома Бога больше пристало миловать, нежели карать, — ответил незнакомец. — Отпустите ее. — Не ты ли искал у нее утехи для своего тела? Прочь! Она согрешила против господа и повинна смерти! — Кто здесь без греха? Если найдется такой — пусть первый бросит в нее камень, — сказав это, человек отступил на шаг назад, и Мирьям в ужасе закрыла лицо руками. Она слышала лишь оглушительные удары собственного сердца и не сразу разобрала, как к ним прибавился глухой стук роняемых наземь каменьев. Один за другим под ноги саддукеев с глухим стуком падали камни. Последним опустил камень на землю старший законник. — Что ж, видно, так было угодно богу, если он вложил мудрые слова в твои уста, незнакомец. Пусть же эта нечестивая впредь не оскверняет своими греховными помыслами этого города, — сказал он странным голосом, и саддукеи потянулись прочь с площади. Свершилось невиданное: извечные соперники фарисеев, приверженцы древних законов, саддукеи отказались от своего намерения побить блудницу камнями. И никто не заметил, как бледен был ее заступник, по лицу которого крупными каплями стекал пот. Лишь только Мирьям поняла, что ей даровали жизнь, она, не задумываясь, последовала за странным человеком, вступившимся за нее. — Зачем ты идешь за нами, блудница? — напустился на нее было Андрей, но Идущий Вспять тотчас повернулся к нему и сказал: — Сперва ответь ты: почему гонишь эту женщину? Андрей растерялся. — Или ты решил, что выше ее? — Андрей молчал, и Идущий Вспять повторил: — Решил или нет? — Решил, учитель… — пробормотал смущенный рыбак. — Разве ты без греха одним лишь тем, что никогда не продавал своего тела? После этих слов захихикал бывший мытарь Левий и Идущий Вспять немедленно обратился к нему: — А ты, Матфей? Чему смеешься ты? Все не смели поднять глаз и молча стояли на дороге. — Как тебя зовут? — спросил Идущий Вспять женщину. — Мирьям, — ответила она и быстро опустившись на колени, обхватила ноги Идущего Вспять. — Спасибо, равви. Я буду молить о тебе бога… — Лучше помолись о себе, Мирьям, — ответил Идущий Вспять, мягко освобождаясь от ее рук. — Можно мне идти с вами? — Ты уже идешь, — пожал плечами Идущий Вспять.
Им не приходилось наниматься на работу, потому что в заплечном мешке, который нес Идущий Вспять, всегда находился и хлеб, и фрукты, и вяленое мясо, и свежая вода во фляге. И никто не знал, когда он успевал пополнять эти запасы. Как-то по случаю Иуда предложил Идущему Вспять наполнить флягу вином. — Я не пью вина, — ответил тот. — Почему? — изумился Иуда. — Если долго бродить по дорогам, вода может испортиться, а вино только станет лучше. — Я знаю. Но моя вода не портится, и ты смело можешь пить из этой фляги. — Вода не веселит так, как вино, — не отступал Иуда. — Это та небольшая радость, что доступна беднякам вроде нас. — Я умею веселиться и без вина. Но если вам хочется — можете его пить, — ответил Идущий Вспять и они больше не говорили об этом. Как-то вечером в кругу местных рыбаков, у костра, спутники Идущего Вспять по обыкновению норовили сесть ближе к своему учителю и, как всегда это бывало, беззлобно переругивались. Идущий Вспять, которому все это порядком надоело, пригрозил уйти от них навсегда, если это не прекратиться. Местным рыбакам это показалось любопытным, и один из них спросил: — Чему ты учишь этих людей, Иешуа, что каждый из них стремится сесть у самых твоих ног? — До сих пор я ничему не учил их, — ответил Идущий Вспять. Рыбаки удивились: — Но почему же они говорят тебе «равви»? Болтливый Андрей хотел было сейчас же рассказать и об удивительном нарушении шаббата, и об исцелении молчуна Левия, но Идущий Вспять разрушил его планы, сказав: — Я думаю, что они хотят постичь одну великую науку. — Что же это за наука? — послышалось отовсюду. — Наука эта называется «Быть человеком». — Научи и нас, равви, — попросили многие: одни насмешливо, другие всерьез. — Одного костра для этого будет недостаточно, — ответил Идущий Вспять. — Да и сам я давно уже постигаю эту науку, но нет конца моему учению. — Но, по-моему, достаточно следовать заветам, данным господом нашим Моисею. Разве этого недостаточно, чтобы быть человеком? — спросил хитрый Левий и приготовился слушать. Идущий Вспять задумчиво обвел глазами сидящих вокруг огня рыбаков и сказал: — Моисей был очень мудрым и смелым человеком. Настолько смелым, что решился из рабов фараона сделать свободных людей. Ведь раб не знает, что такое свобода. Он привык делать то, что ему велят, а свобода — это, прежде всего, свобода выбора. Если раба сделать господином, то свобода для него будет в том, чтобы самому обзавестись рабами, послушными его воле. Разве из этого круга есть выход? На этом законе стоит человеческий род. Кто-то непременно слуга, кто-то — его господин. Но можно сказать слуге, что он — избранный. Что лишь он один достоин чего-то, недосягаемого для всех остальных. Он избран и на него возлагаются великие чаяния того, кто его избрал. Именно так и поступил мудрец Моисей, сотворив из рабов фараона рабов единого господа Элохима, справедливого и великого владыки мира, о котором забыли под гнетом захватчиков наши предки. Так на земле не осталось никого, кто мог бы властвовать над избранным народом. Ведь отныне ими владел сам господь. Но и тогда Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне — чтобы умер последний, кто помнил, как был рабом фараона в расцвете своих лет. Моисей не пощадил и себя: ему не суждено было перейти Иордан. Но, избежав одной опасности, Моисей уготовал своему народу ловушку: отныне каждый сын Израилев считал себя избранным, а значит, возвышал себя над остальными. Рыбаки зачарованно слушали и Идущий Вспять добавил: — Но человеком можно оставаться, не будучи ни рабом, ни господином. Это трудная наука и боюсь, чтобы ее постичь, одного желания мало… Идущий Вспять замолчал, а потом сказал: — Пора спать, друзья. И пусть ваш завтрашний улов станет богаче ваших снов. Притихшие люди не сразу сумели заснуть, мучительно пытаясь осознать слова, сказанные Иешуа из Назарета.
Пока путники жили среди рыбаков, Идущий Вспять никому не позволял лениться и все чем могли помогали артели: сам Идущий Вспять с Андреем и Иудой выходили со всеми в море, а Левий помогал Мирьям, когда та стряпала или ходила на рынок. — Разве ты рыбак, Иешуа? — удивлялись местные артельщики. — Ведь в Назарете далеко до моря и реки там нет. — Я долго странствовал и многому научился, — отвечал этот чудак, а однажды немало всех удивил. В тот раз два дня не было улова, что, впрочем, случалось часто, и тогда Иешуа, который чем-то все это время мучился, не выдержал и сказал, указав в сторону рукой: — Забросьте сеть там. Только быстрее. Сеть, наполненную рыбой, едва вытащили. А на берегу теперь всегда ждали приходившие со всех концов Капернаума люди: весть о странном учителе из Назарета быстро облетела город. К артели рыбаков стали стекаться любопытные, чтобы послушать чудны́е речи. Рыбаки тут же продавали часть улова, поэтому все были довольны. После трапезы рассаживались в круг и ждали, что скажет учитель. Однако он никогда не начинал говорить первым и тогда кто-то непременно спрашивал его о чем-нибудь, чтобы начать разговор. Идущий Вспять отвечал всем, каков бы ни был вопрос. Как-то человек с синяком под глазом спросил: — Моисей учил нас об отмщении: око за око и зуб за зуб. Нарушил ли я завет пророка, если мой обидчик ушел ненаказанным? Среди собравшихся раздались смешки, однако Идущий Вспять ответил совершенно серьезно: — Если тебя ударили по правой щеке, подставь и левую, потому что заслужил — либо недостойным деянием, либо намерением, либо собственной глупостью. Однако подставивший другую щеку второго удара вполне может избежать, ибо истинно раскаявшийся расправе не подлежит. Тот, кто за всякое свое деяние готов держать ответ, глупых да непотребных шагов не делает, и тогда высшие силы встают на его защиту. Смутившийся было, человек с синяком удивленно задумался и тут же закивал головой, соглашаясь: — Выходит, что я заслужил, равви. В моем саду прошлой ночью я услышал шум, вышел проверить и увидел человека, собирающего смоквы в миску. Я спросил его, что он тут делает, а он попросил подержать миску и когда я принял ее, ударил меня по лицу и кинулся бежать. — Да, Иоиль, сглупил ты, — раздались голоса, но смеяться никто больше не решился. Как-то, когда очередное собрание закончилось и люди стали расходиться, а артель укладываться на ночлег, Мирьям подвела к Идущему Вспять женщину. — Учитель, — сказала она, — Андрей с Иудой рассказывали мне о ночи во время шаббата. Помоги и этой женщине. Идущий Вспять устало взглянул на женщину, но обычных слов о том, что он не целитель на этот раз не сказал, а взгляд его изменился — он смотрел внутрь незнакомки. Мирьям попыталась было что-то сказать, но Идущий Вспять оборвал ее, спросив у женщины: — С мужем долго живешь? — Больше трех лет, — был ответ и Идущий Вспять сказал удивленной Мирьям: — Все тут понятно: детей у них нет. — Это позор, муж не хочет на меня глядеть. Если не понесу дитя, то мне лучше не жить, — шептала женщина, плача. Идущий Вспять положил свои ладони ей на живот и та всхлипнула: — Ой! — Ступай с миром, — улыбнулся Идущий Вспять, отнимая руки от живота женщины. — Войди к мужу этой же ночью и ничего не бойся, потому что теперь все будет правильно. Только не говори никому обо мне. Твердившая слова благодарности растерянная женщина ушла, а Мирьям счастливыми глазами долго потом смотрела на уже спящего учителя и шептала молитвы. 8 (ВОСЕМЬ) 9 (ДЕВЯТЬ) Теперь среди тех, кто приходил слушать учителя из Назарета, стало немало болящих. И непонятно было, то ли та женщина проболталась кому, то ли ученики не умели держать языки за зубами (что было верней). Но теперь странный человек по имени Иешуа никому из страждущих не отказывал: хромые начинали ходить ровно, эпилептики переставали биться в припадках, слепые обретали зрение. И шаббат не был препятствием для ищущих исцеления, так же как и для Идущего Вспять все дни были равны между собой. Однажды артель посетили старейшины из местных саддукеев. Рыбаки как раз сушили сети после лова и отбирали рыбу для продажи. Старейшины брезгливо оглядели бродяг, жмущихся к человеку, врачевавшего их раны, и сами стали свидетелями, как известный даже им слепец от рождения кричал от счастья, впервые увидев дневной свет. Когда последний из убогих перестал быть таковым, саддукеи подошли к врачевателю. — Ты ли тот, кого люди по недомыслию называют мессией? — спросил его старший из них. — Имя мое Иешуа и мне нет дела до того, как меня называют другие. — Даже если они назовут тебя сатаной ? — Я не противник этим людям. Они идут ко мне за исцелением, и я не отказываю им. — Ты нарушаешь закон, исцеляя по субботам. Ты ли не противник после этого? — Недуг приходит в любой час, и нет ему дела до того, ночь на улице или день покоя. Говорил одному саддукею, скажу и вам: не человек для субботы, но суббота для человека. — Какой силой ты творишь свои дела? Не нечистой ли? — Если болезни от нечистой силы, то как же они отступают, если я применяю к ним их же соратников? А как я исцеляю мне не ведомо — я лишь орудие в более сильных да умелых руках. — Почему же не учишь открыто, в Храме, а среди мытарей, блудниц да иных грешников? — Здоровым ли нужен врач? Место лекаря в чумном бараке. — Отчего же еще говоришь речи крамольные, будто сыны Израиля вовсе не избраны господом нашим? — Иной чумой, не телесной, и в Храме болеют, да не ведают о том. — Что говоришь?! Как смеешь?! — То говорю, что, отделив себя от иных народов, необрезанных, и от женщины себя отделяете, поставив ее ниже мужчины. Не говорите ли в молитве: «Благодарю тебя, Боже, что ты не создал меня женщиной»? — Бога хулишь, недостойный! — Разве? Лишь о вас я пока говорил. Не ваша ли паства те, кто приходит на этот берег, и не потому ли они слушают меня, что вы не замечаете их? Не желая больше слушать оскорбительных речей, священники поспешили убраться восвояси, а возле Идущего Вспять обнаружил свое присутствие Матфей, перепачканный чернилами: — Учитель! После таких слов они не позволят тебе проповедовать в Храме. — А я не проповедник и учить в Храме не намерен. А ты от дела не отлынивай, а ступай помогать Мирьям. Или и ты считаешь для себя недостойным помогать женщине? Матфей прикусил язык и исчез. Но как бы ни было много среди приходящих на берег Капернаума недужных, большинство все же жаждало исцеляющих слов человека из Назарета. И день ото дня их собиралось все больше, и Идущему Вспять приходилось говорить все громче, чтобы каждый мог услышать его слова. — …спрашивайте и услышите ответ, ищите и обладать будете. Ибо лишь для идущего дорога становится короче и вопрошающему отзывается даже эхо, и дверь отворят тому, кто в нее стучит. Прочитав «Алеф» дойдете и до «Цади» , и как иначе одолеть книгу, не разумея грамоты? Однако всегда помните: каков вопрос, таков и ответ будет; что ищите, то и получите. Ищущий меч прольет кровь, тоскующий по слову услышит песню, идущий за плугом пожнет хлеб… — Завтра идем в Иерусалим, — сказал как-то Идущий Вспять и на следующее утро в двух лодках, одолженных у рыбаков, удвоившееся число последователей Иешуа из Назарета покинуло Галилею. К вечеру пришло ненастье, небо задернуло тучами, и пошел дождь. Лодки разбрелись по волнам, потеряв друг друга, и когда та из них, в которой плыл Идущий Вспять пристала к берегу, второй все не было. Ветер усилился, и скоро стало ясно, что вторая лодка сбилась с пути. Один новичок из рыбаков по имени Симон — человек горячий и вспыльчивый — громко сетовал, бродя по берегу. — От нечистого эта буря! — говорил он, вышагивая взад и вперед, пока остальные ладили большой костер. — Они утонут. Учитель! — позвал, наконец, он, но Идущий Вспять не отозвался. — Где Ханоцри ? — спросил Симон, подойдя к разгоравшемуся костру, но никто не смог ответить ему. Тем временем во второй лодке, где в числе прочих были Мирьям и Матфей, давно уже под стать буре поднялась тревога. — Если до утра не перевернемся, то воды и без того наберем, чтоб потонуть, — сказал некто Фома, пытаясь согреть руки. Ветер все крепчал, волны поднимались все выше и скоро половина гребцов, бросив весла, молилась, срываясь со слов на рыдания. — Ну что же вы?! — металась между мужчин Мирьям. — Нужно грести, одними словами не поможешь! Но ее никто не слушал, а многие уже и не слышали из-за шума бури. И тут в лодке неведомо откуда возник человек, заставив двоих отпрянуть в стороны на скамье. — Эх вы, маловерные, — прокричал человек голосом Идущего Вспять. — Ну-ка, возьмемся за весла! Крики ужаса сменились радостным ором. — Учитель! — прижалась к нему Мирьям. — Как ты добрался до нашей лодки? — Пешком! — отмахнулся Идущий Вспять и обратился ко всем: — Навались, берег уже близко! После долгой отчаянной борьбы в темноте, среди вспененных волн, показался слабый отсвет разложенного на берегу костра. Когда из выброшенной морем на берег лодки вышел учитель, все, кто был на берегу, встали на колени, последовав примеру Симона. — Господин! Веди нас хоть в огонь! Не оставим тебя! — сказал он за всех. — Не называй меня господином! — строго ответил Идущий Вспять. — Так и норовите обратиться в рабов при первой возможности. Поутру буря улеглась, и путники отправились дальше посуху. Где бы не останавливался Идущий Вспять со своими спутниками, отовсюду к этому месту тут же стекался народ. И однажды набралось их весьма много со всех ближайших селений. До глубокой ночи говорил с ними Идущий Вспять и врачевал нуждающихся, а когда, наконец, собрание утихло, Мирьям сказала ему: — Учитель, здесь много женщин и стариков, и им нечего есть. — А что есть у нас? — Пять хлебов, да немного рыбы, — развела руками Мирьям. — Неси сюда, — устало попросил Идущий Вспять и Мирьям живо принесла скудную еду. — А теперь зови ко мне всех лентяев, что называют себя моими учениками, — с улыбкой велел он ей и Мирьам убежала. Когда же она вернулась вместе с остальными, то учителя не было видно из-за огромного вороха хлеба и рыбы, двумя холмами возвышавшимися возле него. — Их будто пекли в одной печи! — ахнула Мирьям, разглядывая хлеб. — Все как один, словно близнецы… — Что же вы стали? Раздайте пищу людям, — еле слышно от усталости сказал Идущий Вспять и тут же уснул. Когда уже все ученики, накормив людей, укладывались возле спящего учителя, Иуда вслух сказал, вовсе ни к кому не обращаясь: — Как же он сотворил этот хлеб и эту рыбу?.. — Умножение вещества по подобию, — неожиданно ясно произнес сквозь сон непонятные слова Идущий Вспять и добавил на незнакомом языке: — Плевое дело…
