Рецепт на сон грядущий

— Мам, мы гулять! — крикнул Жека в дверь, откуда доносились возбужденные голоса и звон бокалов. В ответ раздалось:

— Только с территории ни шагу! Спать скоро. В саду гуляйте.

— Ладно, — отозвался Жека, и все двинулись за ним и когда уже шли по дорожке, выложенной плитами вокруг дома, он сказал: — Увидите — обалдеете.

— Он у тебя на дереве? — тут же спросил Денис.

— Нет. На дереве мама не разрешила. Он в кустах, — Жека обернулся и окликнул Машу: — Эй, не отставай.

— Я не отстаю, — отозвалась из сумерек Маша.

— Не бойся. У нас собаки нет.

— Я не боюсь собак.

— А кого боишься?

— Никого.

Жека хмыкнул, но больше ничего не сказал. Денис остановился, подождал Машу и взял ее за руку. Он хоть и был старше, но с девчонками ладил запросто. Она не стала высвобождать руку и они обогнули дом вслед за Жекой.

— Эй! — позвал он. — Чего отстаете?

— А ты не убегай.

Он стоял на краю клумбы с розами и нетерпеливо шмыгал носом.

— Сам строил? — спросил Денис, когда они поравнялись.

— Не, папка помогал. Зато дом — во! — Жека показал большой палец, залепленный пластырем, и они двинулись дальше.

— Осторожно только. В клумбу не наступите. Мама заругает…

В саду пахло перекопанной землей и из мангала тянуло догорающими углями. Где-то в кустах орал сверчок.

— Сюда, — позвал Жека и свернул к кустам сирени. За ветками обнаружился пятачок земли между забором без клумб, грядок и деревьев и там стояла будка с плоской крышей, сверкая в сумерках свежеструганными досками. Жека нагнулся, отворил дверку и первый залез внутрь, громыхая коленями по деревянному настилу. Денис отодвинулся, давая Маше дорогу. Она была в джинсах и потому довольно ловко забралась в домик. Последним залез Денис.

— Дверь закрой, — сказал из угла Жека. — Там крючок.

— Нашел, — отозвался Денис, а Маша сказала:

— Темно же.

— Ща.

Жека повозился и вдруг в домике стало светло. Денис заморгал глазами и когда они привыкли к свету, увидел в руках Жеки большой электрический фонарь. Тот приладил его на крюке в углу, и теперь все в домике стало видно. Втроем здесь было совсем не тесно. Потолок располагался низковато, но если сидеть на скамейках, прилаженных вдоль стен, то даже над головой Дениса еще оставалось место размером с кулак. Здесь оглушительно пахло свежими досками, и было очень уютно.

— Ну что? — спросил довольный Жека. — Нравится?

— Ага, — ответила Маша. — Кукол здесь нянчить…

— Да ну! — отмахнулся Жека. — Скучища. Лучше в разведчиков играть.

— Давайте во что-нибудь другое, — примирительно сказал Денис: он понимал, что Маше скучно играть в разведчиков.

— А что тогда? — удивился Жека и шмыгнул носом, и теперь хорошо стало видно свежую ссадину на его коленке. Денис выглянул в дыру, служившую единственным окном домика. Где-то в стороне раздавался смех и неясно бубнили голоса взрослых. Денис попробовал задрать голову и увидел в просвете между ветками сирени остро отточенную секиру месяца. Он втащил голову обратно и сказал:

— Давайте страшные истории рассказывать.

— Точно! — обрадовался Жека. — Все равно в разведчиков играть уже темно. Чур я первый!

— Ладно, — согласился Денис, а Маша просто кивнула.

— Так вот, — начал Жека, делая страшные глаза, но скосил их на фонарь и задумался. — Погодите. Так слишком светло.

Он снял фонарь с крюка, и вслед за этим вновь наступила тьма. За окном стало видно, как месяц серебрит ветки сирени. Жека громко шмыгнул носом и тут фонарь замигал красной лампой.

— Ух ты, — прошептала Маша. Теперь в домике было именно так, как требовалось для страшных историй.

— Так вот, — повторил довольный Жека и снова сделал страшные глаза. — В дремучем лесу на полянке стояла черная изба. Все внутри избы было черным: и пол, и потолок, и мебель. Даже холодильник был черным. А на подоконнике в горшке рос фиолетовый цветок…

Капля первая:ФИОЛЕТОВАЯ СТРЕЛА

Цветок этот появился в приемной полтора года назад. Его приволокла бледная и растерянная Светка из отдела аренды и умолила Милу приютить растение.

— Дома не помещается? — спросила Мила, но Светка шутку не услышала, куда-то торопилась и клятвенно заверила, что расскажет обо всем потом, когда «эта круговерть рассосется».

Растение сидело в довольно большом горшке, представляя собой куст из широких и длинных листьев темно-зеленых по краям и с бледно-желтыми иззубренными полосами посередине, из-за чего его легко можно было принять за аглаонему, если бы не стреловидный цветок сиреневого цвета, торчащий из самого центра куста. Стрела уже подвяла и было ясно, что пора цветения подошла к концу. Мила со знанием дела исследовала грунт в горшке, само растение, полила его из офисной лейки цвета беж (в тон шкафу и столу) и вернулась к своим делам.

Светка же так и не вспомнила о своем обещании рассказать о причинах, сподвигших ее принести цветок Миле — круговерть, вероятно, не рассосалась, а то и выявилась новая, ибо как раз в то время начались хороводы вокруг арендаторов и у них в отделе было все так непросто, что Светка если и появлялась в приемной, то лишь по служебным надобностям и не иначе. К слову, Мила и сама позабыла про цветок (одним больше на подоконнике, дело привычное), не забывая, впрочем, поливать и вообще всячески холить вместе с остальными.

В приемную солнечно заглядывала весна, орали птицы и шум за окном вообще как-то приблизился, как это бывает всякую весну, когда грязная вата сугробов сходит на нет, делая все звуки — от тарахтения машин до ора кошек — близкими и заслуживающими внимания. И если всегда по весне на душе у Милы было легко и радостно, то нынче — после недавнего развода — наоборот. И потому те же кошачьи концерты раздражали невыносимо.

Это было затишье на работе: когда шеф еще не пришел, и не нужно было готовить ему кофе, и нести на подпись приказы, и доставлять на край огромного стола достойную внимания почту, и так далее в том же духе. Стоявший в приемной телевизор работал, но Мила не вникала в тонкости выбора настоящего сливочного масла, во всех подробностях расписываемые в передаче «Контрольная закупка». В душе царили вялость и даже апатия.

Аккуратно распахнутая дверь (мягко и в то же время решительно) заставила ее осознать, что она бездумно пялится в страницу Одноклассников. Немедленно свернув ее от греха, Мила увидела явившегося зама шефа. «Только тебя мне сейчас не хватало», — мелькнуло вполне осмысленное.

Всеволод Вячеславович (имя, словно речевая разминка) был назначен советом акционеров недавно. Бывший офицер (или бывших не бывает?), молодой и красивый, в безукоризненном костюме (шит на заказ), в галстуке минимум за триста евро в тон рубашке, с алмазной бусинкой в золотой заколке, ботинки элегантно поскрипывают и блестят как лакированный бок его же лимузина. Поговаривали, что полковник. Галстук, кстати, завязан самостоятельно — Мила могла бы поспорить, ибо узел каждый раз был разным по форме и, как и все, безукоризнен. Она и сама могла завязать галстук, но такое разнообразие форм ей было недоступно. Прямо не Всеволод Вячеславович, а Эраст Петрович. А вот туалетная вода его была Миле просто омерзительна. Но вовсе не из-за этого был этот Всеволод Вячеславович ей неприятен. Что-то ее раздражало. Не роскошь и удачная карьера, и даже не то, что давно и безнадежно женат. На заводе был он новичок, занимался неизвестно чем, и за это получал весьма нехилую (по слухам, заслуживающим доверия) зарплату. Это, конечно, не могло не раздражать, но все же дело было не в том. Было в нем нечто (типа ложки дегтя в бочке известно чего), делавшее его для Милы невыносимым субъектом. Она даже была равнодушна к нему как к мужчине — обычные домыслы «интересно, каков он в постели» в голову ей не приходили. Никто из женского коллектива Милиной этой неприязни не разделял. Девки млели и блистали офисными нарядами ради него. А вот она — нет. Не то чтобы не блистала — уж это у нее в крови, — просто не принимала она его, никак не принимала. Может быть из-за того, что чувствовала угрозу своему шефу? Может, ведь поговаривали, что быть ему вскоре генеральным. Но и все же — не только поэтому. «Ну, не нравишься ты мне!» — как в анекдоте. И все тут.

Всеволод Вячеславович холодно улыбнулся Миле и осведомился (именно осведомился, а не спросил):

— Николай Андреевич у себя?

— Обещал быть во второй половине дня, — в тон ответствовала Мила, принимаясь перекладывать на столе приказы и другие бумаги, создавая видимость занятости и ожидая, когда он уйдет. Однако товарищ полковник и не подумал убираться восвояси. Он пересек приемную наискосок, от двери влево и стал у окна. Мила не видела, но знала, куда именно он смотрит. Там, внизу, в нескольких метрах от забора с металлической колючкой наверху, зеленели две липы, старые, кряжистые, но все еще крепкие. Мила покосилась в его сторону. Зам стоял у окна памятником самому себе: уверенный, спокойный, прямой, со сложенными позади, на пояснице, руками. Капитан «Титаника». Нет, репетирует свою будущую роль Главного. Уволюсь к чертовой матери, подумала Мила. Не стану ему кофе носить и бумажки подготавливать. Аромат ненавистного парфюма (наверняка тоже дорогого) достиг ее стола. Товарищ полковник, наконец, повернулся от окна (по военному, мысок-каблук, но мягко и, опять же, решительно) и сказал:

— Людмила, вызовите ко мне Алексея Львовича из отдела аренды, пожалуйста.

— Хорошо, Всеволод Вячеславович.

Он шел к двери, а она смотрела на его идеально постриженный затылок и отлично знала, зачем ему понадобился Львович. Опять «расширение площадей, сдаваемых в аренду». Завод его не интересовал, продукция — между прочим, уникальная и необходимая тому же ВПК — тоже. Все эти акционеры жаждали одного — развалить старейший московский завод и на его месте выстроить очередной развратно-развлекательный комплекс с кинотеатрами, бутиками, ресторанами… А пока раздать все, что можно своре арендаторов. И что нельзя, тоже раздать. Была бы его воля, он и приемную отдал бы под какой-нибудь офис какого-нибудь турагентства.

Когда дверь за товарищем полковником закрылась, и шаги лакированных туфель стихли, Мила не выдержала, вскочила с кресла, и, схватив папку для докладов, яростно принялась гонять по приемной воздух, стараясь немедленно избавиться от ненавистного запаха. А потом долго стояла у окна. Внизу, посередине клочка земли зеленели две липы. «Ничего. Не осмелится. Городские экологи живьем съедят», — подумала она, очень стараясь поверить в это.

Во время обеда Мила отловила в столовой Светку на предмет разузнать, что сказал товарищ полковник Львовичу.

— Все то же. Велит чуть ли не тендер разыгрывать среди потенциальных арендаторов. Просил «форсировать этот вопрос»: кто перспективный партнер, бла-бла-бла и все такое. Армян, скорее всего, возьмем. Они давно клянчат место под шиномонтаж и еще какую-то ерунду. А что? Думаешь, спилит?

— Боюсь, что спилит. Жалко их. Зеленые уже стоят… — Мила отхлебнула морсу из стакана, чтобы протолкнуть комок в горле.

— Ладно тебе, Люд, — примирительно сказала Светка. — Родные они тебе, что ли?

— Родные, — отрезала Мила. — Уж кому-кому, но не этому уроду их пилить.

— Так уж и урод… — завела было известное Светка, но Мила уже вскочила и буркнула на ходу:

— Побегу. Шеф скоро явится.

Шеф не явился. Слава богу, и товарищ полковник тоже не давал о себе знать, а уже в начале четвертого его «лексус» исчез со стоянки. «В заботах аки пчела», — усмехнулась Мила. Уже под занавес рабочего дня в приемную заскочил начальник механического, был извещен об отсутствии Главного и напоследок доверительно сообщил, что завтра будут «гнать фасонку», это вредно, и потому вечерком, дома, нужно немедленно накатить сто пятьдесят коньяку — ускоряет процесс вывода ядов. По его виду следовало, что завод гонит фасонку по все дни с самого открытия.

Выезжая с территории, Мила бросила взгляд на безмятежно веселые верхушки лип — неужто последние деньки настали для них?

Утром как обычно Мила жутко опаздывала. От мыслей, какую именно блузку надеть к этой юбке и стоит ли эту самую юбку вообще надевать, и не слишком ли длинен каблук для езды в течение пяти минут до работы ее отвлек звонок по мобильному. Доскакав на одной ноге до сумки (на другой была уже надета туфля), Мила вытряхнула все ее содержимое на пол, распознала среди образовавшейся груды телефон и с ужасом увидела, что звонит шеф.

Звонил он вовсе не ради интереса, где это пропадает до сих пор его помощник, а потому, что обнаружился у него форс-мажор, на работе его ни сегодня, ни, вероятно, завтра не будет, ибо он уже в пути к каким-то своим родственникам, потому что у них… И все в этом духе. В итоге Мила не спеша разобралась, в чем именно следует идти на работу и опоздала всего на каких-то двадцать минут.

Если шефа не было, то половина всех дел немедленно улетучивалась вместе с ним. Впрочем, на этот раз особой радости Мила не испытывала. Потому как, прибыв на рабочее место, согласно полученным инструкциям, немедленно проинформировала товарища полковника о том, что сегодня делами завода рулит именно и только он. Говорила она с ним по внутреннему телефону, но все равно почувствовала (при всегдашней его сдержанности), как несказанно рад этому обстоятельству Всеволод-вячеславович-во-дворе-трава-на-траве-дрова.

Через час прискакала Светка и сообщила, что вчера совершила подвиг, потому что победителями упомянутого тендера стали армяне, прислав представителя немедленно и именно так, как того требует древний восточный ритуал вхождения к большому человеку — будучи отягощенными дорогими дарами и уверениями в наивысшем почтении и т.д. Принял представителя лично товарищ полковник, сделав это, правда, не у себя в кабинете, но прямо в отделе аренды, а потом скрылся в неизвестном направлении.

— Для тендера чересчур быстро, — хмуро высказалась Мила, на что Светка заметила:

— Да армяне давно суетились. Наверняка с их подачи он все это и продвигает.

— Мелковато для зама. И вообще. Что-то тут не все так просто, — тихо выговорила Мила и добавила еще тише: — Полуфабрикат олигарха…

Светка, стоя у стола Милы, наклонилась к ней ближе и прошептала, округлив для убедительности глаза:

— Слушай, Люд, ты-то чего напрягаешься? Что тебе, в конце концов, эти две липы? Свет клином на них сошелся? Разругаешься с ним вдрызг, а ему, судя по всему, быть генеральным. А?

Мила заглянула во все еще круглые глаза Светки и ответила нормальным голосом, без всяких шептаний:

— Да достали эти торгаши. На женщин еще кивают, что себя, мол, продают, на шмотки-цацки-квартиры ведутся. А сами еще хуже делают. Родиной торгуют. Пидарасы…

После обеда Мила не спеша шла к себе в приемную, когда в коридоре заметила товарища полковника и Львовича. Они стояли у окна, из которого тоже были видны две липы, и Мила услышала, как зам убедительно вещал:

— …боюсь, придется частями, могут повалиться не туда. Далее корчуем пни и имеем целых сто квадратов, не отягощенных больше ничем. Далее снимаем вон те секции забора — двух будет вполне достаточно — и принимаем на баланс еще одну площадь аренды.

Мила шла по коридору к двери в приемную и с каждым шагом-словом закипала словно чайник. Понимала, что горячиться нельзя, но, почти пройдя мимо, ее ноги сами собой остановились и развернули ее к товарищу полковнику. Не извиняясь за вмешательство в разговор, она сказала так:

— Да как вам… — чуть не сорвавшись на личности, Мила в последний момент затормозила и выдала другое, но не менее прочувствованно: — Да вы не представляете, Всеволод Вячеславович, что тут поднимется, когда эти два несчастных дерева будут спилены.

Он стоял, полуобернувшись к ней, и смотрел равнодушно, будто директор школы на некстати встрявшего в серьезный разговор первоклашку, но молчал. Львович, пользуясь тем, что зам его видеть не мог, делал Миле страшные глаза, но все без толку — ее было не остановить.