В городе, помнившем славу Соломона, было пыльно и душно. Среди плоских крыш и белых стен домиков, теснящихся друг к другу, как овцы в непогоду, проглядывали зелеными островками садики, а над всем этим на горе Мориа высился золотой гребень дома Бога за зубчатыми стенами — Храм. Привычно размеренно шагали по узким улочкам водоносы, шныряли дети, семенили ослы и шествовали верблюды; куда-то торопились непривыкшие обращать на себя чужое внимание женщины и тяжело ступали фарисеи в своих обширных одеждах, прикрыв глаза и многозначительно согнувшись под бременем великих заветов Моисея и пророков, отчего народ насмешливо называл их «широкоплечими». Город помнил былую славу Соломона, но помнить и обладать ею — не одно и то же. Поэтому в поисках этой славы Идущий Вспять взошел по крутым улицам на гору Мориа, к Храму. Многие верили в подобие человека, восседающего на небесах, но бывшего бесконечно могущественнее, а для Идущего Вспять эта маска-оболочка давно перестала быть таковой, рассыпавшись в пыль и открывшая куда как более сложные механизмы мироздания, нежели управление человеком путем оглашения законов через глашатаев-пророков. И здесь, на земле Завета, символом этой маски, являющей свое естество лишь трудолюбивому взору, была Тора, ключ к Истине. Ее можно было читать как летопись народа Израиля, можно было постигать с ее помощью мировоззрение еврейских философов, а можно было увидеть священное Древо Жизни, имеющее магические плоды-сефирот, открывающие двери в иные миры, свободные от низших эмоций. Но в Храме, среди молчаливых стен, увитых вязью цитат из Торы, бросились ему в глаза не золоченый алтарь, не семисвечник-менора, и даже не сама священная Книга. Первое, что ударило по глазам Идущего Вспять, ждавшего прикосновения к чуду, были столы, теснившиеся тут и там с разложенными на них монетами менял, драгоценным маслом и свечами, и клетками с птицами, предназначенными в жертву, и чем-то еще, размещенным деловито и со значением. Столы эти гордо стояли, всем своим видом говоря, что занимают это место по закону и так же, как вчера, будут они тут и завтра, и всегда. И творившие молитвы люди не имели возможности совсем избавиться от их плотного соседства и давно уже привыкли к этому и, когда было нужно, сами становились у этих столов по другую сторону и делали необходимые покупки. — Разве дом Бога когда-нибудь был местом для извлечения прибыли? — раздался под древними сводами голос Идущего Вспять, заставив молельщиков прервать молитву, а торговцев удивленно повернуться к нему. — Если у тебя пусто в мошне, тогда не шуми, а тихо воздавай молитву, и будем надеяться, что Господь Элохим услышит такого нищеброда, как ты, — со смехом ответил один из менял. — Веру чистую превратили вы в привычку, и теперь торгуете этой привычкой, жирея на ее прогорклом масле! Вон из Храма! Ответом ему были недобрые улыбки и смех, и он впервые за многие годы дал волю своему гневу, давно, как ему казалось, загнанному им в дальние уголки вместилища своей души, но, как оказалось, вовсе никуда не подевавшемуся и даже не истончившемуся до легкой тени. Гнев этот стремительно поднялся со дна его существа, затуманил взгляд и выплеснулся навстречу презрительно прищуренным глазам торговцев и их цепким пальцам, с готовностью сосредоточенным на сытых животах… Первый удар опрокинул один из столов и заставил пальцы торговцев испуганно, как пауки, разбежаться в стороны с насиженных мест. На каменные плиты пола звонко посыпались монеты, и полилось душистое миро. Один за другим опрокидывались ненавистные столы, и кричали напуганные жертвенные птицы, и им вторили пронзительные испуганные голоса, обращенные не к Богу, но к человеку: — Что ты делаешь?! — Убирайтесь вон! — покрыл голос Идущего Вспять их нестройный хор. — Позовите первосвященника! — взвизгнул кто-то из торговцев, следом за своим товаром соскальзывая на пол в стремлении защитить нажитое добро. Идущий Вспять грозно возвышался над россыпями монет и лужами драгоценного масла. — Вон из дома молитвы! — полосовал его голос суетливые спины менял. — Дом Бога не место для карманной выгоды! Некоторые торговцы предпочли внять его призыву и не дожидаться предстоятеля из саддукеев, которые и вершили здесь правила. Однако многие остались, и услышали, наконец, вопрос первосвященника: — Что здесь происходит? Идущий Вспять обернулся к человеку с посохом и золотой пластиной на груди. — Пришло время очистить Храм от неподобающих чаяний, — ответил он. — Кто дал тебе право гнать этих людей? — посох священника качнулся в сторону ползающих по полу торговцев. — Закон, который призван хранить ты, но приходиться защищать мне. Идущий Вспять был прав, и давно уже роптали пророки вместе с Хаматвилом, побывавшим как-то в Иерусалиме, но в сердцах плюнувшим на все эти непотребства и вернувшимся обратно к Иорданской переправе. Люди в Храме, пришедшие для молитвы, одобрительно загудели. — Кто ты? — спросил первосвященник. — Человек, — был ответ странного пришельца. — Есть имя у человека? — Иешуа из Назарета. — Ты пророк? — Нет. — Тогда тебе следовало зваться Илией или самим Моисеем. Учинять бесчинства в Храме не позволено никому. — Поэтому я и прогнал этих людей. — Чем докажешь свое право на это? — Не право, но обязанность всякого заботиться о сохранности Храма, а вы лишь разрушаете его. Неужели мне одному подставлять плечи под дрожащие стены? — Дрожащие стены? — переспросил изумленный подобными словами саддукей и обернулся к другим подошедшим к нему священникам. — Он сумасшедший или касаф , — сказал он насмешливо и снова обратился к Ханоцри: — Наши отцы строили этот Храм сорок шесть лет, а нас ты обвиняешь в его разрушении? — Возвести храм непросто, но разрушить можно и не расшатывая камней, — ответил Идущий Вспять. — Будет он долго стоять разрушенным изнутри, а потом и весь рухнет. И повернувшись к копошащимся торговцам, добавил: — Вы еще здесь? Сказано вам — убирайтесь! Священники безмолвствовали, и поэтому изгоняемым пришлось подчиниться. Идущий Вспять обернулся к саддукеям и произнес: — Жажда наживы душит человека. Овцы ваши отбились от стада, а вы сами себя пасете. Не так ли сказано пророком Иезекиилем? Не то носите вы на своих тефиллин . Вот подходящая надпись: «И утучнел Израиль, и стал упрям; утучнел, отолстел и разжирел; и оставил он Бога, создавшего его, и презрел твердыню спасения своего ». Саддукеи не проронили ни слова, стоя неподвижно, как статуи языческих богов Рима, будто в Храме вообще никого кроме них не было. И тогда Идущий Вспять вышел из Храма вслед за последним менялой, тащившим свой столик.
Он пробыл в Иерусалиме несколько дней, сопровождаемый толпами людей и продолжающий говорить странные речи. Как и в предыдущих своих речах, ему приходилось облекать свои мысли в понятные и яркие притчи, но даже и тогда мало кто мог постичь их истинный смысл. Из тех, кто неотступно следовал за ним, называясь его учениками, Симон оказался самым несообразительным. Он терпеливо ждал от Идущего Вспять разящих молний Мессии и в предвкушении справедливых расправ, в которых жаждал участвовать, добыл себе где-то короткий римский меч, что постоянно носил теперь под одеждой. При любой возможности он демонстрировал Идущему Вспять свою преданность и на любой вопрос, обращенный ко всем, стремился ответить первым, часто становясь посмешищем. Однако его ничто не смущало — он и этих своих промахов часто не замечал. Идущий Вспять как-то сказал ему: — Да, Симон… Тебе бы родиться скалой. Что не возвели бы на тебе — синагогу ли, тюрьму, общественную баню — все стояло бы, не шелохнувшись. Так и пристало к Симону прозвище Кифа , чем он гордился невероятно. Во время трапезы он всеми силами стремился быть рядом с Идущим Вспять, ревниво оспаривая эту привилегию у других, сам создавая этим нездоровый ажиотаж среди остальных. Идущий Вспять эту грызню не выносил, нередко приходя в настоящую ярость. Лишь двое из большого числа учеников не придавали этой борьбе за первенство никакого значения — это были Мирьям из Магдалы и Иуда из Кириафа. Их-то и выделял негласно Идущий Вспять и любил их как самых преданных друзей. Только они чаще других постигали смысл его притч, только они не показушничали перед ним своей любовью и лишь на них он всегда мог положиться. Иуде давно были поручены деньги стихийно созданной общины, которые постоянно несли приходившие послушать Идущего Вспять люди (он поначалу отказывался от этих подаяний, но потом решил оставлять для нужд тех, кто продолжал ходить с ним повсюду). Мирьям редко говорила, предпочитая слушать, но Идущий Вспять видел по ее глазам, что его странные речи достигают самых потаенных уголков ее души. Многое понимал тихоня Матфей, вечно перепачканный чернилами, однако далеко не все. Иногда в притчах Идущего Вспять он отыскивал совсем иной, лишь ему одному понятный смысл, иногда понимал его фразы буквально — это становилось ясно, когда порой (очень нечасто) Матфей начинал спорить с учителем. Идущий Вспять подозревал, что Левий очень многое трактовал на свой лад, из обыденных вещей творя небывальщину, и порой не замечая поистине великих чудес. Однако проверить это было нельзя, так как Матфей свои исписанные пергаментные свитки никому не показывал, никогда не расставаясь с ними. Да и не думал Идущий Вспять о такой проверке — ни к чему она была для него. Теперь он как должное воспринимал тот факт, что ему каждый день приходилось врачевать больных, приходивших к нему. Это лишь поначалу сильно изнуряло его, а потом стало обычной работой. Также ему приходилось теперь облекать то знание, каким он обладал в слова на арамейском наречии, никогда не думая прежде, что этот язык станет ему понятным и таким же родным, как сотни других и, причем, без всякого на то усилия. На этой земле, куда вел свой народ Моисей, Идущий Вспять выполнял неведомую им прежде работу, к которой он никогда не стремился и даже чурался ее, а теперь чувствовал в ней некую потребность для себя, для своей изболевшейся души, которая на его взгляд заслуживала если не кары, то некоего испытания. Он еще метался, искал точку приложения своих знаний и умений здесь и сейчас, порой забывая, что именно эти привычные прежде критерии изменились для него раз и навсегда и никогда им уже не суждено стать прежними. Понятие «время» было теперь для него совершенно иным; оно перестало быть чем-то, поддающимся измерению (чего всегда с ним пытались проделать люди); оно превратилось в поток, пронзающий его подобно какому-то излучению, и он его физически ощущал. Мало того, прошлое и будущее теперь вовсе не принадлежало этому потоку — его попросту не существовало и его нес теперь с собой он сам, Идущий Вспять; нес в себе, в своей памяти, и именно для него оно менялось сообразно имеющим место воздействиям — воздействиям его, Идущего Вспять. Поэтому то, что случалось с ним, с кем-то другим в подобной ситуации имело бы совершенно иные последствия, и этот другой унес бы с собой дальше именно свое будущее, а, вернее, ощущение этого будущего. Идущий Вспять уже знал, что то место во времени, откуда он вынужден был бежать, даже если он достигнет этого места, никогда не будет таким, каким он его оставил. Это были параллельные миры и единственное, чем они соприкасались, был он сам. Он осознал очень важную вещь: прошлое и тем более будущее не есть постоянные величины. Время виделось ему некоей рекой. По ней можно было плыть как вверх по течению, так и вниз, причем с разной скоростью. Однако сама река постоянно менялась: берега оставались прежними, но воды реки никогда не бывали статичны. При всей похожести одной волны на другую, все они были абсолютно разными и неповторимыми. Поэтому, проплывая на своей лодке по реке, путешественник никогда не смог бы попасть в то же самое состояние ее вод. Мало того, его лодка оставляла на воде свои следы. Так и история, кажущаяся людям делом сугубо прошлым, оставалась статичной лишь для тех, кто дрейфовал в своей лодке вниз по течению. Но сто́ило вернуться — и все уже шло не так: воды реки менялись и к ее собственным волнам прибавлялись волны лодки того, кто так неосмотрительно решил совершить это путешествие. Люди, жившие прежде в том самом месте, сменялись другими, а с ними и события приобретали иные качества. Поэтому и до́ма Идущего Вспять больше не было на этой земле — он стал пилигримом, которому не суждено было обрести приют. Так он пришел к осознанию того, что всегда знали мудрецы древности, стремившиеся к свободе: направление движения не имело никакого значения, важно было само движение. Но было оно отнюдь не бессмысленным. Идущий Вспять помнил мудрые слова о том, что «многие знания рождают многие печали» и был согласен с этим. Однако печаль хоть и была страданием, но своим масштабом и последствиями несоизмеримо уступала страданию, порожденному именно неведением. Неведение держало человека за горло, стреножило, затуманивало взор и опутывало разум. Могуч был человек, но забыл об этом и делал ошибку за ошибкой и, обманывая себя, обманывал и других, и, делая больно другим, уязвлял и себя. Несчастен и жалок стал человек, и молил бога об избавлении от мук и не ведал, что он сам и есть бог, низвергнутый на землю. И, взваливая на свои плечи бремя власти, стращал ближних муками ада, не зная о том, что ад — дело его собственных рук, а не логово и вотчина дьявола. Полагая себя творением господа, человеку и в голову не могло прийти, что это он сам, по своему образу и подобию создал карающего сурового бога, всемогущего властелина, не понимая, что таковым он сам, человек, и является. И напоминало это все Идущему Вспять втаптывание себя в грязь перед большим зеркалом, для надежности завешенным тканью, как в доме у покойника; да еще проделывание всего этого с закрытыми глазами — чтобы, не дай бог, не увидеть правду. Поэтому и хотел Идущий Вспять открыть человеку глаза да отдернуть завесу, чтобы увидел он свою сущность и научился, наконец, быть самим собой — быть человеком. Хотел, но не знал, как это сделать. И, порождая восторги, порождал и смуту.
За время, проведенное в Иерусалиме, Идущий Вспять познакомился с людьми, не спешившими называться его учениками и всюду следовать за ним как хвост, однако по большей части разделявшими его мысли и чаяния. Они не были «видящими», но это не мешало им отделять ложь от истины. Идущий Вспять останавливался в домах этих людей и по ночам они вели долгие негромкие беседы, когда «ученики» вповалку спали поблизости. Впрочем, спали не все — Иуда, Мирьям и иногда Матфей были свидетелями этих бесед, потому что не спешили проваливаться в сон. Одним из людей, сблизившихся с Идущим Вспять был человек по имени Элеазар, живший неподалеку от Иерусалима, в поселке Вифания. Он был умным, добрым и открытым человеком, имевшим на многие вещи свою точку зрения — выстраданную и оберегаемую от чужих ушей. Но не от Идущего Вспять. Мирьям и Иуду поражало то, что Элеазар порой не был согласен с их учителем и даже спорил с ним. — Ты думаешь, что свет Истины сделает их счастливыми? — спрашивал Элеазар, кивая в сторону, откуда доносился раскатистый храп Кифы. — Истина не делает человека счастливым. Но тех, кто может противостоять ее напору, она делает стойкими. Это очень важное качество для человека, стремящегося к свободе. К тому же ты забываешь, что я не звал их за собой, они сами ходят за мной как привязанные. — Но ты учишь их! — Они спрашивают, и я отвечаю, — Идущий Вспять вздохнул. — Не все из них понимают меня, но тех, кто понимает, я не могу оставить. Даже если бы хотел... Так получилось. Странно: я могу ответить на многие их вопросы, но мне самому не с кем посоветоваться. Я давно привык слушать тишину, лишь она одна способна давать ответы. Однако утешить меня она не может… 9 (ДЕВЯТЬ) 10 (ДЕСЯТЬ) Правитель Галилеи Ирод Антипа дважды преступил закон, польстившись на свою племянницу, которая к тому же приходилась женой его брату. Люди, утверждающие, что все зло в мире из-за баб, могли бы избрать своим жупелом Иродиаду — женщину, ставшую таки женой Ирода; говорили, что она и соблазнила Ирода Антипу, будучи недовольной замужеством с его братом, который был лишен наследства Иродом Великим. Народ, как ему и полагалось, тихонько по этому поводу роптал, а Иоанн Хаматвил, все еще сидя у переправы, во весь свой крепкий голос высказывался со всей определенностью, свойственной всем пророкам и во все времена. Ирод Антипа недолго думал, да и заточил Хаматвила, чтоб он перестал мутить воду не только в Иордане. Хватало уже и того, что ожидаемый всеми мессия, о приходе которого неустанно предупреждал Хаматвил, якобы действительно появился на земле обетованной. Говорили, что он уже учит в Иерусалиме, однако Ирод не спешил, ожидая, к чему приведет взятие под стражу Хаматвила. Не утихнут ли слухи о неведомом учителе сами? Мало ли легенд слагают люди… Весть о том, что Иоанн Хаматвил содержится во дворце Ирода, достигла общины Идущего Вспять. Ученики взволновались. — Иешуа, тебе лучше покинуть Иерусалим. Тебя тоже могут схватить, — говорили они. Идущему Вспять было смешно. Он много раз ходил под самой смертью и научился ускользать прямо из когтистых лап своих недругов, когда они еще у него были. Ничто не помешало бы ему исчезнуть и из крепких темниц дворца Ирода, но он видел лица людей, которые назвали себя его учениками, и не мог вести такую игру. Он видел в глазах Мирьям и Иуды, и даже во взгляде Кифы и Фомы настоящую тревогу за него. Они беспокоились за своего учителя, который даже не принимал их до сих пор за настоящих учеников! Стыд объял его. Он давно понимал, что все это никакая не игра из тех, что он регулярно позволял себе вести, шагая по миру и времени. Однако события в Палестине заходили все дальше и дальше, и начинали приобретать совсем иной оборот, нежели казалось ему совсем недавно… Идущий Вспять ушел из Иерусалима. За ним шло более полусотни человек — самые рьяные его последователи. Поскольку такое количество народа, движущееся за одним человеком, не могло не привлечь внимания, они разбились на группы по дюжине человек в каждой. Так и шли.
Предводитель зилотов Иуда Гавлонит и его единомышленник фарисей Садок несколько лет назад подняли восстание, наивно полагая, что смогут одолеть римских легионеров. Они не признавали никакой власти над избранным народом, кроме власти самого Господа Элохима. Народ Галилеи поднялся как один, принимая Иуду за Мессию-воина и свято веря в то, что в разгар решающего сражения с неба спустятся ангелы и римские орлы уберутся, наконец, в свой далекий языческий Рим. Однако чуда не произошло, религиозные анархисты были разбиты и вдоль дорог Галилеи протянулись долгие вереницы крестов. Иуда Гавлонит уцелел и через несколько лет снова поднял восстание, но вскоре был убит, и мятежная Галилея затихла в ожидании нового мессии-воина. И когда впереди Идущего Вспять покатилась его слава, народ встрепенулся: вот он, Мессия! И те, кто воочию видел чудеса, которые он творил, ждали только одного — когда он обнажит сияющий небесным светом карающий меч и полчища язычников будут посрамлены и разбиты. Но человек по имени Иешуа не спешил явить народу символ своей власти и священной миссии — меч. И вместо этого возился с прокаженными и слепыми, и еще много и малопонятно говорил. Поэтому шли за ним недавние калеки да нищие, а потенциальные воины разочарованно смотрели вслед и не спешили выкапывать на огородах схороненные до поры мечи, оставшиеся еще от штурма арсенала в Сепфорисе.
Уже близко был Назарет и Идущий Вспять понимал, что не зайти туда он не сможет. Этого ждали — все знали, что он из Назарета: ведь он сам когда-то так сказал. Как-то вечером, когда все укладывались спать, Мирьям сидела возле Идущего Вспять. Все были утомлены после перехода и очередного нашествия людей, но Мирьям все-таки задала вопрос, давно по-женски волновавший ее: — Учитель, скажи, твои родители все еще живут в Назарете? Идущий Вспять покачал головой: — Их нет на этой земле. — Умерли? — прошептала Мирьям. — Скорее, еще не родились, — рассмеялся Идущий Вспять. — А как звали твою мать? — Да вот как тебя, — улыбнулся Идущий Вспять. В маленьком пыльном городке под названием Назарет никто не помнил человека по имени Иешуа, но это было не важно. Все слушали его слова. — …чересчур много думаете о дне завтрашнем. Так путник забегает в мыслях на много дней вперед, представляя, как входит в городские ворота и предвкушает трапезу под кровлей, но забывает о необходимости смотреть себе под ноги и падает, споткнувшись о камень, лежащий на дороге. Как же ему теперь с вывихнутой ногой одолеть долгий путь? Живите днем сегодняшним — так поступает мудрец. Меньше хлопочи́те о суетном быте, и тогда все сложится, как до́лжно. Посмотрите на птиц — разве они загадывают о том, что будут клевать завтра? Однако день за днем находится для них пища, и они радуют нас своими песнями. Не о жизни думайте, но о смерти не забывайте — в этой точке ищите опору и тогда выстоите, ибо что может быть хуже смерти?.. …А когда отзвучала проповедь, кто-то в толпе крикнул: — Иешуа! Тут пришла женщина и с ней несколько мужчин. Женщина говорит, что она твоя мать и с ней твои братья. Толпа расступилась и Идущий Вспять увидел тех, кто выдавал себя за его родственников. Старая женщина и трое мужчин смотрели на него радостно и похоже, сами верили в то, что они состоят в родстве. Идущий Вспять покачал головой и сказал: — Вы ошиблись, добрые люди. Каждый из вас может называть меня сыном, но все вы для меня братья и сестры. И он широко обвел толпу рукой. Больше никто открыто не набивался ему в родственники.
Ироду Антипе нравилось посещать на досуге темницу, где содержался Иоанн Хаматвил — когда еще удастся поговорить с настоящим пророком с глазу на глаз? Хаматвил и в мрачных застенках не молчал, а его обличительные речи стали еще более категоричны, чем прежде. Ирод снисходительно пропускал мимо ушей едкие тирады в свой адрес, а также несмешную сатиру по поводу своей молодой жены и ждал, когда «глас вопиющего» перейдет на тему, больше всего его интересующую — о пришедшем в Палестинские земли Мессии. — Так ты говоришь, он уже пришел? — уточнял тетрарх, плавно переводя поток откровений в нужное ему русло, и с интересом внимал Хаматвилу. Из речей Иоанна выходило, что «марионеточная власть» Ирода близится к концу, но развалит ее отнюдь не проповедовавший сейчас в Иудее и Галилее Мессия, а римские легионы. — А что же Мессия? — спрашивал Ирод и неизменно слышал о «свете Истины», который нес людям «посланный богом». Неведомая истина казалась Ироду совершенно безобидной по сравнению с распоясавшимися, по Иоанну, римскими язычниками, и он все ломал голову, какая вожжа попадет под тогу императора, отчего он пойдет крушить Иерусалим и понять этого не мог — далекий Рим относился к своей новой провинции, которую считал частью Сирии, снисходительно и в целом терпимо. Бородатые люди, имеющие своего персонального Единого Бога, казались всем этим тибериям и августам угрозой несерьезной, куда для поддержания порядка достаточно было во время крупных праздников вводить легион-другой под командованием проверенного прокуратора. Времена Иуды Гавлонита и других героев-партизан казались далекими и канувшими в Лету окончательно. Так Ирод и навещал своего дальновидного пленника, не слишком страшно сотрясавшего своды тюрьмы своим густым голосом, в то время как его жена Иродиада строила коварные планы, имевшими целью погубить ненавистного косматого деревенщину (не каждая женщина простит обличительные речи, тем более, если они справедливы). Ее открытые призывы пустить проповеднику с переправы кровь успеха не имели — муж убеждал Иродиаду, что Хаматвил теперь не опасен, а вот его смерть как раз добавит не одну ложку дегтя в бочку и без того отнюдь не медовой популярности Ирода в народе. Однако Иродиада сдаваться не собиралась, и однажды ей удалось исполнить задуманное. По поводу дня рождения Ирода были созваны старейшины Галилеи и иные крупные авторитеты, и во дворце грянуло громкое застолье с песнями и плясками. Саломея, дочь Иродиады, пыхая молодостью, в разгар веселья выскочила на середину залы и исполнила зажигательный сирийский танец, взволновав Ирода не на шутку. Распаленный мастерством исполнительницы и вином, он кричал, призывая всех в свидетели, что исполнит любую прихоть падчерицы. По совету матери, Саломея с детской непосредственностью потребовала голову Иоанна Хаматвила. Ирод мигом протрезвел. Падение собственного давно подмоченного престижа в народе теперь стояло против цены его царского слова и тетрарх, уступив своему тщеславию, махнул рукой, повелев отделить Хаматвила от его головы. Несколько минут спустя Саломея в ужасе и восторге поднесла своей матери на блюде голову ее врага. Так умер один из лучших сынов Израиля. …В тот момент, когда серебристое облачко покинуло обезглавленное тело Иоанна, Идущий Вспять вздрогнул и, после ухода очередных болящих и вслед своим словам проповеди, сказал ученикам: — Ирод казнил Хаматвила… Иуда и Андрей, почитавшие Иоанна своим первым учителем, заплакали. Весть об этом событии облетела Иудею и Галилею также быстро, как тушь окрашивает воду. Реакция людей была однозначной — Ирода обвиняли в грехе еще более тяжком, нежели прелюбодеяние и кровосмешение, а именно: убийство пророка. Казнь божьего человека, провозвестника Истины, не подпадая под общий свод законов, осуждалась, минуя скрижали Моисея, напрямую — от сердца, по совести. Люди открыто роптали, а жители Назарета и близлежащих деревень сделали самое простое в этой ситуации: пришли к Иешуа. Толпа была огромна. Уцелевшие соратники Иуды Гавлонита прихватили с собой мечи — никто не сомневался, что время отточенной стали, наконец, пришло. — Иешуа, веди свой народ сбросить хулителей законов Господа нашего Элохима! — прокричал Симон Кифа, торжественно являя всем свой меч. Толпа, завидев клинок, одобрительно заревела в ответ. Сосредоточенный и бледный Идущий Вспять встал перед собравшимися. — Веди-и! — металось над головами многоголосое заклятие. Идущий Вспять поднял руку, призывая к тишине и она тотчас настала. — Братья мои и сестры, — начал он и его слова, многократно повторяя, подхватывали люди и несли к задним рядам собравшихся. — Обильно полита земля наших отцов их кровью и кровью их врагов. Давно уже лоза наполняет виноград не соком, но кровью павших в сражениях. Не кровь ли мы пьем, когда наполняем чаши вином? И не от крови ли мы хмелеем, как прежде хмелели от вина? Опомнитесь! И без того смерть не обходит наши дома стороной — не до срока ли мы зовем ее сегодня? Да и я не мир принес вам, но меч… Но иная это война! Мечом моим рассечете свой мир и самих себя, и увидите своего главного врага. Не вовне враг ваш, но внутри вас самих. Гордость это и себялюбие, и другие гидры существа человеческого! Мир истины, откуда вы родом, не от мира сего. Спрятан он в вас самих. Все ответы на ваши вопросы внутри вас. Прислушайтесь! И увидите вашего бога и познаете Истину, и Истина сделает вас свободными… — Веди-и-и!.. — снова раздалось вокруг, но быстро утихло. — Я не поведу вас на римские пики и мечи храмовой стражи. Этот путь ведет в никуда. Не нужно больше крови! Люди растерянно молчали и те, кто стоял позади, начали переспрашивать, что именно сказал Иешуа Ханоцри. Им не отвечали. Улыбки сползали с лиц, мечи опускались к земле. Вождь не хотел вести народ на святую битву. — Что ты делаешь, учитель?.. — кинулся к Идущему Вспять испуганный Кифа. — Они отвернутся от тебя! Посмотри, они уже уходят!!! Он кричал от ужаса, он видел, что происходит непоправимое, что рушится его мечта. Люди презрительно хмурились и уходили прочь. Никто не высказывал негодования вслух, однако было ясно, что человек из Назарета не является Мессией, которого так долго ждали все. — Они повернут свой гнев против тебя! — потрясая мечом, сказал Кифа. Идущий Вспять покачал головой: — Они ничего не сделают мне. А кто не против меня, тот со мной. С этими словами он повернулся и пошел прочь. Из восьмидесяти трех человек, в последнее время всюду следовавших за Идущим Вспять, в этот раз с ним пошли двадцать два, из которых пятнадцать были женщины. И оставшиеся мужчины, идя за спиной учителя, немало сомневались. Кому-то не позволяли повернуть в другую сторону многие чудеса, что видели они своими глазами, а кого-то вела любовь, которую они давно уже питали к этому странному человеку с пронзительным и печальным взором. Среди тех, кто остался, были все, кто присоединился к Идущему Вспять в первые же дни. Но и Кифа, как ни странно, не ушел. И меч свой тоже не бросил. Из тех же, кто поддержал Идущего Вспять полностью были Иуда и женщины с верной Мирьям из Магдалы. Все следовали за Идущим Вспять на несколько шагов позади, не смея приблизиться. Когда стемнело, община впервые за долгое время осталась ночевать вдали от какой ни есть деревни: слишком сильны были переживания, и никто не был уверен, что разгневанные жители не прогонят со своих порогов Иешуа и его учеников. Ужинать не стали и даже не развели огня — все молчали, подавленные. Когда уже принялись укладываться, Кифа подошел к Идущему Вспять. — Иешуа! — позвал он хрипло. — Еще не все потеряно! Еще можно поднять народ. Видишь, и мы не оставили тебя. Идущий Вспять хмуро слушал его. Голос Кифы креп: — Ну же, Иешуа! Я знаю, ты все можешь. Возьми меч, и народ пойдет за тобой, куда ты укажешь. Мы сумеем взять Иерусалим, и саддукеи не смогут помешать нам. Они разжирели, и мечи их покрылись ржой. Пока весть дойдет до римского кесаря, весь Израиль поднимется как один. Не беда, что ты никогда не держал меча в руках, тебе достаточно будет… — Глупец! — раздался неожиданно сильный голос Идущего Вспять. — Сам не знаешь, кому это говоришь! Блеск моего меча был подобен молнии, так что издалека замечали его! Многие молили меня о пощаде, но не многие получили ее. Что ты знаешь обо мне, ловец рыб?! Тебе ли учить меня держать отточенную сталь! Не знаешь ты, как кровь течет по клинку и как рука скользит по рукояти! Тебе ли, пропитанному сызмальства рыбьим духом, знать о том, как пахнет смерть! Молись, что не выпало тебе познать этого! Молись, что не видел глаз тех, кто через мгновение был мертв! Молись, что не слышал криков раненных и стонов умирающих! Врут те, кто пишет, как кричит тот, кого ударило в грудь копье! Неправда! НЕЧЕМ кричать этому человеку, ибо весь воздух выбит у него из груди. Слышишь ты?! Весь воздух покидает его и жизнь вместе с ним! Задумайся, глупец, к чему призываешь ты меня! Идущий Вспять уже стоял, нависая над присевшим и сжавшимся в комок Кифой. — Где твой несчастный меч? Брось его, не то порежешься! — пророкотал чужим, неслыханным доселе голосом Иешуа и шагнул в темноту, сказав оттуда: — Оставьте меня одного, не ходите за мной… Потрясенные ученики затихли, сбившись для тепла в кучу. Нарушая запрет учителя, Мирьям поднялась и последовала за ним в темноту. За ней тотчас же двинулся Иуда. Они нашли Идущего Вспять шагах в тридцати от остальных. Учитель сидел на земле, глядя в темноту. — Иешуа, это мы… — негромко позвала Мирьям. — Не гневайся на нас. Мы боялись, что ты уйдешь… совсем. Иешуа не отвечал, и Иуда с Мирьям приблизились к нему вплотную. В свете луны они увидели, как по лицу учителя катятся слезы. — Учитель, прости Кифу, ты же знаешь, он глуп… — прошептал Иуда. — Почему… — разобрали они тихие слова Иешуа. — Почему хо́дите за мной?.. Не учитель я вам, ибо недостоин… Многие смерти на мне… Тихий плач учителя превратился в рыдания и вместе с ним разревелся Иуда. Лишь Мирьям сдерживала себя. Она села возле Иешуа и прижала его голову к своей груди. Она гладила его волосы и ничего не говорила. Рыдания Иешуа утихли, но слезы все текли по его лицу и рукам Мирьям, а он продолжал твердить: — …я не хочу… я устал. Довольно с меня. Им нужен меч, но я больше не хочу брать его в руки… Не слышат они моих слов… не ведают своих истинных бед… Не хочу… Долго просидели под луной вместе с учителем Иуда и Мирьям. 