— … у нас в прошлом году в тополь молния попала, так нас замордовали комиссиями, такими штрафами грозились, Николай Андреевич за голову хватался, не знал, как от них отбиться и ведь это…

— Успокойтесь, Людмила. С этими страшными людьми, специалистами по зеленым насаждениям города Москвы я обещаю разобраться лично, — мягко, но настойчиво перебил ее товарищ полковник, недвусмысленно выделив слово «зеленым». Весь пар из Милы тотчас вышел, она неловко повернулась и пошла к двери, совершенно не отдавая себе отчета, как жалко и нелепо сейчас выглядит, и что двое мужиков, между прочим, смотрят ей вслед, а она совершенно не обращает на это внимания, тогда как любая женщина в такой ситуации непременно сделает так, что будут стоять и смотреть до тех пор, пока не скроется из виду последний краешек ее юбки.

Она добрела до кресла, и даже не села в него, а опустилась, как первокурсница на краешек бульварной скамейки, опасаясь меток голубей. В душе роилась бессильная злоба. Ничего этому красавцу не помешает, все бесполезно, только такие люди и остались в несчастной обесстыженной Москве, все им сходит с рук, и деньги так и липнут к этим мерзавцам.

Она совсем на заметила, как этот самый мерзавец вошел в приемную и, став у того же окна, что и вчера, сказал — вполне миролюбиво и примирительно, — начав с уменьшительно-ласкательного, чего ни разу еще по отношению к ней себе не позволял:

— Людочка, все отдают себе отчет, что вырубка деревьев ради наживы не есть богоугодное дело. Но вы наверняка слышали, что правительство Москвы намерено перенести все заводы за черту города именно из-за скверной экологической обстановки, которую создают они же. Да, через несколько лет на этом месте будет какой-нибудь огромный торговый центр, и это даже не моя личная прихоть. И тогда все деревья на этой территории, — он махнул рукой на пейзаж за окном, — будут выкорчеваны. Здесь будет вырыт огромный котлован для фундамента и трехуровневой подземной парковки, а что до деревьев, то их привезут из других мест и высадят вокруг нового здания. Что же делать нам, простым…

Он не договорил. Потому что Мила поднялась из кресла и начала надвигаться на него. Бывший муж очень боялся ее в такие моменты, словно разъяренную кошку, поэтому даже товарищ полковник несколько попятился к подоконнику.

— Иная простота хуже воровства, — голос ее был тих, и поневоле к нему приходилось прислушиваться. — Что вам эти деревья, когда вас интересует другая «зелень». Вы давно забыли, что значит слово «богоугодный». Вы перешагнете не только через дерево, вы человека не заметите, если он не одет так же как вы и не ездит на том, на чем ездите вы сами. Вы хоть знаете, какой была Москва всего несколько лет назад? Да вы же понаехали сюда, вам наплевать на этот город, вы как шлюху его пользуете и выглядит он, поэтому, как шлюха — размалеванный, гогочущий, смердящий…

Она не замечала, как слезы катятся по щекам и тушь больно щиплет глаза, она боялась сейчас только одного — чтобы голос не сорвался, не поплыл вслед за косметикой, не захлебнулся.

— А я помню мою Москву — тихий, славный город, город моего детства, город, где мама — живая еще мама! — брала меня за руку и мы гуляли везде, не боясь всякой похотливой швали! Где не убивали стариков из-за квартир, и где человек в форме вызывал уважение. Где…

Голос все-таки поплыл и она разрыдалась, стоя вплотную к заму, обескураженному и даже подавленному. Мила обхватила лицо ладонями, отвернулась от товарища полковника и, когда смогла снова говорить, произнесла на удивление твердо лишь одну фразу:

— Уходите.

Когда она осталась одна, то первый делом заперла дверь, чтоб не дай бог кто-нибудь еще не увидел ее в таком состоянии, а потом долго стояла у окна, и свидетелями разводов на ее пунцовом лице с опухшими глазами были растения в горшках. Им не возбранялось видеть плачущую женщину.

Рабочий день прошел как в тумане. Регулярно звонила Светка, сообщала о событиях. Об очередной беседе товарища полковника с Львовичем (с глазу на глаз, без озвучивания тезисов). О том, что началась возня у забора (Мила видела в окно, как мужики из ремонтно-механического бродили вокруг лип, негромко и уныло переговариваясь, пока не подошел к ним начальник цеха, после чего даже сквозь стекло стало слышно известный посыл «к … матери!» и все временно разошлись). Потом под липами топтался начальник транспортного участка Загудин и нервно что-то объяснял, перемежая активную жестикуляцию разведением рук в стороны товарищу полковнику, стоявшему рядом неколебимо, как вкопанный. Мила надеялась, что позвонит шеф, чтобы хоть ему поплакаться о творящемся беспределе, но он не позвонил. Об этом же осторожно выспрашивал и зашедший как бы случайно в приемную Львович, старательно избегавший смотреть в покрасневшие глаза Милы (известно, для кого справлялся, но на него она в обиде не была). Уже под самый конец рабочего дня, когда Мила уже собиралась уходить, позвонил товарищ полковник и холодным тоном обиженного праведника попросил срочно заготовить пропуск на завтрашний день для «подъемника гидравлического для доставки людей и оборудования на высоту до 22м (автовышка) на базе автомашины ЗИЛ», госномер такой-то. Мила записала все это в рабочий блокнот, неразборчиво буркнула что-то в трубку, но даже не подумала сделать это сегодня. Обойдется. Все равно на завтра…

Завтра, как всегда, опаздывая, Мила услышала звонок мобильного. На этот раз звонил товарищ полковник и по прибытии на рабочее место просил сделать две вещи: принести ему на подпись пропуск и написать объяснительную по поводу ее, Милы, опоздания. Настроение было сразу испорчено, в итоге чего Мила пришла на работу в начале десятого, что не случалось с ней еще ни разу.

Чтобы успокоиться, она сразу взялась за лейку и, только подойдя к подоконнику, обнаружила перемены. Растение, которое когда-то принесла Светка, зацвело. Как и полтора года назад, из самой середины его торчала стрела фиолетового цвета. И за прошедшую ночь она вымахала до размеров, которых иные подобные цветы достигают за неделю.

— Да ты просто спринтер какой-то, — удивленно сказала она цветку и немедленно сфотографировала его на мобилу, как поступала со всеми своими растениями в период цветения: и домашними, и офисными.

К действительности ее вернул звонок телефона.

— Что вы копаетесь? Я жду пропуск, — загрохотал в трубке голос товарища полковника.

— Он еще не готов. Я принесу, как только… — как можно спокойнее ответила Мила, и брякнула трубку, так и не закончив фразу.

Шаблон вордовского документа «propusk.doc» слепил белым полем глаза и буквы слова «гидравлического» никак не хотели выстраиваться нужным порядком.

Достав листок из принтера, Мила шарахнула в угол печать и поплелась вон из приемной.

Кабинет товарища полковника находился этажом ниже, и на лестнице Мила чуть не грохнулась, будто разучилась ходить на шпильках. Ее подхватил системный администратор Тимур, оказавшийся рядом и которого она, к стыду, совершенно не заметила.

— Ты чего, Люд? — спросил он. — На тебе лица нет.

— Не успела накраситься, — автоматически выдала Мила и пошла дальше.

Даже не постучав, она открыла дверь в кабинет и вошла.

Кабинет товарища полковника был даже больше, нежели кабинет генерального. Но было в нем как-то пусто и неуютно. Нет, здесь присутствовал и огромный стол, и застекленные шкафы и даже стеллаж с образцами продукции. Но пустым он казался не потому. На столе кроме монитора, клавы, мыши и телефона с самого края больше ничего не было. Ни писчего прибора, ни визитницы, ни даже листа бумаги. Не было на нем и того, чем всякий человек заполняет подобное официальное пространство, делая его обжитым, близким: фотографий жены, детей, друзей и коллег. Обитатель этого кабинета совершенно недвусмысленно давал понять, что долго тут не задержится.

Мила приблизилась к столу и положила на его край лист пропуска. Товарищ полковник достал откуда-то неожиданно потрепанную бумажку и принялся сверять текст с видом главнокомандующего, склонившегося над картой с направлением главного удара. Вскоре он поднял на Милу ледяной взгляд и, тыча пальцем в пропуск, произнес:

— Вы что, не проверяете? Не 35, а 53!