10 (ДЕСЯТЬ) 11 (ОДИННАДЦАТЬ) Несмотря на распространившиеся слухи о словах Иешуа близ Назарета, люди все равно продолжали приходить к нему, заслышав, что он в их местах. И часто ему приходилось повторять все то, что он уже сказал, снова и снова отвергая предложения возглавить восстание. И снова были разочарования, но все равно продолжали приходить к нему люди, и слушали его речи и просили об исцелениях, и он никому из них не отказывал, оставаясь глухим лишь к призывам возглавить восстание. — Кто же накажет врагов Израиля? — спрашивали люди и Идущий Вспять отвечал: — Они сами накажут себя. Все, что делает человек, к нему возвращается. Всегда помните о том — даете ли милостыню или пощечину. А врагов своих учитесь любить. Враг полезен: не дает он облениться, и жиром зарасти. Враг первый заметит ваши недостатки и слабину, куда можно ударить. Слушайте своих врагов, любите их и благословляйте. Ибо как же не любить учителя? Враг делает вас сильнее, сам не думая о том. Почему верблюд не боится безводной пустыни? Потому что пустыня научила его подолгу обходиться без воды и питаться лишь скудной колючкой. Любите ваших врагов, они не дают вам спать, поэтому вы всегда начеку. Но говорю вам: не отделяйте себя от иных народов, избранность ваша есть ложь. Вы равные среди равных и кто будет норовить стать первым пред всеми, окажется последним. И не вкушать ему хлебов приветственных, но скрежетать зубами от досады. Кто стремится стать господином — достоин стать рабом. Власть и богатство порабощает человека, а раб не войдет в мир, о котором говорю я вам. Будьте как дети — ведь они довольствуются малым, доверчивы и добры. Дитя помнит о том горним мире, а, взрослея, забывает. Помните же об этом, ибо ваша наука — стать человеком, достойным Истины. В горний мир — колыбель человека — войдет лишь стойкий духом и чистый помыслами. Но до той поры будет вновь и вновь возвращаться в этот мир — исправлять свои ошибки, которые вы называете грехами и думаете, что прощение можно купить. Готовьтесь же! Не позволяйте своей душе прозябать в забвении, пока правит вами ваше тело, ища удовольствий и покоя. Просыпайтесь, бодрствуйте! Иначе проспите свет Истины. Идущий Вспять с остатками своих последователей вернулся в благодатные земли возле Галилейского моря, вновь посетил Вифсаиду и Капернаум. И снова уходили от него ученики и приходили другие, и возвращались ушедшие прежде. И если Кифа, Андрей или кто-то еще относились к ушедшим, как и к возвращающимся одинаково плохо, для Идущего Вспять это не имело никакого значения, но тех, кто был настроен враждебно и непримиримо к отступившимся, он укрощал. — Тебе еще не доводилось быть самому испытанным на прочность, — сказал он как-то Кифе. — Ты слаб духом и лишь на словах несгибаем. Твои испытания еще впереди, потому не спеши осуждать слабости других. Не берись судить — ты не мера и не правда, по которой всем следует жить. Несовершенен человек и не в судилище он, а на экзамене. Не выучившим урока придется отвечать в другой раз. Плохо построенный дом рухнет, и нерадивый каменщик должен будет вновь его отстроить, да еще десять таких домов возвести один крепче другого. Где он оплошал, не раз еще пройдет. Говорить с Идущим Вспять приходили по-прежнему многие и среди них были и фарисеи и правящие священники — саддукеи. Но далеко не всегда беседа оканчивалась со стороны фарисеев словами проклятий в адрес Идущего Вспять — часто они разговаривали вполне миролюбиво и расставались в благодушном настроении, удовлетворенные беседой — книжники никогда не были прочь перемыть кости давним соперникам, надменным саддукеям, одобряя далеко не все в их служении господу Элохиму. Однажды к Идущему Вспять пришли саддукеи из самого Иерусалима, сопровождаемые храмовой охраной числом в две дюжины. Увидев их издали, Иуда прибежал к Идущему Вспять и сказал: — Идут тебя схватить как Хаматвила, учитель! Нужно спасаться! — Не бойся, не пришло еще время им взять меня, — спокойно ответил Идущий Вспять. Стражники из Храма вели себя многозначительно — расположились в лагере сообразно тактике возможного нападения и настороженно присматривались к окружавшим Идущего Вспять ученикам. Кифа лязгал зубами от страха, и нервничал, что его меч станет виден воинам. Тем временем саддукеи говорили с Идущим Вспять. Он без колебаний спорил с ними, а они снова и снова обвиняли его в нарушении закона и просили явить чудо как доказательство его посланничества. — Чудес являть я вам не стану — я не бродячий шут. Да вы и сами видели людей, просивших у меня исцеления и получивших его. Это ли не чудо для вас, пестующих тело, но забывающих о совершенствовании духа? Священники за все время, пока длилась беседа, поглядывали на старшего из них; с него же не спускали глаз и стоявшие поодаль стражники. Однако когда разговор себя исчерпал и глава дал знак как священникам, так и воинам уходить, на их лицах было написано недоумение и даже досада. Когда же процессия удалилась на достаточное расстояние от лагеря Идущего Вспять, саддукей, возглавлявший поход, велел остальным ждать, а сам вернулся — один. — Скажи, Иешуа из Назарета, зачем ты делаешь все это? — спросил он, подойдя к Идущему Вспять. Тот пожал плечами: — Я просто отвечаю на вопросы людей, что приходят ко мне. Некоторые из них остаются. — Какой силой ты исцеляешь больных? — Той же самой, какой помогаю себе жить так, как считаю нужным. — Ты ходишь по острию ножа, — покачал головой священник. — То, что тебе представляется тоньше волоса, я вижу шириной с дорогу. Ты не сможешь меня понять, так же как и многие из тех, кто ходит за мной — вы смо́трите на мир глазами, а я — сердцем. — Но зачем тогда ты отвечаешь на вопросы глупцов? — Если есть вопрос, значит, будет и ответ. Глупец не задает вопросов, он полагает, что ему и так все известно. Люди, идущие ко мне, хотят знать правду, потому что в Храме ее нет. Священник долго стоял молча, глядя на Идущего Вспять. Оглядевшись и найдя, что их никто не может услышать, саддукей тихо произнес: — Будь осторожен, божий человек. А я стану молиться о тебе. И он ушел. Вернувшись в Иерусалим, возглавлявший поход саддукей предстал перед первосвященником Иосифом Кайафой. — Почему ты не схватил его? — спросил раздосадованный жрец. — Человек не может говорить и делать того, что говорит и делает тот, кто называет себя Иешуа Ханоцри, — ответил саддукей. — Но разве он не тот самый человек, к которому шли люди, чтобы он возглавил их восстание? — Так и есть. Но ведь он отказался встать во главе их. — Не сумасшедший ли он? Кто в трезвом рассудке откажется от власти? — воскликнул Кайафа. Священник только покачал головой: — Учение его не многим под силу. Вряд ли те, кто идут за ним, понимают смысл его слов. К тому же едва ли не большая часть этих людей — женщины. Другое дело, что он дарует болящим исцеление — потому его и называют мессией. — Мессия! — нервно захохотал Кайафа. — Все знают, что согласно писаниям, Мессия придет не из Галилеи. Ведь этот проходимец действительно из Назарета? — Так он сам говорит, Кайафа. — Хорошо, — вновь помрачнел первосвященник. — Посмотрим, как он еще покажет себя. Пусть пошлют людей, чтобы слушали, не говорит ли он что-нибудь против кесаря. Будет лучше, если он встанет поперек глотки Риму. Тогда на нас не будет его крови…
— Идемте со мной — только вы вдвоем и я, — сказал Идущий Вспять, когда однажды оказался наедине с Иудой и Мирьям. Они переглянулись между собой. — Зачем, учитель? — удивился Иуда. Идущий Вспять ответил: — Я показал бы вам иные земли, научил, как жить среди других людей. — А как же остальные? — спросила Мирьям, кивнув в сторону, где были другие ученики. Идущий Вспять вздохнул: — Я ведь уже говорил вам много раз, что не считаю себя ничьим учителем. И не знаю, что могу сделать для них… — А как же Израиль, Иешуа? — заглянул в глаза Идущего Вспять взглядом Элоин Иуда. Идущий Вспять опустил голову. — Я не знаю. До сих пор я умел жить один. И у меня это неплохо получалось. Но решать судьбу многих людей и тем более целого народа — эта ноша не для меня. — Но ведь ты все равно учишь нас жить так, как живешь сам, — сказала Мирьям. Идущий Вспять невесело улыбнулся: — Даже если бы я делал это, очень немногие сумели бы повторить то, что удается мне. На этом пути нет места лени и праздности. Вместо того чтобы неустанно совершенствовать тело и дух, люди привыкли холить себя и искать легкой жизни. Легкая жизнь не есть лучшая. Ведь человек может все. Представьте себе это. Вообразите, что каждый из вас всемогущ. Скажет той горе: поднимись! — и исполнится. А если знаешь о такой своей силе, разве не будешь осторожен? Осторожность подразумевает заботу о других. Потому мудрец и не тронет гору: ведь она есть дом и убежище многим тварям земным. Разве не станешь заботиться о ближнем своем, чтобы не причинить ему зла? Но многих ли людей вы знаете, кто хотя бы не завидует соседу? Кто не считает себя выше нищего уже тем, что сыт и носит крепкую одежду? Идущий Вспять помолчал и сказал еще: — Совершенство духа порождает совершенство тела, но не наоборот. А совершенство духа начинается с чистых помыслов. И, наверное, вы правы: как можно уйти из дома, когда знаешь, сколько еще в нем бед и пороков? После себя нужно оставлять добрый след. Он немного помолчал. — Спасибо вам за урок, друзья, — добавил он и обнял Иуду и Мирьям — своих верных учеников. Больше Идущий Вспять не звал их уйти и сам не думал о том, чтобы покинуть Израиль. …Закончили дуть злые зимние ветры, вся Галилея уже была пройдена и под ногами Идущего Вспять вновь лежала Иудея. Близился праздник Исхода из египетского плена — Пасха, и сотни паломников устремились в Иерусалим. И вместе со всеми туда же двинулся и Идущий Вспять со своими учениками.
Идущий Вспять торопился и прежде, чем войти в Иерусалим, пошел в Вифанию — поселок, в котором жил Элеазар со своими сестрами. Одну из них — Марфу — они и встретили неподалеку. Увидев Идущего Вспять, женщина кинулась к нему со слезами. — Брат наш умер, Иешуа! — сказала она, обнимая Идущего Вспять. — Знаю, — ответил он хмуро. — И хорошо, что это случилось лишь вчера. Где вы похоронили его? Вход в склеп был по традиции загорожен каменной плитой. Идущий Вспять вместе с мужчинами из учеников отвалил камень в сторону. — Зачем, Иешуа? Лишь больнее станет на сердце… — плача, сказала другая сестра Элеазара, Мирьям. Не ответив, Идущий Вспять вошел в склеп. Долго стояли у входа ученики и сестры умершего: женщины тихо плакали, мужчины угрюмо молчали, когда вдруг голос учителя сказал: — Выходи, Элеазар… Все хорошо. И тут на пороге пещеры появился, зябко кутаясь в плащаницу, упокоившийся. Все в ужасе отпрянули прочь, а восставший Элеазар в недоумении щурился на солнце. Позади стоял Идущий Вспять. — Что же вы? — сказал он ученикам и сестрам, и добавил непонятные слова: — Встречайте заснувшего, ибо рано ему еще бодрствовать. Элеазар был бледен, но, несомненно, жив. …Вечером, когда все страхи и последующие восторги иссякли, Идущий Вспять сидел в уединении с воскрешенным. — Тебя уже и оставить нельзя, — посмеиваясь, говорил Идущий Вспять. — Эк тебя угораздило… — Зря, Иешуа, — печально отвечал Элеазар. — Там гораздо лучше… Впрочем — спасибо. Но зачем ты все-таки пришел? Здесь тебя сразу схватят — священники почти все против тебя. Да и народ уже не то говорит о тебе, что прежде. — Знаю, дружище. Я ведь совсем уже было ушел из Израиля. — Но все же остался? Почему? — Как тебе сказать… Я и сам не знаю. Давно уже не чувствовал себя так. — Как же? — Не так я должен уйти из Палестины. Иначе будет неправильно. Сам не все понимаю, но чувствую, что остались у меня здесь дела. — Какие у тебя могут быть здесь дела? Какие дела вообще могут быть у тебя? Ведь ты одиночка! Все люди, подобные тебе всегда были и будут одиночками — непонятыми и потому часто гонимыми. Такие люди как ты всегда один на один с Вечностью. И разве могут у тебя быть ученики? Они сидели на холме, с которого был виден Иерусалим. Идущий Вспять смотрел на него и не видел. — Я и сам мог бы сказать тебе то же самое, друг Элеазар, — сказал он. — Но выходит, что иногда у таких людей случаются ученики. И тогда, мой дорогой мудрец, оставить этих учеников нельзя. Даже если их всего двое. Толпа редко понимает людей не от мира сего, но иногда это случается. И порой связующим звеном шамана с этой толпой становятся всего два человека. В правилах бывают исключения. Наверное, это тот самый случай. Идущий Вспять немного помолчал и добавил: — Я был учеником друида и подмастерьем магрибских колдунов, постигал мудрость буддийских монахов и йогов Индии; искал совершенства вместе с китайскими даосами. Но всегда мне чего-то не хватало. Наверно, меня не устраивает эта самая оторванность от толпы. Ведь они несчастные люди, Элеазар! Они не ведают, как живут, чем живут! Это страшно, Элеазар! — Тебе страшно? — невесело усмехнулся тот. — Да, дружище! Страшно и обидно за них. Они тоже имеют право знать! — Но пойми же, чудак! Они не хотят знать! Они хотят вожделеть, обладать, но обладать не Истиной. Они люди, пойми же, наконец! Такова судьба! Тебе ли этого не знать? — Но они все имеют шанс, Элеазар! Каждый из них! Но дело в том, что даже память об этом они теряют. Они становятся обреченными на невежество. Обреченными на ложь и следование ритуалам, механически заменившим суть. Так жить стыдно! Так нельзя жить, Элеазар! И умирать в этом неведении тоже нельзя, невозможно, преступно! Помолчав немного, Идущий Вспять сказал: — Знаешь, друг Элеазар, далеко отсюда, в холодных лесах у Уральских гор, где во время зимы снег ложится на землю, покрывая ее выше человеческого роста, живут люди. У каждого такого поселения есть свой мудрец и учитель — это шаман. Он легко мог бы жить один, ибо не нуждается в обществе себе подобных, но не делает этого. Он делит жизнь со своими соплеменниками и бьет в свой бубен, пытаясь облегчить их долю. Почему он не покидает этих людей, Элеазар? Ведь с ними ему жить гораздо сложнее. Он может обойтись без них, но эти люди, затерянные в холодных лесах, не могут обойтись без него. В этом все дело… Элеазар не отвечал и они надолго замолчали, лишь шумел вдалеке в ожидании праздника Иерусалим. 11 (ОДИННАДЦАТЬ) 12 (ДВЕНАДЦАТЬ) Наутро Идущий Вспять в одиночестве вошел через восточные ворота в город. Иерусалим был полон народа — паломники спешили в него со всех концов Галилеи и Иудеи. Каждый праздник давно и прочно был связан с возможностью заработка, и лавочники щедро выкладывали на прилавки свои товары. Менялы суетились в храмах, готовые услужить с пользой для своего кошелька тем, кто делал воздаяния, торговцы жертвенными животными гордо стояли возле клеток с птицей и ягнятами. Войдя в Храм, Идущий Вспять замер. Он знал, что именно происходило здесь всякий раз, когда люди делали жертвы, но увиденное оживило в нем тяжелые воспоминания. Жрецы в фартуках умерщвляли жертвенных животных и от них исходили взрывы ужаса и страданий. Он видел страх и боль несчастных животных и птиц, они терзали его вмиг натянувшиеся нервы, они молили о пощаде не только своими криками, но и беззвучными сполохами энергии. Жизнь не хотела мириться со смертью, она пыталась жалко бороться, но была не в силах противиться неизбежному. Жрецы деловито орудовали ножами в своих страшных, залитых кровью фартуках; кровь струилась по алтарю и заливала глаза Идущего Вспять, вновь оказавшегося там, в лесу, над телом своей истерзанной Элоин, принесенной в жертву суровым богам глупыми и беспощадными язычниками… Сдерживая рыдания, он освобождал ягнят и птицу, опрокидывал, как несколько месяцев назад, столы торговцев и менял, теснил их прочь из Храма. — Варвары! — метался его голос, полный гнева и боли, под самым сводом. Четверых воинов из храмовой стражи, попытавшихся его утихомирить, он расшвырял, как котят и это был единственный раз, когда он позволил себе применить свои знания боевых искусств, ибо за все время, пока он жил на земле Завета, он не позволял себе пускать в ход силу. Только когда Храм опустел, Идущий Вспять немного успокоился. Перепачканный кровью, он вышел вон на улицу и народ ахнул как один человек. — Ханоцри!.. — пронеслось в толпе, а блаженный, сидящий на ступенях Храма, громко закричал: — Трепещи, народ Израиля, пришел сын Давидов! — Что творите?! — тем временем швырял в лица стоящим торговцам Идущий Вспять. — Как смеете? — Мы жертвуем господу нашему по закону его! — крикнул кто-то из толпы и народ одобрительно загудел. — Невежды! — отвечал Идущий Вспять. — Кровью тварей беззащитных хотите купить путь в небо? Иных язычниками называете, но делаете как они! Что уподобляетесь им? Храм превратили вы в скотобойню, но знайте же, что не смыть чужой кровью скверну с собственной души! Ныне же отменяется сей кровавый закон! — Кто отменяет его? — раздалось позади Идущего Вспять — на ступенях Храма появились священники. — Не ты ли мессия, что обещан нам? — насмешливо спросили они. — Я МЕССИЯ! — ответил Идущий Вспять и народ вздрогнул от неожиданности: все знали, что Иешуа Ханоцри до сего дня не признавал в себе Мессию. Растерянно и угрюмо переглянулись саддукеи, а Идущий Вспять продолжал говорить: — В роскоши погрязли вы и в ритуалах. Доколе будете прикрывать золотом ржу своей души? Он обвел горящими глазами толпу, внимающую ему с ужасом и благоговением, и снова его голос полетел в распахнутые навстречу ему лица: — Не живет тело без души, так и Храму сему не стоять более! Он взмахнул рукой, указывая на возвышавшийся позади него Храм, и один из священников присел от неожиданности, не ожидая такого резкого движения. А Идущий Вспять пошел на толпу и люди расступались перед ним, давая дорогу, а за его спиной уже звучал призыв саддукеев: — Что слушаете смутьяна? Не он ли отвечал отказом, когда его спрашивали, не мессия ли он? Изгоните его слова из своей души, сыны Израиля! В законе наша сила и надежда, и закону сему мы останемся верны!.. Толпа растерянно молчала в ответ — люди думали над словами человека из Назарета, впервые назвавшего себя Мессией.