Мила почувствовала, что краснеет, ибо такой промах был для нее недопустим и стыден. Тут телефон на краю стола разразился отвратительным дрязгом, лишний раз подтверждая временное нахождение в этих стенах товарища полковника. Всеволод Вячеславович схватил трубку, и сразу стало ясно, что звонка этого он ждал, и если все предыдущее было для Милы лишь первыми каплями дождя, то сейчас разразится потоп с громом и молниями.

— В течение пяти минут, — рявкнул невидимому абоненту товарищ полковник, грохнул трубку на рычаг и в несвойственной ему манере вскочил с кресла.

— Машина уже у ворот, а вы умудрились испортить пропуск, — грянул гром его голоса, и он двинулся прочь из кабинета, бросив на ходу Миле: — Идемте к вам.

…Когда запыхавшаяся Мила вошла в приемную, товарищ полковник уже нетерпеливо маячил у ее стола.

— Правьте же быстрей!

Спустя две минуты выдернув переделанный пропуск из принтера, он молниеносно его подписал и швырнул Миле на стол. Еще громче, чем в прошлый раз, печать была приложена к документу. Товарищ полковник демонстративно сложил руки за спиной и ледяным тоном отдал приказ:

— А теперь извольте как можно быстрее отнести пропуск на проходную. Поспешите, я буду ждать вас здесь.

Мила сжала губы в струну, чтобы не было видно, как они дрожат, деревянными пальцами с третьей попытки взяла листок пропуска и на негнущихся ногах двинулась к двери.

Уже в спину ей товарищ полковник добавил, будто сделал контрольный выстрел:

— И не забудьте, что вам еще предстоит объяснить причины вашего опоздания.

Во дворе у здания управления вовсю горланили воробьи, солнце рассыпалось в обычно угрюмых оконцах главного корпуса. Кто-то окликнул ее, пожелав здоровья, она кивнула, не глядя, не вникая, кто это и только смотрела вперед и держала в пальцах листок пропуска, совершенно не чувствуя его. Раскачиваясь, приближалось приземистое здание проходной, и где-то за закрытыми воротами стоял подъемник, ожидая, когда его пропустят. А справа, прямо на фоне Большого дома висели два зеленых облака листвы и там тоже дрались воробьи. А внизу уже стояли мужики из ремонтно-механического и она увидела лежащую у их ног бензопилу, и солнце золотило ее зубья. И тут что-то лопнуло у нее внутри, она остановилась и подняла к лицу листок пропуска. И потом, уже превратив его в мелкие клочья, и отшвырнув этот бумажный снег в сторону, она повернулась и пошла обратно в управление.

Ноги уже не были будто чужие, она расправила плечи и вздернула подбородок. Она все решила. Нет, она не станет делать то, что ей не по душе. Она не станет работать на человека, глубоко презираемого ею. Была бы она мужиком, думалось ей, обязательно напоследок набила бы ему холеную морду. Или нет… Ведь даже лучше, что она не мужик. Она просто отвесит ему хорошую оплеуху, по-бабьи, размашисто, звонко, чтоб стекла зазвенели и зубы у него клацнули.

С этим настроением она и распахнула дверь в приемную и тут же вскрикнула от неожиданности.

Раскинув руки и неловко подогнув одну ногу, на полу у подоконника лежал товарищ полковник, и глаза его растерянно и неподвижно смотрели куда-то под диван для посетителей.

Сперва в приемной побывала охрана. Затем врачи из «скорой». Приемная опустела, лишь когда мертвеца увезла специальная машина. Вместообъяснительной по поводу опоздания ей пришлось устно рассказывать, при каких обстоятельствах она обнаружила тело заместителя директора. Между отъездом «скорой» и приездом «труповозки» она не поленилась спуститься вниз, ко все еще толпившимся под липами мужикам и, взяв на себя ответственность, сказала, что «мероприятие отменяется ввиду смерти инициатора». Мужики охотно подчинились и быстро ретировались, прихватив с собой зубастую пилу. Весть облетела завод мгновенно, но народ, вопреки ожиданиям Милы, посетить место происшествия не спешил. Тем не менее, пока она была вне приемной, выразить соболезнования и просто заглянуть ей в глаза успели многие. Миле это быстро наскучило и она удрала от всех в приемную. Странное дело, но находится здесь, где на полу у подоконника еще недавно лежало мертвое тело, ей было не в тягость.

Во второй половине этого трудного дня в приемную заглянула Светка.

— Ну, как ты? Не жутко?

Мила дернула плечом:

— Жутко было, когда он меня донимал. А сейчас мне просто замечательно.

— А где он… — начала было спрашивать Светка, оглядывая приемную, и вдруг застыла, как парализованная. Она смотрела куда-то в сторону окна и не шевелилась. Мила перепугалась, вскочила:

— Ты чего? Эй!

Светка была бледна, как позабытый на столе неправильный пропуск. С ужасом смотрела она на подоконник. Мила тоже обшарила его взглядом и ничего не нашла.

— Да что с тобой?!

Светка разлепила сухие губы и Мила услышала:

— Это он его убил.

— Да кто «он»? — и она вновь, уже внимательнее, осмотрела подоконник.

— Цветок. Он зацвел.

Мутная волна страха накатила на Милу. Она вспомнила, при каких обстоятельствах цветок попал в приемную. Он тоже был увенчан фиолетовой стрелой, а Светка была напугана.

— Та-а-к… — протянула Мила. — А ну, выкладывай. Что случилось полтора года назад? Откуда ты его притащила?

Она крепко ухватила Светку за плечи и встряхнула. Та уже пришла в себя, виновато посмотрела на Милу:

— Ой, дура я… Такую бомбу тебе подбросила…

— Да объясни ты толком!

— Погоди, — Светка нервно сглотнула. — Дай с мыслями собраться… Давай после работы, в «Крюгере».

— Идет. Только, чур, не смываться, я тебя знаю.

— Не… — замотала головой Светка. — Хоть горло промочу. А за руль так и так не сяду. Руки трясутся.

Она пошла к выходу, у двери обернулась и добавила:

— Не засиживайся здесь. Кто знает, что у него на уме? — она нервно кивнула в сторону фиолетовой стрелы цветка и скрылась за дверью.

Мила подошла к подоконнику. Осторожно, будто там сидела змея. Внимательно вгляделась в фиолетовую стрелу. Понюхала. Цветок ничем не пах. Странно, но ей было в большей степени интересно, нежели страшно. За стеклом во дворе в закатных лучах солнца реяли на фоне Большого дома две зеленые шапки лип.

Мила повернулась к растению спиной и вернулась за стол.

Пивной подвальчик «Герр Крюгер» располагался чуть дальше от Большого дома по той же улице. Там было просто и уютно. Было взято два фирменных пива по ноль пять, и после нескольких глотков Светка успокоилась и изложила следующее.

Когда они с мужем поселились у его родителей (благо жилплощадь позволяла), цветок этот уже жил на подоконнике в кухне. Уже потом Светка интересовалась, откуда конкретно он взялся, и выяснилось, что одна соседка, переезжая по другому адресу, в числе двух других растений, оставила его свекрови на вечное попечение, так как тащить было не с руки и что-то еще в этом духе. Так вот, все началось с того, что домой вернулся свекор, отсутствовавший полтора года. Он, надо сказать, угодил в места не слишком отдаленные. Никакой он не уголовник, всю жизнь работал водилой на грузовике и вляпался в какие-то махинации с грузоперевозками и получил на орехи. Растение на подоконнике, к слову, не цвело вообще никогда, а по возвращении свекра взяло да и выпустило фиолетовую стрелу. Они еще тогда со свекровью радовались, шутили про встречу с цветами. А на следующий день этого цветения свекор — жилистый крепкий мужик пятидесяти четырех лет, не пьянчуга и не сердечник — взял да и помер. В собственной постели под боком у жены. Вскрытие ничего не выявило. То есть абсолютно ничего. Совершенно здоровый был человек, редкость в наше время. Так здоровым и в гроб лег. Не курил, кстати, никогда. Вот и думай после этого про здоровый образ жизни.

Свекровь чуть не слегла. С работы ее поперли за многочисленные пропуски по болезни — та еще контора оказалась. Но ничего, сдюжила баба, поднялась — Cветка с мужем старались как могли, помогали. Слава богу, все уладилось, и свекровь новую работу нашла.

Прошло с момента смерти свекра около года, а тут цветок возьми да и вновь стрелу свою фиолетовую пусти. А дня через два свекровь грохнулась на кухне. Возилась у плиты, кошеварила, да так и осела на пол с половником в руке. Вечером Светка ее нашла, когда с работы вернулась. Как пожар не случился, чудо: вода на плите выкипела, кастрюля обуглилась, но обошлось.

— Сережку жалко, сил нет, — нависла над опорожненной кружкой Светка. — Разом, можно сказать, и отца и матери лишился. Когда цветок со стрелой этой увидел, затрясся весь, хотел сразу выкинуть вон из квартиры, да я не дала, заступилась. Говорю, что тебе этот цветок, выдумки это все, совпадение. Он уперся, говорит, делай с ним что хочешь, но завтра чтоб духу его тут не было. И наказал еще на работу его не нести от греха. Тебя еще не хватало схоронить, сказал.

Светка нежно усмехнулась, глядя сквозь кружку в никуда и добавила:

— Ну, я тебе и оттащила. Всерьез-то тогда не поверила, но и обещание сдержала, у себя в отделе не оставила.

— Вот спасибо так спасибо, — протянула Мила и отпила пива: в отличие от Светки, у нее еще оставалось больше половины. — Восьмое чудо ты, Света…

Помолчали. Светка взяла еще треть литра пенного, почти совсем уже пришла в норму и спросила:

— Что с цветком-то делать? Нельзя же вот так оставлять… Опасно.

Мила пожала плечами:

— Не знаю. Это, конечно, по-свински так рассуждать, но если это его рук дело, или что там у него, то и липы целы, и я, чего греха таить, от геморроя избавилась. И шефа когда еще подвинут такие вот молодые да ранние.

Она поболтала в кружке пиво и подняла глаза на разомлевшую Светку:

— Слушай, а что если это я его… А?..

— Чего выдумываешь-то? — Светка сделала круглые глаза.

— А ничего. Знаешь, как я не него разозлилась? Жуть. Кто знает, на что человек способен в крайнем возбуждении.

— На бурный незабываемый секс, — отозвалась Светка.

— Да ну тебя, — сказала Мила и отпила пива.

На следующий день шеф был уже на своем рабочем месте. Вид имел растерянный, но лишь при ближайшем рассмотрении, а еще был информирован лучше всех остальных свидетелей вчерашних событий, но говорил всем одно и то же (официальная версия вскрытия выглядела именно так):

— Сердце. Никогда не жаловался. Но у мужчин около сорока это бывает…

Вероятно, от слов этих, слышанных от врачей, ему и было не по себе: мужчины пошли нынче с внутренним надрывом, трещинкой — слабое сердце, излишняя саморефлексия, капризная потенция. Загрустишь от этого, будучи мужчиной, подумалось Миле; вымрем к лешему, как динозавры. А может, еще и потому шеф выглядел растерянным, что пуще статистики смертности среди мужчин был уязвлен самоуправством своего бывшего зама, и, выясняя подробности, расспрашивал Милу и Львовича.

Растение на окне жило своей жизнью, как ни в чем не бывало. А Мила окунулась в работу с головой, и чувство опасности, внушенное Светкой, притупилось да и рассеялось в круговерти забот. И только вечером, за полчаса до окончания рабочего дня в приемную зашла Светка. Потрепались о разном, а потом Мила спросила:

— Забыла совсем. Утром еще хотела спросить, да летала тут, как ужаленная. Кем свекровь-то работала?

Светка задумалась, и тут же безмятежное выражение с ее лица сползло, уступив место выражению удивления, граничащего с испугом.

— Что опять не так? — спросила Мила.

— Ой… — Светка обернулась на цветок, потом снова на Милу и свистящим шепотом поведала: — А ведь и верно! В оранжерее она работу нашла, на Белой даче.

— Ну? — поторопила подругу Мила. — Кем работала-то?

— Не помню я, а только цветы она срезала. Много. Еще пришла и рассказывала, мол, никогда столько цветов в охапках не видала…

Светка снова испуганно покосилась на цветок, мирно стоящий на подоконнике.

— Ах же ты… — так же шепотом, с нотками ужаса и восхищения одновременно, выдохнула Светка. Мила дернула ее за рукав:

— А свекор?

— А? — уставилась Светка, будучи в некоей прострации.

— Свекор кем работал, говорю!

— Да я же говорила, водилой. Всю жизнь на своей автобазе.

Она посмотрела на часы, висевшие в приемной, и заспешила:

— Побегу, Люд. И так кошмары сниться будут…

А Мила подошла к подоконнику и, глядя на фиолетовую стрелу, пробормотала:

— Так вот ты какой, цветочек аленький…

И не было ей ни весело, но и ни страшно. Ни капельки.

На следующий день, когда Мила с остервенением печатала унылый документ на нескольких страницах, зазвенел телефон, и трубка голосом Светки сказала:

— Все, Люд, гаси свет.

— А? Какой свет, ты о чем? — озабоченно ответила Мила, пытаясь расшифровать жуткую пометку, сделанную на полях рукой заводского юриста.

Светка отозвалась:

— Сережка, муж, только что по телефону сказал, что делал свекор на зоне. Вернее, на поселении.

— Ну? — Мила все еще пыталась понять, написал ли юрист слово «презентация» или имел в виду все-таки «презумпцию», когда Светка сказала:

— Свекор на лесоповале работал. Лес валил. Алло? Ты слышишь?

Мила слышала. Она оставила документ, сказала Светке, что они поговорят потом и осталась в тишине. К счастью, телефон молчал — не звонили подрядчики, коммивояжеры, служба доставки, искатели клиентов и даже знакомые на тему «как дела». Мила сидела и смотрела отсутствующим взглядом в курсор на белом экране.

Курсор был живой. В этой черной узкой черточке на экране пульсировала чуждая энергия, непонятная, но полная смысла. Это был росток неведомой чужой жизни. Он существовал, никому не доставляя неприятностей, но и не позволяя вмешиваться в свою жизнь. И он готов был доказать это на деле, прекратив другую жизнь, которая была столь небрежна, что покусилась на чужое существование. Даже если не знала о суровой каре, грозящей ей. Грозный страж судил по своим законам, потому что кто-то нарушил законы его мира. Незнание законов не освобождает от ответственности. И этого стража нельзя было уговорить отступиться. Потому что неизвестно было, как с ним вообще можно общаться. Он понимал лишь две вещи — гармонию мира и хаос разрушения. Он был на стороне гармонии, и переубедить, купить или запугать его было нельзя.

…За окном зеленели липы, орали воробьи, и на все это спокойно смотрело неким третьим глазом растение в горшке, и фиолетовая стрела была направлена в синее небо.

Через неделю, вслед за фиолетовой стрелой, растение начало сохнуть и, несмотря на все предпринятые Милой усилия по его спасению, погибло. Мила отвезла засохший кустик в ближайший парк и оставила там, среди веселой зеленой травы и оранжевых пятен одуванчиков. И потом, уже бродя по аллеям, она поймала себя на мысли, что не боялась этого странного растения, даже в последнюю неделю. Ничуть не боялась.

— Испугалась? — спросил Жека Машу, но та помотала головой, хотя глаза у нее были широко раскрыты, а руками она крепко обхватила себя за бока, как будто ей было зябко. Жека засмеялся:

— Да ладно, все девчонки трусихи.

— А вот и нет, — тихо, но упрямо сказала она.

— Ладно, — снисходительно махнул рукой Жека. — А истории умеешь рассказывать?

Маша кивнула. Красные вспышки отбрасывали на стены причудливые тени, совсем рядом с домиком верещал сверчок. Где-то залаяла собака и ей стали вторить все собаки поселка.

— Ну? — устав ждать, сказал Жека. Маша поерзала, устраиваясь поудобнее и начала:

— Жила-была в одном городе девочка. И не было у нее на всем белом свете ни одной живой души. И вот однажды…

Капля вторая:КОЛЬЦО С БРИЛЛИАНТОМ

Уже въезжая во двор, на свое место парковки, Мила вспомнила, что на пальце нет кольца, и испугалась. Она сняла его незадолго перед уходом, когда мыла кофе-машину, чтоб не мешало. Ибо изрядно мешало оно именно во время этого занятия. Рискнула, называется. Впрочем, прошло уже около часа, она уже почти дома, и все было в порядке. Мила развернулась, обогнула помойку и стала выворачивать на обочину, когда левое переднее колесо сказало что-то типа «швах». Мила резко затормозила, вышла из машины и поняла, что упомянутый порядок кончился весьма неприятным образом. Какой-то мудак бросил на обочину доску с мерзким гвоздем, и ровно на этот гвоздь Мила и наехала. Она выматерилась вслух, невзирая на гулявшую неподалеку тетушку с крошечной собачкой и принялась шарить в сумочке и карманах. Кольца не было.