Шла неделя, заканчивающаяся праздником опресноков — Пасха. К первосвященнику Иосифу Кайафе пришли с докладом саддукеи, а также книжники из иродиан и фарисеев. — В Иерусалиме появился Иешуа из Назарета, — сказали они. — И что же? — спросил Кайафа. — Вновь изгнал из Храма торговцев, а также жрецов, приносящих жертвы. Еще сквернословил, предрекал Храму гибель. Называл себя Мессией. — Вот как… — помрачнел первосвященник. — Что народ? — Внимает, Кайафа… Мы не стали пока его задерживать, ожидая, что он станет поносить кесаря. — Ну? — нетерпеливо спросил Кайафа. — Нас называл язычниками за обряд жертвоприношения, но не было в его словах хулы ни на кесаря, ни на одного из его солдат или подданных. Мрачный как туча, Кайафа продолжал молча слушать. Заговорили иродиане: — На следующий день он вновь пришел в город, и народ приходил к нему, и он исцелял больных и учил. — В Храме учил он? — уточнил Кайафа, хотя и так было ясно, что: — Не в Храме, на улицах, — ответили иродиане. — Продолжайте… — Тогда приступили к нему мы, будто его добрые ученики и спросили, следует ли платить подать кесарю или не до́лжно этого делать сынам Израиля. Если бы ответил он, что платить не следует, то этого было бы достаточно, чтобы предать его суду прокуратора по обвинению в подстрекательстве против кесаря. Если бы сказал, что платить следует, все равно угодил бы в ловушку, ибо на глазах у народа признался бы в том, что признает власть язычников и, значит, он враг Израиля и никакой не Мессия. — Ну? Что он ответил? — привстал в нетерпении с трона Кайафа. С поклоном иродиане отвечали: — Он велел дать ему динарий, а когда подали языческую монету с ликом императора, спросил: «Что написано?» Ему прочитали, будто он слепой: «Тиберий кесарь, сын бога Августа». И тогда он сказал: «Отдавайте же кесарю кесарево, а богу — богово». Кайафа сжал свой посох так, что хрустнули пальцы и не смог не заметить: — Ответ, достойный мудреца… И саддукеи, и иродиане с фарисеями почтительно молчали и тогда Кайафа, очнувшись от раздумий, сказал им: — Не попадется он в ваши силки. Ждать более нечего и медлить уже опасно. Возьмите смутьяна тотчас. Достаточно уже того, что он хулит закон Израилев, переданный нам нашими отцами. Хватит ему мутить воду… Будем же молиться, чтобы ему быть убитому руками язычников… На следующий день Иосифу Кайафе доложили, что проповедника и смутьяна из Назарета нигде не видно и поиски ни к чему не привели. Раздосадованный первосвященник велел всюду расставить шпионов.
Вечером в доме у верного друга по имени Симон, исцеленного Идущим Вспять от проказы еще в прошлое посещение Иерусалима, рядом с учителем сидели Мирьям и Иуда. — Ищут меня, чтобы схватить, — сказал им Идущий Вспять. Мирьям сжалась в комок, а Иуда сказал: — Нужно уходить, Иешуа. — Нет, друзья, — покачал головой Идущий Вспять. — Довольно я прятался. — Но синедрион может приговорить тебя к смерти! — воскликнула Мирьям, на что Идущий Вспять с улыбкой ответил: — Что ж? Смерть — достойный противник. Выйти с ней один на один прежде срока, отмеренного природой — серьезное испытание и большая честь. Я приму этот вызов. — Учитель! — в один голос воскликнули пораженные Иуда и Мирьям. Идущий Вспять взял их за руки: — Успокойтесь. Не я ли столько раз побеждал людские недуги и поднял со смертного одра Элеазара? — он ободряюще улыбнулся ученикам. — Пришел мой час, должен и я испытать на себе сокрушительную силу отточенной косы. Не раз и сам я своими руками подводил людей к этой косе, а теперь чувствую, что и мой черед настал. Только так смогу очиститься сам и достучаться до Израиля… Не я ли говорил, что человек всемогущ и лишь собственная гордость не дает ему встать вровень с богами? Но не гордыня это, а единственно возможный путь, ведущий к познанию Истины. — Учитель!.. — прижалась к нему Мирьям, но Идущий Вспять прервал ее: — Слишком много я говорил, но мало делал, чтобы теперь избежать этого испытания. Я принял решение. Дело за малым и завтра соглядатаи синедриона найдут меня. А сегодня я хочу провести этот праздник с вами. Отпразднуем вместе, и наутро я покину вас. — Учитель! — плакала Мирьям. — Что ты говоришь?! — Неужели думаешь, что мы отпустим тебя? — вторил ей Иуда. — Вам бы не только отпустить, но и проводить меня, — ответил Идущий Вспять. — Но говорю вам, что я вернусь. И какое бы наказание не применили ко мне, буду жив. — Обещаешь? — спросила Мирьям, подняв к нему мокрые глаза. — Обещаю, — печально улыбнулся Идущий Вспять. — Дальше римской перекладины не пошлют, но и с нее обещаю сойти, и, будучи даже похороненным, выйду из могилы. — Так ли, Иешуа? — шепотом спросил Иуда, заглядывая в глаза учителя. — Так, друг мой, — твердо заверил его Идущий Вспять. — Обещайте же никому о том не говорить — это тайна, разделить которую я могу лишь с вами. Нет у меня более понятливых учеников. И верных друзей, — улыбнувшись, добавил он. — Я боюсь, — прижалась к учителю крепче Мирьям. Он погладил ее по волосам: — Бояться следует законникам. Скоро облетит позолота с их гнилого фасада, и все узрят, какова цена их словам. Иуда, сидевший в глубокой задумчивости, спросил: — Учитель, ведь нужно, чтобы они сами пришли к тебе, чтобы взять под стражу? Идущий Вспять кивнул: — Лучше, чтобы это было так, но как же они узнают, где я нахожусь? Шпионы повсюду, но и они не знают толком, каков я — могут и ошибиться. Завтра я вновь пойду в Храм, там они и возьмут меня. — Снова будешь гнать торговцев? — спросила Мирьям. Идущий Вспять кивнул: — Буду. И жрецов встречу там, и жертвоприношения увижу, коих не терплю, но ничего не поделаешь. — Учитель! — дрожащим голосом произнес Иуда, поднимаясь. — Скажи, и я приведу их в то место, какое ты назовешь. Идущий Вспять удивленно посмотрел на него. Мирьям заплакала навзрыд. — Нет, Иуда, — тихо сказал Идущий Вспять. — Я не смогу послать тебя на такое испытание. Стать в глазах других предателем, не будучи им на самом деле — это выше человеческих сил. Могу ли я уготовить такое для своего ученика? Нет, дружище. Даже не думай об этом. Я сам сделаю все, но — завтра. Он утер слезы со щек Мирьям, поднялся и обнял бледного Иуду. — Все, хватит мрачных дум. Нынче полагается праздничная трапеза, и я намерен разделить ее с вами. Как стемнеет, пойдем в Иерусалим — там нас ждет надежный человек, который приготовил все к вечере. Под покровом ночи ученики вместе с Идущим Вспять незамеченными пробрались в Иерусалим и достигли нужного места. Надежный друг Идущего Вспять жил в большем доме, где в одной из комнат был приготовлен стол, за которым смогли уместиться все тридцать три человека из тех, кто был на этот раз с Иешуа Ханоцри. Многие из мужчин, как часто бывало, немедленно принялись спорить, кто ближе всех сядет к учителю. Лишь женщины и Иуда, как всегда, не приняли участие в этой сваре, которая закончилась, лишь только Идущий Вспять сказал: — Перестаньте! Неужели и в последний раз не сможете вы удержаться от спора кто из вас главнее других? — Почему последний раз, учитель? — за всех спросил Кифа. — Потому что скоро покину вас. Но забудем о грусти — нынче праздник. Пытались его расспрашивать, волнуясь от его слов, но Идущий Вспять не говорил. И был съеден праздничный агнец и опресноки, и выпито вино. И отзвучали слова, в которых много было клятв учителю, и совместных мечтаний о том, как будет славно, когда народ Израиля, наконец, двинется за Мессией. Лишь Идущий Вспять говорил мало и был необычайно печален. Улучив момент, Мирьям тихо сказала Иуде: — Учителю плохо. Он мучается ожиданием завтрашнего дня. Я боюсь за него. Каково это: самому идти на смерть… — А ты сомневаешься, что он будет жив, как обещал? — спросил Иуда. — Я не знаю… Мне страшно. — Но ты видела, как он воскресил Элеазара! Конечно, разве не будет ему грустно и плохо, если и мы боимся и сомневаемся. Мирьям! Ему не на кого положиться, кроме нас: видишь, никому больше он не сказал о том, что задумал. Нам нельзя сомневаться! Слышишь? Идущий Вспять говорил с учениками, даже смеялся, но все чувствовали, что мысли его далеко от праздничного застолья. И когда вечеря закончилась, и стало ясно, что пора спать, Иуда подошел к нему и сказал: — Я иду сказать им сейчас, учитель. Он двинулся к двери и Идущий Вспять крикнул ему вслед: — Элоин!.. Все удивились непонятному слову учителя, и Иуда тоже обернулся: — Что? Идущий Вспять мгновение боролся с собой и ответил: — Я сказал: господь Элохим пребудет с тобой, Иуда… Он чуть помедлил еще и добавил: — Мы пойдем в сад, что за оврагом. Недосказанность повисла в тишине комнаты, и тогда Иуда, кивнув, шагнул за дверь. — Разве мы не останемся здесь? — спросил Андрей. — Нет… — покачал головой Идущий Вспять. — Нам нельзя теперь здесь оставаться. Иначе пострадает наш друг, хозяин этого дома. Ночь баюкала уже глубоко спящий Иерусалим, когда все вышли из ворот города и двинулись к оливковой роще. Все ученики знали этот частный сад за глухим забором — Идущий Вспять вместе с ними не раз таился здесь от стражи и шпионов, дожидаясь ночи, чтобы двинуться дальше. — Мы не пойдем в Вифанию? — спросили Идущего Вспять и он сказал, что принял решение заночевать в роще, предложив остальным уходить. — Мы не оставим тебя, учитель! — отозвался Кифа, хотя многие хотели идти. — Со мной сейчас опасно находиться, — сказал Идущий Вспять. — Женщинам точно лучше уйти. Но его слова не приняли всерьез, помня, как не убоялся он священников вместе с храмовой стражей, и тогда твердо решили остаться. Идущий Вспять задумался, а потом сказал: — Что бы вы ни думали, скоро придут взять меня, и это должно случиться. Будьте осторожны. Лишь только это произойдет, не смейте оказывать сопротивление: будет лучше, если вы позаботитесь о себе, потому как эту чашу мне следует испить одному… Оставив учеников в недоумении и тревоге, он отозвал Мирьям в сторону и, убедившись, что их никто не слышит, сказал: — Если остальные узнают, что Иуда сообщил Синедриону, где я, его сочтут предателем. Прошу тебя, Мирьям, позаботься о нем. — Я постараюсь, учитель, — Мирьям заплакала. — Не нужно плакать, сестра. Я же обещал, что со мной все будет хорошо. Не бойся. А теперь иди к остальным и смотри, чтобы не спали. — А ты? — Мне нужно побыть одному. Ступай. …Тихо ворчал на отсутствие достаточного света для своих записей Матфей, хвастал своим мечом перед женщинами Кифа и уже храпел Андрей, а потом и остальные задремали. Мирьям ходила меж ними, толкала, говорила, что спать нельзя и все сказанное учителем может случиться, но ей верили неохотно и все равно клевали носами. А в нескольких шагах от них сидел на земле Идущий Вспять, и был далек от всякой суеты и тревог этого мира, усмирив разум и позабыв хотя бы на короткое время собственную плоть, оставленную в позе лотоса в маленьком Гефсиманском саду. И уже близились шаги храмовой стражи, возглавляемой священниками, спешащими взять, наконец, смутьяна и наглеца, назвавшего себя Мессией и посягнувшего на Закон и заветы господа Элохима и пророков Израиля…
Когда свет факелов разбавил ночную темноту, Идущий Вспять уже поднимался с земли. Тишину наполнил топот сандалий и бряцание оружия — стражники и солдаты прокуратора вслед за римским трибуном проникали через пролом ветхого забора. Ученики в страхе расставались с дремой, несколько мужчин бросились бежать, остальные сбились в кучу. Мирьям с Матфеем кинулись к учителю. — Кого ищите? — громко спросил Идущий Вспять стражу и вздрогнул — среди пришельцев он заметил Иуду. «Мальчишка! — подумал он. — Ведь он мог и не провожать их!..» — Кто Иешуа Ханоцри? — спросил трибун и Идущий Вспять шагнул ему навстречу. — Я Иешуа. И тут к нему кинулся Иуда. В его глазах в отсветах метавшихся факельных языков Идущий Вспять увидел ужас и страдание. — Учитель! — прошептал он. — Исполнено… Идущий Вспять обнял его — Иуду крупно трясло. — Глупый, зачем же ты вернулся? — сказал Идущий Вспять и поцеловал свою верную Элоин. Кольцо солдат сжалось вокруг них, храмовая стража кинулась хватать учеников. — Оставьте их! — железным голосом рявкнул Идущий Вспять и стражники растерянно остановились. Ученики бросились врассыпную — никто не посмел их преследовать. — Что вы его слушаете? — раздался голос трибуна. — Держите их! Но было уже поздно — сад опустел. — Уходи из города, — сказал Иуде Идущий Вспять и тут, наконец, его схватили за руки. 12 (ДВЕНАДЦАТЬ) 13 (ТРИНАДЦАТЬ) Члены Синедриона с любопытством разглядывали человека, стоящего посреди зала. И каждый из них понимал, что им нечего предъявить ему в качестве обвинения. Мессией мог называться каждый, что и проделывал время от времени то калека-блаженный, то бродяга-философ и никому до этого не было дела, кроме толпы на базарах да возле Храма. Схваченный ночью человек не только не поднимал народ против кесаря, но и отказался возглавить восстание, что пытались ему навязать некоторые горячие головы, помнившие горячие призывы Иуды Гавлонита. То, что гнал из Храма торговцев и менял: так этим опять же занимались многие и до него. Что еще? Нарушал Шаббат? Многие нарушают его еще и худшим образом, правда, стараются тщательно это скрыть. Исцелял больных? Подобные случаи бывали, причем такой силой обладали как нищие бродяги, так и члены самого Синедриона (что, впрочем, тоже не афишировали, пользуя лишь близких да тех же коллег-саддукеев). И как назло не было ни одного свидетеля, могущего подтвердить те же факты исцелений, а также его проповеди (идиоты, посланные его взять, упустили всех оборванцев, ходивших за своим учителем). И он, стоявший последи зала заседаний Синедриона, тоже молчал, понимая, как видно, что и его слов может быть достаточно для рокового приговора. И смотрел на них открыто, не особенно скрывая насмешки. — Что, ничего у вас нет против меня? — неожиданно нарушил он повисшую и весьма тягостную тишину. Все увидели, как вздрогнул Кайафа, а пленник, уже почти обретший свободу, продолжил: — Так можете сказать, будто называл я себя… — он чуть помедлил, словно раздумывая, и закончил: — Да хоть царем иудейским. — Что?.. — тяжело поднялся со своего места Кайафа, не веря удаче, и не зная, как правдоподобнее изобразить гнев вместо радости. — Как… как ты смеешь! — голос его креп с каждым словом. — Ты, жалкий ремесленник, посягнувший на Законы предков и Господа нашего! Ты, нарушавший священный День Покоя и осквернивший Храм во время жертвоприношений! Вы слышали? — обернулся первосвященник к саддукеям. — Он посмел назвать себя царем Израиля! — Повинен смерти! — пронеслось отовсюду и как эхо эти слова произнес Кайафа: — Повинен смерти!