— Блин… — простонала Мила, вспомнив, что искомое осталось в приемной. Она снова выругалась — на этот раз вяло, и стала думать, как выкручиваться из этой ситуации. Запаски у нее не было, да и не женское это дело, бренчать железками. Однако и не в страховую же обращаться, в самом деле…

Около двух месяцев назад в ее жизни появилось это золотое кольцо с маленьким бриллиантом. Ей дал его поносить на время знакомый ювелир.

Ювелира звали Жора, он жил на десятом этаже дома в двух кварталах от Милы. Был Жора большим, упитанным, любил крепко выпить и основательно закусить. Ладошки его были пухлые, с толстыми короткими пальцами, и они раз и навсегда опровергли Милин стереотип о том, что у ювелиров руки такие же, как у пианистов — изящные и тонкие.

Жора был основателен во всем. Он курил трубку (было у него их с полдюжины), грамотно изводил продукты питания, кулинаря иной раз пополдня, кутил до утра в ресторанах. Он вечно был в оппозиции находящейся у власти партии, ругая их на чем свет стоит, а еще часто вспоминал прадеда, который еще в первую гражданскую воевал в составе Первой Конной и легко рассекал шашкой от плеча до седла «всякую контру». Еще Жора клял цены на золото и камни, скупал заброшенные дачи у черта на рогах, дебоширил в ресторанах, а львиную долю клиентов своих помнил исключительно по цацкам, изготовленных по их заказу — то есть вел себя как типичный ювелир.

Всякий день в его квартире собирался разношерстный люд, набивался под завязку на кухне с видом на бульвар и предавался всем смертным грехам по Фоме Аквинскому, начиная с чревоугодия. После возлияний с закускою, далее шли: гордыня (у Жоры было чем гордиться, от славного дедова прошлого до профессии), что у многих гостей, зачастую виденных им впервые, вызывало зависть. Многие гости, они же клиенты, заказывая очередное украшение из драгметалла, впадали в алчность до такой степени, что готовое изделие в конце его производства попросту оказывались не в состоянии выкупить. Что логичным образом вызывало у них уныние, которое время от времени скрашивалось блудом — групповым или индивидуальным, по настроению. Тем не менее, был Жора довольно добродушным, хлебосольным и простецким до последней крайности. То есть, мог и обласкать, а мог и морду набить, если один из упомянутых грехов у него ли, или у его гостя вступал в противоречие с другим грехом (опять же, у него, либо у его незадачливого визави). Мила познакомилась с ним случайно, будучи увлеченной одной из своих подруг к нему в гости. До блуда дело у нее с ним никогда не доходило (далеко не в ее вкусе он был), просто пополнила она несметную рать его клиентов, и теперь регулярно починял ей Жора порванные цепочки и вставлял обратно выпавшие из оправ камешки.

Как-то, зайдя к нему забрать из починки тоненькую цепочку, она не смогла устоять перед его настойчивым приглашением «посидеть и культурно тяпнуть за приятной беседой». В этот вечер в квартире хозяина было редкостно пустынно: никто не сидел за столом на кухне, никто не дрых на диванчике либо подле него в передней, не доносилось из туалета совершенно определенных звуков, которые обычно следуют после обильного возлияния не слишком умелых выпивох. Мила не особо верила в приятность обещанной беседы, потому как Жора был уже несколько подогрет, а рассказывал он нередко в этом случае давно и многократно что-нибудь ею слышанное. Однако в кухне царил густой и сногсшибательный мясной запах, Мила с ужасом поняла, что завтра снова придется садиться на диету, а ноги уже несли ее за стол у окна и Жора суетился, звеня стеклом и бряцая столовыми приборами. Готовить, как уже было замечено, он умел и любил.

Выпили за встречу, обменявшись обычными в таких случаях вопросами-ответами насчет жизни/последних свершений и скоро, чуть не урча от удовольствия, Мила, стараясь изо всех сил не торопиться, ела мясо по-бургундски. И разговор на этот раз, зацепившись за сущий пустяк, миновал заезженную колею.

Когда Мила насытилась и мысленно сказала себе «стоп», твердо отказавшись от добавки, разговор уже шел о влиянии драгоценных и полудрагоценных камней на здоровье человека. Жора и здесь был экспертом номер один (в любой области, кроме компьютеров, он был таковым) и Миле удалось только поведать ему о том, как один ее давний знакомец таскал кулон с лунным камнем и все время чем-то болел, хандрил и вообще регулярно чувствовал себя словно баба в период месячных. И длилось это все до тех пор, пока он этот кулон не потерял.

— Ничего удивительного, — невозмутимо заметил Жора, принимаясь набивать трубку пахучим золотистым табачком и начал очередной, неслыханный доселе Милой рассказ: — Есть у меня одно колечко. Сделал как-то, да так никому еще и не продал. Золотое, с бриллиантом в ноль три карата. Камешек этот достался мне по случаю. Знакомый один бросил как-то клич. Мол, есть камни. Никакой он не ювелир, просто бабла не меряно. Встретились мы, показал он товар: камней пять-шесть — не помню точно. Бриллианты — залюбуешься, старой работы, такие, что зависть берет. К ним даже фотка приложена была: огромная брошь, усыпанная алмазами. Ну, большая часть уже повыковыряна — владелец (а то и не один) потрошил свое сокровище помаленьку да на продажу отдавал. Как вот моему приятелю. С деньгами у него всегда хорошо было, а вот с воображением не очень. Повалялись они у него, да и решил он их сдать к лешему. Смотрел я на камешки эти, любовался, а у самого как назло с деньгами в то время было хреново. А приятель еще подначивает: мол, есть у меня кому их сдать. Даже торговаться не станут. Тебе потому, говорит, и показываю, что ты мастеровой, в дело бы их настоящее пустил. Ну, и выбрал я себе камешек — хоть один, думаю, но мой будет. К тому же брошь та, из которой его сняли, с историей. Я люблю такие вещицы: сейчас таких не делают — возни много, а то и таланта не хватает. Ювелиров-то не один полк, да мастеров наперечет. Себя не беру — я сошка мелкая, зато и свою цену знаю. Так вот, брошь та, как приятель рассказал, случайно в России осталась. Ну, он за что историю купил, за то и продал: мол, в почти советской уже Одессе эту брошь завернули. Хозяин свалить в Стамбул хотел, как многие тогда, и то ли свалил, то ли не смог — не важно, главное, брошь эта осталась.

Жора прервался, отложил уже тщательно набитую трубку и показал огромную свою ладонь — без единого кольца-перстня, кстати — и пальцем другой руки очертил круг:

— Вот такая она на фотке была, там и коробок спичек для сравнения лежал, ну, ладонь, только если без пальцев. Я таких никогда не видал, — Жора взял в руки трубку, выудил откуда-то с подоконника коробок спичек, основательно и вкусно ее раскурил и стал продолжать свой рассказ. А рассказывал он всегда обстоятельно, не торопясь, и слушать его истории, даже уже известные, было интересно. — Ну, так вот. Кто владел этой брошью сначала, от Одессы — неизвестно. Может, какая-нибудь портовая сволочь, за такой вот куш позволившая хозяину подняться на пароход. Ну да не в том соль. Лежал у меня этот купленный камешек, лежал. Я и позабыл уже про него. А тут случился простой в работе — это у меня бывает. Запью неделю, тут не до дела. Ну и клиенты тоже как-то притихли, а я возьми да и вспомни про камешек. Руки аж зачесались — после запоя такое редко бывает. Обычно наоборот — и руки трясутся и вообще, гори она огнем, эта работа. А тут как вдохновение нашло. Придумал я колечко: этакое футуристичное, нарочно грубоватое, и камешек мой туда поместил. Хорошо получилось, сам налюбоваться не мог. Клиентам сперва даже не показывал, сам нацепил да и стал носить.

Жора посопел погасшей трубкой, раскурил вторично и рассказ продолжился.

— Ну, вот, ношу я свое колечко новехонькое и замечаю любопытные вещи. Я, в общем, парень не пуританского склада. Нужна баба — баба найдется, нет проблем. А тут начал у меня складываться этакий спонтанный секс. Раз по делу поехал, в какой-то офис, даже костюм-галстук нацепил, хоть терпеть их не могу…

Мила взглянула на богатырскую шею Жоры — на ней словно стояла незримая, но неоспоримая печать, говорящая о том, что шея эта не знала ни галстуков, ни тем более шейных платков и даже пионерский алый лоскуток будто бы был ей неведом.

— … в офисе этом я, в промежутке между дел, имел в какой-то подсобке бурный трах с доселе незнакомой мне офисной дивчиной, между папок, скоросшивателей и пачек бумаги формата А4. В общем, так и поехало. Секс был всюду — в туалетах и даже за портьерами ресторанов, за кулисами сцены какого-то клуба, один раз в купе «Красной стрелы» и один раз на плацкартной боковушке. И все это при том, что я этим делом люблю заниматься в нормальной постели, по-человечески.

Здесь Мила мысленно усмехнулась, наслышанная о групповушках в различных местах этой самой квартиры. Жора, пуская в распахнутое окно, из которого доносился монотонный дорожный гвалт, дым, продолжал:

— По улице передвигаться начал короткими перебежками, как при артобстреле. Веришь, от юбок шарахаться начал. Потому как и работать ведь надо — кушать-то хочется. А кольцо с камушком снял — и все. Как отрезало. Никаких спонтанных встреч. Только по утвержденной заранее программе. В общем, убрал я колечко от греха. А тут зашел ко мне давний приятель. По жизни суетится, вертится: туда метнулся, здесь стрелу забил, там, кому надо, отслюнил. Весь в бизнесе, словом. Поговорили с ним о всяком, выпили. Он возьми да и пожалуйся: мол, живу бобылем: и с бабами жить не сладко, но и без них не просто. Но даже на один вечерок склеить и то времени нету. Дичаю, мол. Скоро совсем одноруким бандитом стану. Ну, я ему и предложи колечко приобрести под рассказ про свои приключения, когда оно у меня на пальце сидело. А у него и бабло есть, да только он эти кольца-перстни не любит, отнекивается. Ладно, говорю, бери на прокат. Он и согласился.

Проходит неделя, другая. Звонит этот мой приятель, и говорит только одно, без комментариев: еду сдавать тебе кольцо. И, натурально, приехал. Я, когда дверь открыл, его не узнал. Морда перекошена, очки зеркальные синюшные подфарники неумело скрывают. Рука на перевязи. Хромает. Спрашиваю: к садо-мазо пристрастился, что ли? Мне, говорит, не до смеха. И кольцо из кармана достает. Забирай, говорит, иначе меня вовсе убьют.

Посидели мы с ним. Он и поведай, что и как было. Как только кольцо надел, сразу приключения начались. Стали с ним случаться членовредительства. То у родного подъезда морду набили ни с того, ни с сего, то у офиса какая-то пьяная молодежь попинала. То джигиты наваляли на обочине, типа, подрезал он их. Хорошо, машина целая, говорит. Окончательно его подкосило другое. Сижу, говорит, в ресторане. Обычный вечерний перекус. И начинает его клеить какая-то баба. Подвыпившая — ну да нашего брата это только бодрит, полдела уже, считай, сделано. Ну, он, само собой, радуется, думает, что вот колечко и сработало. Он ее уже за талию и волочит из зала.

Жора докурил, явил на свет хитрое крючковатое приспособление и принялся выколачивать и чистить трубку. Мила заерзала на месте, сказала:

— Ну? Дальше-то!

Жора довольно усмехнулся и продолжил, копаясь в люльке:

— Баба не одна в ресторане была. С самцом. На голову выше моего приятеля. Говорит, рыкнул, аки лев, кинулся, посетители не сразу разнять смогли. Дома приятель мой отлежался, кольцо с пальца стянул, когда отечность прошла, и сразу, хромая и скрипя уцелевшими зубами, ко мне поскакал. Вот такие дела.

— А кольцо это ты еще не продал? — спросила Мила, на что Жора отрицательно помотал круглой головой, молча поднялся и вышел из кухни. Вернувшись, положил на стол кольцо и уселся на свое место.

Кольцо имело грань, огибавшую его вокруг, утолщаясь и несколько расходясь в разные стороны в месте соединения, и там-то и сиял бриллиант. В свете кухонной люстры, висевшей под прокуренным потолком, камень брызгал в глаза искрами, играл всеми цветами радуги и манил, звал, просил…

Оно село как влитое на указательном пальце правой руки Милы и она поняла, что тоже должна его испытать. Она подняла затуманенные глаза на довольного Жору и попросила:

— А мне… дашь поносить?

— Да валяй, — Жора благосклонно махнул пухлой рукой. — Открыть что ли, прокат ювелирных изделий? Ведь это, пожалуй, мысль…

Так коварное кольцо оказалось у Милы.

Даже теперь оно не казалось ей отталкивающим. Красивым оно тоже не перестало быть: это просто нонсенс — бриллианты и золото не умеют быть некрасивыми. Мало того, несмотря на все злоключения, кольцо продолжало притягивать ее к себе. К маниакально-суицидальному синдрому, который неотвратимо следовал за мистером Фродо из известной саги про известное кольцо, это никакого отношения не имело. Кольцо даже не жило собственной жизнью, как нередко выражаются иные писатели. Оно именно что жило жизнью Милы. Оно будто старалось участвовать в этой жизни во всех ее аспектах и потому попросту обижалось, если ее этим обделяли, забывая надеть на палец. Миле было и жутко и интересно одновременно.

Когда только она начала его носить, все было как всегда. Подруги и даже кое-кто из мужчин непременно интересовались, что за интересное колечко, самые смелые любопытствовали, на какие, собственно, шиши и «кто же это у нас появился?» Все так бы, верно, и шло, если бы как-то раз Мила не решила надеть другие свои кольца, пусть и не с бриллиантами. Прокатное кольцо осталось дома в шкатулке, а Мила отправилась на свой заводик. В разгар рабочего дня, нарезая ломтиками лимон к чаю для шефа, Мила отвратительно глубоко порезалась — до слез, почти до истерики, но, посасывая ужаленный палец и чувствуя вкус крови с лимонным соком, о кольце даже не подумала. Мила меняла кольца-сережки-бусики ежедневно, как и полагается женщине, нередко оставляя то кольцо дома, а вокруг нее творились мелкие неприятности. Бились любимые чашки, ни с того ни с сего зависал комп, когда нужный документ уже был почти готов, ломались или даже отваливались лишь накануне наращенные ногти. Систему в этом она заметила только на второй неделе.

Вот стрелка на дорогом, между прочим, чулке, на самом видном месте, а вот кольцо, сунутое в сумочку утром впопыхах и там благополучно забытое.

Вот машина, ее любимый фордик, оставленный у магазинчика и после обнаруженный жутко обгаженным мерзкими воронами. И что они тут жрут, сволочи, никак не оттирается влажными салфетками… А колечко, между прочим, в кармашке пиджачка.

Вот офисный чайник из представительского сервиза, специально для важных заседаний с чаепитием. Вернее, был чайник. Теперь — россыпь острых осколков на полу в туалете (помывка не удалась)… А кольцо — в ящике стола в приемной.

Тенденция складывалась такая: если кольцо было не на пальце, но в непосредственной близости от Милы — от кармана до ящика стола (если дело происходило на работе) — одолевали пустяки. Стоило Миле умудриться забыть его дома или в офисе — случались неприятности покрупнее. Когда она сильно порезала палец, кольцо осталось дома. В другой раз, вернувшись домой, она не обнаружила в сумочке ключей от входной двери. Кольца тоже не было, оно по всем признакам осталось на работе. Мила тщательно проверила весь маршрут от двери до машины, но ключей не нашла. Пришлось возвращаться на работу, в пустое управление и рыскать там. Ключей не было. Раздосадованная Мила напялила на палец злополучное кольцо, оставленное в столе, и как можно тщательнее исследовала второй возможный маршрут — теперь уже от приемной до машины. Тоже пусто. Однако на этот раз вся неприятность была исчерпана только этими поисками, так как ключи обнаружили себя в машине на полу.

Еще одно злоключение случилось дома (вариант — кольцо на работе). Задымил и погиб старенький телевизор в спальне. Без него вечерами было совсем одиноко и тоскливо, а ранний отход ко сну в пустой холодной постели не сулил ничего хорошего. Спустя неделю Мила поднатужилась и купила новый телеящик. Сначала она долго размышляла, не будет ли лучше выкупить кольцо у Жоры. Она даже звонила ему, и у них состоялся следующий разговор:

— Привет, Жор. Что нового?

— А, Людмилка! Привет. Да все по-старому. Как ты?