Понтий Пилат прибыл в Иерусалим с большим отрядом воинов накануне праздника, как это обычно бывало для предупреждения волнений настроенных против Рима людей. Он же выделил ночью своих солдат во главе с трибуном для взятия под стражу опасного мятежника (как в спешке доложили ему). Утром, поговорив с этим человеком, приведенным к нему, он с удивлением обнаружил, что вины в нем нет никакой. Оставив Иешуа из Назарета, он вышел к Синедриону и в недоумении спросил, в чем они его обвиняют. Услышав про грозные проповеди, нарушение субботы и другие проступки, он сказал: — Так возьмите его и судите по вашему закону. Перед кесарем в нем вины нет. План саддукеев рушился на глазах, и тогда они сказали, что он назвал себя царем иудейским. Пилат вернулся к допросу арестованного. — Ты царь Иудеи? — спросил он. Пленник пожал плечами и ответил: — Ты сам сказал. — Но я не иудей, — презрительно усмехнулся Пилат. — У меня есть мой император и не мне опасаться, если кто-то назовет себя царем иудейским. Опасаться нужно тебе, ибо в моих руках сейчас твоя жизнь. — Вовсе нет. Ты думаешь, что волен надо мной, но и сам не можешь быть уверен, что станет с тобой завтра. — Ты говоришь как многие болтуны, что называют себя философами. Но ни один из них так и не смог сказать, что есть Истина. — И я не скажу тебе. Истина то, что невозможно произнести. Тот, кто позна́ет ее, не имеет более надобности ни в еде, ни в питье, ни даже в самой жизни — ни здесь, ни в самом Риме. За дерзкие слова Пилат велел дать Иешуа Ханоцри несколько ударов плетьми, стараясь таким образом отделаться от назойливых саддукеев, требовавших са́мого сурового наказания. Солдаты, служившие под началом Пилата, не были римлянами — римляне относились к иудеям равнодушно. Солдатами прокуратора были по большей части самаряне и сирийцы, люто ненавидевшие «избранный» народ. Служба в Палестине — глухом неприятном месте — была скучна до отвращения, и единственными развлечениями были игра в кости, бичевание и возведение на крест. Узнав, что арестованный называл себя иудейским царем, солдаты сплели для него венец из терний и это было то немногое, что было добавлено ими от себя к предписанному прокуратором. Потеха шла долго и между ударами страшного римского бича, увенчанного шипами, солдаты кланялись Иешуа Ханоцри и кричали: «Да здравствует царь иудейский!» …Как легко он мог бы расправиться с ними даже без всякого оружия! Ничего не стоило ему еще в Гефсиманском саду выхватить мечи из рук солдат и перебить их всех меньше чем за минуту! Но он принял решение и не мог отступить он него. И в этом была для него та Истина, которой он дорожил, и к которой стремился изо всех сил. И идти к которой завещал немногим своим ученикам… Окровавленного пленника с терновым венком на голове и с шутовской табличкой, повешенной на шею, на которой солдаты нацарапали: «Царь иудейский» вывели на балкон. Под балконом, с которого вершили суд и возвещали решения кесаря и прокуратора, несмотря на праздничное время, было полно народу (пока длилось бичевание, Синедрион успел собрать нужных людей). Лишь только Иешуа Ханоцри появился перед толпой, несколько проверенных глоток грянули: «На крест!» По обычаю в честь праздника одного из арестантов полагалось освободить, и Пилат надеялся, что им станет этот странный, но необычайно располагавший его к себе человек. Однако толпа бесновалась и, похоже, миловать преступника не желала. Члены Синедриона еще раньше сказали Пилату, выдвигая свой последний довод: «Мессия — бунтовщик и потому опасен. Если этого отпустишь, ты не друг кесарю». Тучи сгущались над самим прокуратором, но ему не нравилось, что им пытаются руководить те, кого он презирал. Он сделал последнюю попытку спасти Ханоцри. — Вот ваш царь! — воскликнул он с улыбкой, указывая на Иешуа. — Освободить ли мне его? — Долой! Распни его! — взревела толпа под балконом. Улыбка сползла с лица Пилата. — Распять вашего царя? — он уже не думал о том, как нелепо звучит эта фраза — он поражался свирепости толпы, выносящей приговор своему соотечественнику. — Нет у нас царя, кроме кесаря! — исторгли многие глотки, искусно направляемые невидимыми саддукеями, и у прокуратора больше не осталось выбора — игнорировать такое заявление мог лишь безумец. Хмурый Пилат приказал принести воды и демонстративно вымыл руки. — Нет на мне крови этого человека, — были его последние слова, произнесенные на балконе. И никто не слышал рыданий перепачканного чернилами человека, стоявшего в толпе под балконом. Несколько учениц Иешуа Ханоцри были там же, но они тоже ничего не могли сделать для спасения своего учителя.
По случаю праздника на улицах Иерусалима людей было немного, и те, кто попадался на пути, только прибавляли шагу: встретиться с осужденным на смерть было не к добру. Идущий Вспять вместе с двумя другими приговоренными, тащил свою перекладину к Лобному месту — холму у дороги за стенами города, по форме напоминавшему череп. Кроме солдат, возглавляемых центурионом, единственными, кто сопровождал смертников, были женщины из учениц Идущего Вспять и две сестры Элеазара — Мирьям и Марфа. Далеко позади, стараясь быть незаметным, шел зареванный Матфей. Он безумно жалел учителя, а еще ему было стыдно оттого, что он единственный, кто провожает Иешуа к месту казни (женщин за людей и тем более за учениц он не считал). И к этим его чувствам примешивалась будто бы чуждая здесь гордость — гордость за то, что он таки единственный. И еще его не оставляла надежда на то, что в последний момент перед казнью учитель явит, наконец, всю свою мощь и поразит мучителей, являя начало своей истинной славы. И взойдет на трон Израиля, а он, безродный бывший мытарь Левий, станет по его правую руку… Пелена этих грез застилала глаза Матфея вместе со слезами, и он продолжал идти за конвоем. И еще больше ему стало обидно, когда он увидел, как перекладину, предназначенную для учителя, велели нести какому-то земледельцу, попавшемуся на пути — центуриону показалось, что ослабленный побоями Ханоцри не дотащит ее до места. (Он дотащил бы. Правда, он всерьез опасался, что сил действительно не хватит: но лишь на то, что он задумал. А именно — сохранить себе жизнь. Результатом этих раздумий и стало решение центуриона.) На груди Идущего Вспять болталась titulum — табличка с надписью, гласившей, кто таков преступник и в чем его вина. По приказу Пилата, шутовскую надпись ничуть не изменили, лишь дополнив ее именем преступника и сделав это по традиции на трех языках: по-гречески, по-иудейски и на латыни. Надпись на греческом гласила: «Иисус Назорей, царь иудейский». Никто не подумал отбивать ни проповедника из Назарета, ни двух других преступников, поэтому усиленный конвой не понадобился. На холме казнимым предложили испить особый напиток, приготовляемый добрыми иудейскими женщинами: он притуплял чувства. Идущий Вспять от него отказался: такое снадобье действительно убило бы его. Осужденных прибили к перекладинам огромными гвоздями: за кисти рук и ступни, и затем подняли кресты, вдев в служившие для этих целей ямы. Человек, несший перекладину Идущего Вспять — Симон из Киренской общины — стоял рядом с солдатами, в ужасе не двигаясь с места. — Не мешай! Ступай — теперь ты не нужен, — сказали ему. — Прости им, ибо не ведают, что творят, — услышал он слова Назарянина и только тогда пошел прочь, и слезы душили его. Казнь на кресте помимо крайне позорной была еще и изощренной пыткой: мучимые удушьем из-за висения на раскинутых руках, смертники старались приподняться с помощью ног, отчего теряли последние силы. И висели, дожидаясь спасительной смерти иногда несколько дней и им, еще живым, птицы выклевывали глаза… Несмотря на страх быть арестованными, горстка женщин стояла у подножия. Верные ученицы Иешуа Ханоцри молились и плакали: извечная женская добродетель — сострадание — побеждала в них ужас. Не им ли было оплакивать его несбывшиеся надежды и чаяния — преступник ли был он или праведник? Не им ли было не знать о страшной боли, сопровождающей рождение человека, и не они ли имели полное право осуждать страдание, предшествующее смерти? И не им ли, дающим из века в век жизнь, было дано это великое право — называться ЧЕЛОВЕКОМ? Казнь на кресте выдумал мужчина, почитающий себя венцом цивилизации, ее надеждой и опорой… Четыре солдата во главе с центурионом остались охранять приговоренных. По пролегавшей рядом дороге, ведущей в город через Эфраимские ворота, иногда проходили люди, спешащие по своим делам. Видя табличку, прибитую над Идущим Вспять, они узнавали лжемессию, смеялись и некоторые кричали: — Эй, ваше величество! Спаси самого себя, сойди с креста! — Других спасал, а себя не может, — вторили другие и шли дальше. Мирьям от подножия холма до боли в глазах всматривалась в лицо учителя, стараясь угадать, каким образом он избежит смерти, как обещал, и надежда все таяла в ее душе, сменяясь страхом и сожалением о том, что они с Иудой так и не смогли удержать его той ночью от исполнения страшного обещания. Осмелев, к толпе женщин подошел Матфей. Потом невесть откуда появился хмурый и пугливый Кифа, и Мирьям поняла, что меча, что он всегда носил, теперь нет при нем. Еще Мирьям в страхе высматривала на дороге Иуду, боясь, что он покинет избранное ею для него укрытие, чтобы увидеть учителя, но его не было. Собирались тучи, обещая грозу. — Дайте пить, — неожиданно ясным голосом попросил солдат Идущий Вспять. Один из них взял губку и стал мочить ее кислым напитком, что носил во фляге каждый римский солдат. — Зря, — пытались отговорить его другие, смеясь. — Надо подождать, придет ли Илия его спасти. Солдат поднял на копье губку к губам Идущего Вспять и тот жадно припал к ней губами. Напившись, он сосредоточился, в последний раз взглянув на своих сестер, собравшихся внизу. — Пора, — прошептал он, и все увидели, как его голова бессильно упала на грудь. — Что-то рано, — сказал кто-то из солдат, на что центурион заметил: — Тебя бы отделали плетьми, как его, посмотрели бы мы, как справился ты. Облегчая участь приговоренных, центурион велел перебить голени двум другим преступникам. Лишившись последней опоры, они скоро задохнулись. Копьем ткнули острием под ребра Идущему Вспять, чтобы проверить, умер ли — кровь не пошла. Распятых хоронили просто: сваливали в общую яму и засыпали землей. Однако один из богатых людей города по имени Иосиф, который тайно часто помогал Идущему Вспять, просил прокуратора позволить ему похоронить его по обычаю. Получив вместе с прошением богатый дар, Пилат не нашел причин для отказа. Нужно было спешить: близился вечер, предшествующий дню покоя, иначе погребение пришлось бы отложить на сутки. Снятое с креста солдатами тело Идущего Вспять приняли Иосиф и верные ученицы. Фарисей по имени Никодим — тайный приверженец проповедника из Назарета — принес кувшины с растворами алоэ и смирны, чтобы пропитать саван. Общими усилиями тело учителя приготовили к погребению. Женщины почти не плакали — уже не было сил. Горе охватило всех, а Мирьям еще и пребывала в ужасе от содеянного ею вместе с Иудой. Она с трудом осознавала происходящее, и проку от нее было мало. Искать могилу было уже слишком поздно — сумерки сгущались, поэтому Иосиф решил отдать учителю свой склеп. Тело перенесли в его сад, оставили в пещере и завалили вход большим камнем. В глубоком молчании все разошлись кто куда, и на Иерусалим обрушился ливень, словно оплакивая смерть учителя и грозя вспышками молний лицемерам и лжецам из законников.
В ночь, когда Идущего Вспять взяли в Гефсиманском саду, Иуда из Кириафа вернулся по ночным улицам Иерусалима к Храму. — Чего тебе? — спросили его священники, которых он не так давно покинул. — Я принес проклятые деньги, — сказал Иуда, протягивая мешочек с монетами, которые ему дали, когда он пришел сказать, что знает, где скрывается проповедник из Назарета. Служитель, стоявший ближе к нему, брезгливо отшатнулся: — Что нам до того? Ступай себе. — Не предавал я кровь невинную, — сказал Иуда, швырнул к ногам саддукеев деньги и пошел прочь. Мирьям с трудом отыскала в потемках Иуду, бродящего по улицам спящего города, словно в опьянении. Ей была известна небольшая неприметная пещерка неподалеку от города, в которую она и отвела в ту ночь своего друга. И надолго оставила одного, строго запретив ему не то что появляться в Иерусалиме, но и вообще выходить из пещерки. — Ты помнишь, что сказал тебе учитель? — напомнила она ему, и он нервно ответил: — Он велел уходить из города… — Вот и не возвращайся туда. А я буду приходить и рассказывать все, что увижу и узнаю. Она не появлялась два дня. Иуда все это время порывался выйти из пещеры и пойти посмотреть, где учитель и что с ним, но он понимал, что это очень опасно для него. Даже если бы у него была пища, он не смог бы есть — все время в его голове вертелись картины одна причудливей другой. Он то видел учителя в ореоле всеобщей славы, когда тот, наконец, предстал пред всеми во всем своем могуществе. То ему чудилось, что у Иешуа что-то не сложилось и он в опасности, и что ему грозит заключение в тюрьме. Душа Иуды рвалась на помощь учителю, неизменно натыкаясь на колючую стену страха: ведь все вокруг были уверены, что он предатель. Он клял себя за то, что в ту ночь решил сам провести солдат и храмовую стражу в сад. Он мог и не ходить, но он не мог позволить себе не увидеть учителя в эту тяжелую для него минуту, не ободрить его. И приходил к выводу, что все сделал правильно, но мучился снова и снова, и плакал от неведения и от невозможности как бы то ни было действовать сейчас… …Мирьям из Магдалы весь шаббат провела у склепа с телом учителя, ожидая, что он вот-вот позовет ее из-за камня. Но все было тщетно — учитель не воскресал, как было им обещано. Проведя в смятении весь день покоя, наутро она пошла в пещеру за городом, где, как она надеялась, все еще находился Иуда. И нашла его там: исхудавшего, бледного и зареванного. — Где учитель? — кинулся к ней Иуда. Она обняла его и заплакала навзрыд: слезы снова откуда-то взялись и текли по ее ввалившемся щекам. — Что случилось?! — в ужасе тряс ее Иуда, а она шептала ему: — Распяли… Учителя распяли… Мы похоронили его… — Что?.. — голос Иуды сел. — Рас… распяли? Что ты говоришь?!! — закричал он, тряся ее за плечи, и тут вдруг снаружи пещеры раздался знакомый голос: — Вот где это змеиное отродье! Мирьям шарахнулась вон из пещеры: она поняла, что ее выследили, и так оно и было: у пещеры стоял Кифа вместе с остальными учениками из мужчин и несколько женщин. — Нет! — закричала Мирьям, преграждая путь Кифе. — Вы не понимаете! Учитель сам послал Иуду в Храм сказать, где он. Он хотел, чтобы его взяли… Нет!!! — Молчи, женщина! — уже привычно гремел голос Кифы. — Только тебе Иуда мог наплести такую чушь! Иуда молча стоял у входа в пещеру, глядя на своих недавних сотоварищей, а ныне разъяренных людей, потерявших учителя. Потерявших из-за него, глупого и несчастного Иуды… Недостойного ученика великого человека… Кифа полез под одежду и к ужасу Мирьям достал оттуда свой меч. — Нет! — бросилась она ему в ноги. — Не надо! — Прочь! — отшвырнул ее в сторону Кифа. — Ты всегда была грязной потаскухой. Прочь с глаз моих, иначе и тебе не поздоровится! И он шагнул к Иуде, по-прежнему молча стоявшему и безучастно смотревшему на блеснувший клинок. — Сейчас ты получишь свою меру, проклятый предатель! — сказал Кифа, а губы Иуды шептали, будто сами собой: — Распят… учитель распят… — Не смей! — крикнула Мирьям, кидаясь на Кифу сзади, но ее успели схватить другие ученики, и она больше ничего не помнила — сознание покинуло ее.
…Он видел, как его тело несли на сколоченных на скорую руку носилках его друг Иосиф и верные подруги. Видел, как прощались с ним у пещеры и как оставили, наконец, один на один с тленом и вечностью. Он стоял перед запеленатым в саван телом, и у него было ощущение, которое он испытал очень много лет тому вперед, когда сотрудников института обязали прийти на скучную, но очень значительную презентацию. Тогда он так же вот стоял после бассейна в уютном махровом халате перед черным смокингом с лоснящимися лацканами и все оттягивал тот момент, когда будет необходимо расстаться с покоем и облачиться в этот неудобный и глупый костюм… Когда он почувствовал боль, то понял, что слился со своим телом окончательно и оно живо. Однако сил у него было слишком мало, чтобы попытаться высвободиться из савана и он долгое время лежал в полной темноте пещеры, вдыхая чрезмерный запах алоэ и собирая по крохам энергию земли — именно ту из двух сил, которая сейчас была ему необходима. Больше чем через сутки он уже был способен воспользоваться помощью своего энергетического двойника, чтобы сдвинуть в сторону камень, закрывавший вход в склеп. Тогда же, в теле двойника, он и осознал беду, постигшую его любимого ученика. Это не было догадкой, это было непосредственное знание, разлитое в пустоте… Воскресным утром женщины пошли купить душистых порошков для приготовления смеси для бальзамирования тела учителя — это было то, что они не успели сделать до наступления дня покоя. Одна лишь Мирьям сразу пошла к могиле, чтобы выплакать свое несчастье и покаяться в том, что она не уберегла Иуду, как просил ее Иешуа, когда в безлюдном саду ей повстречался человек. Идущий Вспять был еще в своем первоначальном облике — таким, каким его родила мать — поэтому Мирьям не узнала его. В глубокой печали от постигшего его знания, он сказал ей — больше машинально, чем испытывая в том потребность: — Кого ищешь, там уже нет… Мирьям шарахнулась от него в сторону — ей еще чудились вокруг шпионы саддукеев — и пошла дальше. О словах странного незнакомца она вспомнила, когда в удивлении остановилась перед зияющим входом в склеп: камень был отвален в сторону. Сперва она подумала, что кто-то из мужчин, вовсе не собирающихся идти к могиле, откатил камень, и даже обрадовалась, потому что они с сестрами не знали, кто поможет им сделать это. Однако вокруг было тихо и пусто, а, подойдя ближе, она поняла, что и в пещере нет никого — и тела учителя тоже; лишь саван лежал на земляном полу. И тогда она побежала назад. Сердце Мирьям бешено колотилось от радости — она поняла, что обещанное учителем свершилось. Но кто был тот незнакомец, которого она встретила? Он шел неторопливо и не слишком уверенно. — Эй, добрый человек!.. — позвала она, и тогда незнакомец обернулся. Это был Иешуа, и Мирьям упала перед ним на землю, плача от счастья. — Вставай, сестра, — сказал ей Идущий Вспять. — Слезы понадобятся нам, чтобы оплакать другого человека… Мирьям поняла, что он знает о беде, случившейся с Иудой. — Веди, — велел Идущий Вспять и Мирьям повела его к той самой пещере, где совсем недавно прятался Иуда. …Как и много лет назад, он снова стоял над телом своей Элоин, умерщвленной людьми, дикими сердцем. И снова из его глаз текли слезы, потому что и сейчас он был бессилен что-либо сделать: у него еле хватило сил, чтобы вернуть к жизни себя самого. К бесполезной, равнодушной, невообразимо жестокой и глупой жизни… …Его зарыли (как обычно поступали с преступниками) неподалеку от пещеры, где он был найден невеждами во главе с Кифой. Идущий Вспять стоял на коленях у невысокого бугорка, не в силах двинуться с места. И стоял так долго, что сюда же пришли женщины, которые видели, как Мирьям уходила от склепа с учителем, и привели с собой Кифу и других мужчин. — Свершилось! — торжественно возвестил Кифа, воздевая руки к небу уже привычным картинным жестом. — Услышал господь молитвы наши и… Он вынужден был замолчать, потому что Идущий Вспять повернулся в его сторону. Лицо его было белым, и мокрые глаза горели страшным огнем. — Ты, — сказал он еле слышно. — Ты убил его. — Мы убили предателя, учитель, — не понимая, ответил Кифа, пытаясь скрыться за спинами других, но ученики хмуро расступились. Идущий Вспять шел на Кифу и он от страха присел: что-то происходило не совсем так, чего-то он не понимал. — Учитель… — прошептал он. — Мы… Я… — Вы, — качнул головой Идущий Вспять, обводя всех красными от слез глазами, — вы все убили одного из лучших моих учеников. Она (он кивнул на Мирьям) не смогла помешать вам. Иуда, — дрожащий перст метнулся в сторону жалкого холмика на земле, — шел вместе со мной сделать дело, ради которого я терпел вас около себя. Они вдвоем (перст скользнул по Мирьям) понимали меня больше, чем все вы! Лишь на них мог я надеяться. А вы убили его. Вы… — Мы не знали… Учитель, — бормотал Кифа, в ужасе глядя на слезы, текущие по бледным щекам Иешуа. — Да, — кивнул Идущий Вспять и крупная слеза сорвалась и упала на землю, — вы не знали. И ничего не понимали. Никогда. И не смей называть меня учителем. Он протянул к Кифе руку (тот вздрогнул) и сказал: — Дай свой меч. Ему пришлось повторить, потому что Кифа словно превратился в соляной столп: — Дай мне меч. Дрожащие пальцы Кифы поползли под одежду, и скоро он протягивал трепещущий клинок Идущему Вспять. — Не надо, учитель, — прошептал он, когда Идущий Вспять взял меч. — Трус и глупец, — сказал он, размахнулся и зашвырнул оружие далеко в сторону, где оно в последний раз отчаянно блеснуло на солнце. — Не прикасайся более к оружию, ибо большего зла тебе уже не совершить… 13 (ТРИНАДЦАТЬ) 14 (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ) Важно не только осознать собственные ошибки, но и постараться их исправить. Люди часто судят себя, и бывает, выносят приговор. Подчас весьма суровый. А очень немногие даже приговаривают себя к смерти. Придя в Палестину, он не хотел быть чьим бы то ни было учителем. Но стал им, почувствовав веление Духа. Он не превращал воду в вино и не ходил по воде — он исцелял больных и говорил то, что слышало его сердце. Он не брал на себя чужих грехов — он пытался исправить свои ошибки. Он пытался доказать им, что человек не раб и не господин. Он рожден несвободным, но может все. В том числе обрести эту самую свободу. Он пытался доказать это тем немногим, что приходили его слушать и тем, кто шел за ним. Но понял, что помочь людям стать свободными невозможно, пока они сами этого не захотят, а перед этим не осозна́ют, что они не рабы и не господа. Идущий Вспять имел намерение восстать из мертвых и явить себя живым и невредимым всем людям — тем, кто боготворил его и тем, кто возводил на римскую перекладину. Но в итоге не осуществил задуманного, потеряв друга и помощника. Потеряв веру в людей, которым он говорил все то, что слышал своим сердцем. Единственными, кто остался верен ему до конца, были женщины во главе с бывшей блудницей из Магдалы по имени Мирьям. За те несколько месяцев, что они провели вместе, он считал ее даже более смышленой, нежели Иуда. И именно она, наконец, избавила его от старой раны, нанесенной потерей Элоин — той, прежней Элоин. До сих пор он привык расставаться с людьми легко, стараясь не привязываться ни к одному из них, но здесь, на земле, к которой стремился мудрый Моисей и на которой строил Храм великий Соломон, он изменил правилу человека, идущего в Вечность. Поэтому расставаться с Мирьям ему было очень непросто. Но не оставить ее он не мог — ритм его жизни был чужд ей, ведь он шагал через Время и Пространство. …Как ни просила она его остаться, он не согласился. Тогда она умоляла разрешить ей идти с ним. Но Идущий Вспять не мог позволить этого прежде всего себе. Они расстались наедине как самые близкие люди — больше, нежели брат и сестра, учитель и ученица… — Куда ты идешь? — спросила она, в последний раз заглядывая в глаза любимого. — На родину одного из моих учителей. — А где он жил? — она изо всех сил боролась с дрожью в голосе. — В Индии. — Как его звали? — Его звали так же, как принято называть человека, помогающего познать себя и достичь свободы: его звали Учитель. Она не знала, как сможет пережить эту разлуку, но силы ее были неведомы ей самой: Мирьям из Магдалы была женщиной, способной выжить, оставшись без возлюбленного, навсегда сохранив в сердце память о нем.
Пешком и в одиночестве он достиг Индии и пробыл там несколько лет. Все это время он жил отшельником, старательно избегая людей, и удивлялся себе, как это он совсем недавно терпел рядом такое количество «учеников». Отголоски палестинских событий время от времени достигали его, и он с удивлением отмечал, что его собственные деяния превратились в легенду, постепенно обретая вид новой религии. Теперь он с интересом следил за развитием событий, печалясь от новых драматических подробностей. Его лучших учениц, больше понимающих его — женщин — оттеснили мужчины, назвав себя «шелухим», и ревностно оберегали память о своем Учителе. Горько усмехался он, видя, как образ Иешуа из Назарета постепенно отдаляется от оригинала, приобретая неведомые черты: новый Учитель посредством Кифы и Матфея провозглашал другие истины и творил чудеса, все чаще называя себя Сыном Бога. Идущий Вспять мрачнел и старался избегать очередных слухов, что носились среди людей. Тем временем новая религия оформлялась, приобретая как последователей, так и притеснителей. Апостолов гнали, преследовали и хватали, и вскоре многие из них сгинули на крестах, плахах и иных приспособлениях для прекращения жизни. И снова эти трагические новости не могли пройти мимо Идущего Вспять. При всей искаженности былых событий в Палестине он уже не мог оставаться равнодушным: его ученики — пусть нерадивые, перекраивающие слова учителя по своему разумению — шли на смерть ради созданной ими легенды. И легенда эта уже виделась Идущему Вспять не столь лживой и исковерканной — она уже отделилась от него самого, живя самостоятельной жизнью и веяло от нее непривычной мощью: ведь и она говорила о непреходящих добродетелях, звала Человека ввысь, пусть и называя то, о чем говорил Иешуа Ханоцри глупым «царствием небесным». По сути, в их словах все было если и не так, то очень похоже. 14 (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ) 15 (ПЯТНАДЦАТЬ) и далее Историческая справка Савл из Тарса был одним из самых ревностных гонителей ранних христиан. Однажды он шел в Дамаск, чтобы схватить очередных последователей Иисуса, однако свершиться сему было не суждено. Впоследствии он, один из образованнейших людей того времени, известный как апостол Павел, утверждал, что на него с неба сошел свет небывалой силы, сделав слепым на несколько дней, и этот свет спросил буквально следующее: «Савл! Почему ты гонишь меня?» Несгибаемый преследователь христианских общин сумел ответить вопросом на вопрос: «Кто ты?» и получил ответ: «Иисус из Назарета». Оклемавшийся после слепоты Павел совершил в своей жизни небывалый разворот на 180 градусов: из яростного гонителя превратился в такого же ревностного проповедника христианской веры, заодно открыв длинный список благоглупостей новообразованной церкви.
…Идущий Вспять видел новые нашествия варваров и расцвет культуры. Он пережил очередное попрание Иерусалима, и был свидетелем разрушения Второго Храма, оставившего в память о себе лишь единственную Стену. Он наблюдал гибель еще одной великой империи — падение Рима. Он знал неграмотного человека по имени Мухаммад и был свидетелем его яростных набегов на «неверных» и язычников. Он присутствовал на пятничных проповедях, которые со времен пророка возглашал в мечети имам-хатиб, по традиции опираясь на меч или боевой лук, лишь гораздо позднее замененных на мирный посох… Он слышал лязг мечей жестоких Крестовых походов, и его лицо озаряли страшные костры Инквизиции. Он видел и слышал и мог свидетельствовать против Человечества. Но это не приходило ему в голову. Ибо, перестав быть человеком, он не стал равнодушен к людям. Он плакал и смеялся, карал и каялся, просил благословления и сам его даровал. Его руки сжимали как меч, так и рукояти плуга, а боевой топор часто превращался в инструмент зодчего. Он ставил храмы и разрушал темницы, сражался с эпидемиями чумы и ордами бесстыдных разорителей. Уединению в лесах он предпочитал общество своих заклятых соотечественников, искренне пытаясь им помочь исцелиться от невежества. Он часто встречался на своем пути с, казалось бы, истинными собратьями — стяжателями мудрости, искателями Истины. Они не осуждали его: эти существа были очень далеки от этих глупостей, присущих человечеству; и они лишь молча качали головами, уважая его Путь. И им, и самому Идущему Вспять было ясно, что изменить людей нельзя — к пониманию собственного невежества каждый должен прийти самостоятельно. Но всем этим «видящим» было ясно, что у каждого ищущего Истину свой Путь и у Идущего Вспять этот Путь был таковым. Кащей Бессмертный, Иешуа Ханоцри, Аполлоний Тианский, Люй Дунбинь, славянский велет Святогор, граф Сен Жермен, Джузеппе Бальзамо (граф Калиостро) — лишь немногие из имен, которые носил Идущий Вспять. Иными он назывался сам, иными его нарекали люди. Он был шаман и мудрец, однако продолжал повторять одну и ту же глупость — он не торопился расставаться с человечеством, продолжая разделять с ними их горе и радость. И он сам все еще был человеком. По крайней мере, имел человеческий облик. Он все еще считал людей своими братьями и сестрами, особенно тепло относясь к детям, старикам и женщинам, поскольку видел их наиболее развитыми существами — одних в силу их недавнего появления из великого Ничто, других за то, что они стояли в преддверие его, третьих за их огромные природные задатки, зачастую скрытые от них самих. Он старался помочь человечеству. Прежде всего, он старался научить их быть людьми. А они вовсе не задумывались об этом, живя по горло в трясине своего быта с запахом крови, фальши и невежества. Но среди людей были и другие, ради которых Идущий Вспять и претерпевал все свои разочарования. Их было немного, но и этого хватало ему, чтобы продолжать верить в людей и спасать одних от других, и деяния гениев укрывать от варварских рук быдла. Хоть это и не всегда ему удавалось.
Историческая справка В первом веке нашей эры от далеких и суровых северных морей к теплому и изнеженному Средиземному морю пришли громкие орды потных людей в шкурах убитых зверей и шлемах с рогами. Племена эти называли готами. Они умудрились грозить тогда все еще сильному Риму, захватив многие его провинции. Вломившись в Грецию, они захватили Афины, громко хохоча над испуганными людьми, носящими тонкие несерьезные одежды. Рыгая после дегустации изысканных вин и фруктов, готы простодушно дивились греческим статуям и смеха ради переколотили многие из них, убедившись в том, что камень в виде человека еще более хрупок самого человека. Добравшись до афинской библиотеки, они увидели, что сей странный дом доверху набит бессмысленными пачками испещренной непонятными знаками бумаги. Некоторые из особо мудрых сородичей объяснили, что эти бумаги, заключенные в свитки и кожи животных есть книги, и их много читают греки, что ходят по улицам своих городов без штанов и забавляются изготовлением статуй, так похожих на людей и животных. Посмеявшись над этакой нелепицей, готы решили еще немного позабавиться да и предать все эти книги Великому Огню, полагая, что, быть может, такая жертва придется ему по вкусу. Однако они не успели исполнить свой замысел, поскольку из веселой ватаги вышел их соплеменник и сказал мудрые слова: «Оставьте грекам их книги, чтобы они, читая их, забывали военное искусство и тем легче были побеждены нами». Так была спасена афинская библиотека.
Не всегда Идущий Вспять приходил к людям как наставник и друг. Случалось и вовсе по-другому, хотя и крайне редко. …Один из первых Рюриковичей, Иван Васильевич по прозванью Грозный знал дату своей смерти — по приказу царя, пожелавшему узнать свое будущее, верные опричники нахватали многих баб-ведуний, взяв кого с базарной площади, кого прямо из дому. Те из них, кто действительно умел видеть складывающуюся действительность, как один твердили, что царь умрет 18 марта. Грозному сие предсказание пришлось не по нраву, и он по обыкновению приказал всех ведьм предать смерти. 18 марта царь был весел и даже шутил, что в последнее время случалось с ним не часто. Приказав оставить его в уединении, в предобеденный час он сел за шахматную доску размять мысли после унылого общения с боярами. Нависая куцей бороденкой над вырезанными из слоновой кости фигурами — подарком какого-то шаха — он не заметил, что в собственных покоях был уже не один. Потянувшись пальцами, увитыми перстнями, к королевскому ферзю, царь вздрогнул, почувствовав, наконец, чье-то присутствие. — Кто здесь?! — каркнул он, но его обычно сильный голос на этот раз дал слабину, сорвавшись на унизительный шепот. Царь не успел прочистить горло, как замер, понимая, что животный ужас заливает все его существо: напротив него за шахматной доской он увидел некую тень, похожую на человека. — Кто ты?.. — прохрипел Грозный, безуспешно пытаясь унять бешено скачущее в груди сердце. Тень подняла голову, и в царя уперлись горящие глаза. — Бесчинствуешь? — негромко сказал незнакомец: было ясно, что ответа от царя он не ждет. Иван Васильевич громко сглотнул сухим горлом, потянулся к кубку с вином, но лишь опрокинул его на пол. — Божьим повелением… — успел прошептать он, но незнакомец грубо прервал его: — Не смей прикрываться именем высшей справедливости. Не тебе говорить эти слова. Еле живой, царь сидел на своем стуле, а незнакомец, продолжая сверлить его своими яростными глазами, неожиданно просто спросил: — Пытал? Царь нервно кивнул. — Смерти предавал? — продолжал незнакомец, и Иван Грозный снова тряхнул бородой. — А за что? Царь пытался выдавить что-то из сухой как выветренная пещера глотки хоть что-нибудь в свое оправдание, но не смог. Глаза его застлала кровавая мгла, он холодеющей рукой схватился за ворот, желая вдохнуть полной грудью, а сердце как-то сразу споткнулось в своем бешеном галопе и стало. Царь покачнулся и рухнул головой на шахматную доску, обрушив фигуры на пол. Незнакомец поднялся из-за стола. — Стало быть, партия. Что ж, так, верно, и к лучшему… — произнес он и растворился в сумраке опустевших царских покоев…
Идущий Вспять носил множество имен, хотя по сути имя у него было одно — Учитель. Черный ли — с мечом в руке, — или мудрый наставник со свитками древних трактатов. Он не изменял себе и этому своему, пожалуй, неблагодарному Пути. И он был всегда честен как со своими учениками, так и с врагами. И это было ему легко потому, что в первую очередь он был честен с самим собой. Многие почли бы за честь называться его учениками, однако лишь немногие удостоились таковой. И так же как в Палестине, он не сам выбирал их — все они были назначены ему тем неведомым, что одни называют словом «бог», другие именуют провидением, третьи же и вовсе не дают этому никакого имени, зная, что это лишь пустая трата слов. Да и что такое слова? Мусор, перемещаемый людьми по закоулкам своего мышления…
Историческая справка На рубеже первого и второго тысячелетий после рождества Христова на Руси жил крестьянский сын по имени Илья. После жестокой травмы он несколько лет пролежал на лавке, пока прохожий старец не поднял его на ноги, обучил науке владения телом и многими видами тогдашнего оружия, укрепил дух, и помог расширить границы сознания. Илью запомнили как знаменитого богатыря, защитника славянских земель по прозванью Муромец. ЭПИЛОГ «Человек рождается мягким и гибким, а умирает жестким и твердым» — так немногословно по своему обыкновению мудрецы подсказывают людям великую Истину, чтобы человек сам сделал естественный вывод: препятствия не берутся атакой в лоб, жесткость часто превращается в жестокость, и порой нужно действовать, внимая своему сердцу, а не логике. Чтобы в итоге стать поистине бессмертным. Ведь снег соскальзывает с гибкой и хрупкой по виду ветки, но ломает кажущийся могучим сук. А человек идет вперед, выстаивая в бесконечных битвах, полагая, что благодаря этому неустанно эволюционирует, улучшая свои качества и породу. Человек заблуждается. Верно заметил как-то один поэт, что технократическая цивилизация человечества суть его же костыли и первая палка, которую человек взял в руки, даже если эта палка послужила черенком для лопаты, была первой перекладиной для этих костылей. Легко узнаваемо выражение: «Времена меняются». Вовсе нет — они не меняются. Другие говорят по-другому: мол, человек уже не тот, что был раньше — скажем, лет тысячу назад. И это тоже неправда. Человек не изменился ни на йоту, лишь количество этих самых йот, талантов, динариев и рублей выросло астрономически. В том-то все и дело, что человек существо статичное. Он очень не любит перемен, что верно заметили будто бы скучные, но на поверку хитрые и веселые англичане. Человек любит комфорт, для чего копит эти самые денежные эквиваленты и портится. И идет вперед на очередное завораживающее журчание какого-нибудь экстранового бачка для слива воды в туалете. И кстати, некоторые люди читать любят именно в этом чарующем месте. Скрупулезные по части бесполезных знаний ученые даже пришли к выводу, что прочитанное во время священного процесса дефекации усваивается много лучше, чем такое же сидение в читальном зале, скажем, Ленинки. Но мы оставим ученых мужей, готовящих к выпуску учебники для чтения в отхожем месте — наши изыскания более не идут параллельно. Мы все о том же: человек идет вперед на очередной зов удобной вещицы. Вслушайтесь, как призывно она тикает, зазывно мигает неоновым дисплеем, называет вас по имени-отчеству, приглашая заняться новой игрушкой. Ну же, очередная «полезная» вещь ждет вас! Чувствуете подвох? Идя вперед, человек деградирует. Скажете, парадокс? Взглянем на детей. Не забывайте, что это будущие люди. Че-ло-веки. Завоеватели космоса и создатели умных и теплых туалетов с журчанием в бачках воды для смыва продуктов человеческой жизнедеятельности. Пару-тройку тысячелетий назад любой обитатель каких-нибудь пещер или лачуг в сельве, не говоря о шаманах, знал, что ребенок до четырех, максимум пяти лет еще не человек. Его не считали членом племени (полноправным же он считался — в зависимости от пола — либо после первых месячных, либо после ритуального проползания между ног у всех взрослых женщин рода, выстроившихся в шеренгу; впрочем, были возможны иные варианты). Ребенка еще было необходимо научить быть человеком. Ведь он воспринимал мир во всем его многообразии и не только с помощью общеизвестных органов чувств. Он слышал и понимал этот мир и множество других миров по-иному, на многие порядки выше, чем это делал наученный быть человеком взрослый индивид. Воспитанный животными человеческий детеныш обычным человеком уже не станет. Никогда. Говоря сложней — не в этой жизни. Маленькие дети всегда смеются в ответ на чью-нибудь улыбку и плачут, если рядом с ними кому-то горько до слез. Они щедры и доверчивы. Они честны и бескорыстны. Когда взрослый человек смотрит на ребенка, сердце его смягчается, и порой самые одеревеневшие губы растягиваются в улыбке — человек неосознанно вспоминает то время, когда он сам был таким же существом, в котором еще не вызрел homo sapiens. В глазах взрослого человека, как в зеркале отражается окружающий его мир. Вглядитесь в болезненно прищуренные глаза новорожденного — в двух черных точках сжалось все мироздание. В них недоумение и боль: мудрец оказался в сумасшедшем доме. Праведник попал в бордель. Поэт очутился в концлагере… От всеобъемлющего Абсолюта отделилась капля, наделенная свободой выбора, и упала в тюрьму взаимосвязанных противоречий. Мироздание ввергает самое себя в пекло испытаний на прочность, в начале этого сурового этапа отбирая лишь одно — память о собственном всемогуществе. Новообразованному существу брошен вызов. Память у этого существа отсутствует полностью (остались лишь скудные размытые фрагменты), оно беззащитно и поэтому на первых порах неистово нуждается в помощи. И вместе с этой помощью (как правило, из ласковых и полных нежности рук) получает иное видение той части мира, куда оно было ввергнуто так стремительно и необратимо. Люди, которым была поручена забота об этом существе — родители — учат чадо тому, чему зачастую сами плохо обучены, а именно: жить в мире свободного волеизъявления. Ведь родители (или воспитатели) редко являются мудрецами и передают младенцу то, что лучше всего усвоили — всевозможные барьеры восприятия. Так младенец превращается в человека. Зачем же Мессия приходит к людям? Ведь помочь человечеству нельзя, так же как нельзя помочь одному человеку. Можно поднять на улице пьяницу и уберечь его от обморожения сегодня. Но завтра он снова напьется и вновь заснет на морозе, потому что не представляет свою жизнь без спиртного. Необходимо отучить его от пойла. Но это невозможно без его личного на то согласия. А если он такое желание имеет, помощь ему зачастую уже не требуется, потому что он становится способен самостоятельно вытащить себя из этой ямы. Все именно в этом — человек САМ должен осознать свои проблемы и САМ найти пути их решения. Иного выхода нет. Поэтому все миротворцы всех времен и народов не более чем падающие звезды в августовском небе: красиво и берет за душу, но — абсолютно бесполезно. Миротворцы обречены на мученичество, ибо они любят человечество, а человечество их — нет. Ведь любовь начинается, в том числе с взаимопонимания, а между человечеством и миротворцем этого как раз нет. «Веди́!» — кричит народ, потрясая оружием, но миротворец не может вести их на войну — ведь на то он и миротворец: он не хочет кровопролития. И тогда оружие разочарованного народа обращается против миротворца: толпа становится его палачом. Впрочем, бывает, что миротворец в огне своих благих намерений превращается в тирана и земля так или иначе орошается кровью — все зависит лишь от объема этого орошения. Если бы Господь Бог и был той могучей личностью, которой его все время пытаются наделить люди, разве стал бы он посылать мессию на Землю? Зачем вообще, кстати, ему понадобилось делегировать сюда своих представителей? Для того чтобы вразумить вконец отбившихся от рук отпрысков? Но ведь он сам и изгнал их из райского сада, что же теперь ему неймется? Или потому, что он-де милостив? В таком случае, не проще ли ему было открыть в рай дверь пошире да бросить клич: «Гей, дети мои! Двигайте назад, до хаты!»? Или проблема в том, что если раньше их было только двое, то теперь несколько миллиардов? А кто утверждал, воздевая руки к небу, что Бог всемогущ, ибо создал свет и тьму, твердь земную и человека в придачу ко всему этому? Что же он, размеры рая не сможет сообразно размножившимся детищам увеличить? Или смысл в том, что эдемский сад подготовлен лишь для праведников, которых можно будет выявить в день страшного суда и мессия должен всего лишь напомнить людям об этом? Но дело в том, что выдуманный Страшный Суд не настолько уж и выдуман людьми, и — более того — он постоянно происходит с нами, пока мы живем на этой земле. Каждый день наш дух проходит испытания и отнюдь не всегда этот экзамен сдает. Мало того: сдав один зачет, расслабляться нельзя, потому что впереди еще очень много других зачетов и экзаменов и, «завалив» иные из них, вполне можно остаться на «второй год». И если бы это было лишь словами… И никто не сжалится над нами, никто не взмахнет всепрощающей дланью и не переведет нас в следующий класс. Потому что НЕКОМУ. Есть лишь законы, в числе которых закон причинно-следственной зависимости, или, говоря по-простому, карма. И человек, говоря словами Глеба Жеглова, «будет сидеть» в этом плотном мире, ибо он именно для приложения этих законов и создан — можете назвать его как угодно: разведчиком, батарейкой или зондом, с помощью которого универсум познает самоё себя. И все это не имело бы никакого значения и бессмысленно было бы тогда философам и иным мудрецам скрещивать свои перья и кисточки для туши, если бы каждому человеку не был дан изначально шанс вырваться из этого круговорота душ в природе и не стать тем, чем он и был до этого, а именно НИЧЕМ. Однако заблуждаются те, кто считает НИЧТО ничем и поэтому боятся его. Дело в том, что человек привык быть кем-то, даже не трудясь понять, что же он есть на самом деле. Человек примеряет на себя множество масок и постоянно лицедействует, даже не будучи актером. Ведь быть личностью тоже не так привлекательно, как может показаться на первый взгляд. Личность давит на человека, порабощая его, и очень часто человек гибнет под этим бременем. Наполеон и Александр Пушкин были личностями, и каждый из них закончил свои дни не совсем так, как каждому из них хотелось бы. Мудрецы Тибета и святые старцы Руси более всех претендуют в глазах обывателей на роль личностей, однако ими как раз и не являются. Они как бы растворены в окружающей их действительности и в то же время рядом с ними нет суеты, не плачут дети, и люди не ругаются между собой. Мир уравновешен — уравновешен этими мудрецами. Потому что ничто — часть мироздания. Ее кирпичики. Человек лишь более чем хаотичное нагромождение этих кирпичиков. Ведь из кирпичей можно сложить как Храм, так и общественный сортир. В этом все дело. Важно как использовать эти кирпичики. Поэтому быть никем вовсе не страшно. Ведь будучи никем, вы являетесь сразу всем, что только есть в этом мире. А мир — вернее, невообразимое множество этих миров — прекрасен не смотря ни на что. Но все-таки, кто же такой Мессия? И что заставляет его вопреки здравому смыслу и той же толпе совершать немыслимые поступки? Ведь Мессия по определению мудрец, но разве мудрец пойдет проповедовать толпе, зная — слышите? — именно ЗНАЯ, что от его слов процент мыслящих людей не увеличится. Быдла всегда будет больше, а блаженных и поэтов и без проповедей Мессии будет столько же, сколько и было всегда, а именно — горстка. Как щепоть соли в каше. И, кстати, никакая диктатура и демократия не способны эту золотую часть человечества сократить до нуля. Так что придется человечеству самому решать за себя, быть ли им богами, или оставаться людьми. А Мессия… Мессия так и обречен идти по этой земле мимо возделываемых плантаций и крестов, торчащий вдоль дорог, мимо храмов и тюрем, садов и помоек, время от времени оказываясь во всех этих местах. Он и есть та нить, на которую нанизаны бусины-люди, он один и не позволяет им окончательно раскатиться по наклонной плоскости бытия и превратиться в стадо обезумевших от роскоши и вседозволенности ублюдков, сметающих все на своем беспутье. И Мессии ох как не хотелось бы этой нитью быть, но в том-то и дело, что он не умеет жить по-другому. Он мудрец, но не тот мудрец, что тихо живет в своей бочке, а тот, который ходит по свету с зажженным фонарем и продолжает искать — именно искать — СОБЕСЕДНИКА, ДРУГА, ВОЗЛЮБЛЕННУЮ: искать ЧЕЛОВЕКА. Пронзающий время Идущий Вспять принял вызов, брошенный ему Вечностью. Приняв вид человека, он старался справиться с поставленной задачей и сделал то, чему пытался научить всех своих последователей — помочь каждому из них стать ЧЕЛОВЕКОМ, не будучи им сам. А именно: ПОЙТИ ВСПЯТЬ. Не бойтесь ИДТИ ВСПЯТЬ: порой это бесспорный шаг вперед. Очень большой шаг. |
Библиотека // Объявления