— Ничего, работаю.

— Колечко-то носится? Ничего необычного не приключалось?

— Носится. Да как тебе сказать… Вот верну скоро, расскажу.

— Ну, как знаешь. А то заходи, посидим. Хочешь, так прямо сейчас заходи. Тут народ у меня, но места хватит, ты же знаешь.

— Спасибо, Жор, в другой раз как-нибудь. Ты вот что… Не скажешь, сколько это колечко может стоить? А то у меня тут подруги интересуются.

— М-м… Подумать надо. Посчитать.

— Ну, примерно, хотя бы.

Жора назвал сумму, от которой запершило в горле и Мила постаралась побыстрей свернуть разговор.

Теперь она строго следила за тем, чтобы кольцо всегда было с ней. Однажды обнаружила, уже у ворот завода, что кольцо осталось дома. Тут же вернулась за ним, несмотря на опоздание и впредь вообще не снимала его с пальца. Даже дома. В течение полутора недель все было в порядке, никаких неприятностей и происшествий. До тех пор, пока кольцо не осталось на работе, и Мила наехала на доску с гвоздем.

Тащиться на работу пешком она не стала. Ключ от дома был на месте и она побрела в квартиру. В комнатах было темно и неуютно. Мила даже не стала включать телевизор. Ей было жутко и тоскливо. Она забралась в постель и постаралась уснуть. Сон никак не хотел приходить. Голова была полна мыслей, от которых хотелось плакать, ибо все это было уже совсем не смешно. Что надлежало делать с кольцом, она не знала. Она казалась себе морской раковиной, лежавшей на полке над постелью. Ее, покинутую последним жителем, зачем-то вытащили из моря и теперь она находилась одна в чуждом ей месте — пустая, забытая, никому не нужная.

Плохо выспавшаяся, с неясными обрывками мрачных сновидений в голове, Мила появилась на работе и немедленно надела кольцо.

— Ну что тебе от меня нужно? Отпусти меня. Пожалуйста, — сказала она ему, на что бриллиант сыпанул россыпью разноцветных бликов, зацепившись за солнечный зайчик, мимолетно упавший на него.

С машиной обещал помочь Львович: снять проколотое колесо и отвезти знакомому из шиномонтажа. Но все это только завтра.

После работы пришлось тащиться до банка, оплачивать счета за квартиру. Идти пешком было еще более тоскливо, но ничего поделать было нельзя. У банка Милу поджидала засада: по техническим причинам он был закрыт. Предстояло идти еще дальше, к метро. Мила привычно проверила наличие на пальце кольца. Оно было с ней и неприятность была еще досаднее и непонятнее.

В банке у метро народу было куда больше, но Мила отстояла очередь и оплатила все, что было нужно.

Выйдя на улицу, она почувствовала, как гудят ноги — надевать шпильки сегодня было неверным решением. Но ковылять она не умела и потому двинулась до дома как всегда — изящно и красиво.

Уже почти свернув в арку, она поняла, что находится в двух шагах от подъезда, где жил Жора. Она посмотрела на кольцо. Как влитое сидело оно на пальце, и не думая покидать насиженное место. Но тут Мила решилась.

— Иди-ка ты к своему хозяину, лучший друг девушек, — сказала она кольцу и решительно повернула в сторону подъезда. Будь что будет, думала Мила. Отдам и гори все огнем. Стисну зубы и перетерплю. Не вечно же неприятностям преследовать меня!

Сначала она хотела позвонить Жоре, предупредить, что вот прямо сейчас зайдет, но, достав телефон, передумала. Нет уж. Зайду прямо так, без приглашения. Тем более что в случае с Жорой это было вполне допустимо и даже в норме.

Дойдя до подъезда, Мила поняла, что совсем неожиданно придти не получится, так как нужно было связываться с хозяином посредством домофона, иначе дверь в подъезд было не открыть. Однако сразу после этих мыслей, будто по магическому заклинанию «сим-сим» дверь запищала и распахнулась, выпуская из подъезда какую-то пару. Мила вошла внутрь. У двух лифтов толпилось трое, шумно погружаясь в маленькую кабину. Мила терпеть не могла ездить в лифте с посторонними и решила переждать. Наконец двери затворились и галдеж троицы пополз вверх. Мила медленно дошла до площадки лифтов и протянула руку к кнопке вызова кабины.

Бриллиант хитро подмигнул ей с кольца…

— Да ну, ерунда, — перебил Машу Жека. — Вовсе не страшно.

— Ладно тебе, — сказал Денис. — Пусть рассказывает. Мне интересно. Давай дальше.

Но Маша обиженно помотала головой:

— Не буду. Пусть сам рассказывает.

— Подумаешь, ну и расскажу…

— Нет. Теперь моя очередь, — поднял руку Денис. Он потер ладонями колени, откашлялся и начал строгим монотонным голосом: — В одном красном-прекрасном городе стоял большой-пребольшой дом. В этом большом-пребольшом доме была белая-пребелая квартира. И в одной маленькой-премаленькой комнате прямо посередине стоял черный-пречерный…

Капля третья: СТУЛ БЕЗ ИНВЕНТАРНОГО НОМЕРА

Мила проснулась от действующих на нервы невнятных звуков и уже хотела сунуть голову под подушку, как поняла, что это звучит мелодия для побудки из мобилы. Бормоча проклятия, она нащупала вибрирующую тушку телефона, нажала заветную кнопку «еще подремать» и снова бухнулась под одеяло. И тут же вспомнила, что ей снилось.

Оба мертвеца — прошлогодний и недавний — сидели в приемной у ее стола и что-то увлеченно рассказывали. В полудреме Мила попробовала вспомнить, о чем именно они говорили, и не заметила, как окончательно проснулась.

Не дожидаясь, когда будильник вновь заверещит, она поднялась, выключила звонок и принялась собираться на работу. И все это время виденный сон проступал все отчетливее. В нем оба они сидели на стуле возле ее стола — то поочередно, плавно превращаясь один в другого, то вообще вместе, будто стульев вдруг становилось на один больше и так они и сидели, лицом друг к другу, но смотрели все равно на нее, и каждый делился чем-то приятным. И оба были довольны.

Первый мертвец был из арендаторов. Звали его Артур, а вот отчества Мила не запомнила: то ли Гургенович, то ли Гурамович. Тем не менее, сам Артур убедительно просил Милу называть его простецки, без отчества. В то время обсуждал он с генеральным нечто важное, являлся в приемную целую неделю и, бывало, что не один раз на дню. Правда, нередко подгадывал таким образом, что генеральный как раз отсутствовал, и он с видимым удовольствием сидел в приемной и наслаждался обществом Милы. Ей было ясно, что помимо чисто служебных интересов, он оказывал ей знаки внимания не случайно. Запала баба в душу, с кем не бывает. Было ему чуть за пятьдесят, но выглядел он, на взгляд Милы, не лучшим образом. Была она к нему совершенно равнодушна, и утомлял он ее этими визитами неимоверно. Он болтал о погоде, ценах на дачи под Москвой и при случае пялился на ноги Милы, когда она была вынуждена вскакивать по делам, причем делал это не особо маскируясь. Она по возможности вежливо что-то отвечала ему, поддакивала и качала головой, пытаясь сосредоточиться на служебных обязанностях, и все ждала с тоской и безнадежностью, когда же он, наконец, приступит к решительным действиям, и, скажем, пригласит ее куда-нибудь в ресторан, чтобы уже отшить его окончательно, бесповоротно и может быть, даже грубо. Но Артур то ли не прорабатывал такую возможность, то ли просто испытывал оргазм, любуясь Милой — в общем, никаких предложений не делал.

Исчез он неожиданно резко и только Светка потом как-то за обедом поделилась новостью, что Артур этот взял да и помер. Помощник его сообщил, по виду такой же «артур». Миле что: с глаз долой, из сердца вон. Тоже мне, ухажер. Ну, поскабрезничали со Светкой на предмет, уж не сгубила ли его девичья краса. Удар, там, хватил. Во время мастурбации.

Второй мертвец был Иван Пантелеевич, начальник производственно-коммерческой службы, преставившийся накануне — тихо и скромно, дома, в собственной постели. Был он из заводских старожилов и из своих шестидесяти сорок лет отпахал на заводе, а начинал с простого работяги. Он заглядывал регулярно, и тоже был не прочь поболтать о том, о сем с Милой. Дело известное, ведь красивая женщина — национальное достояние. В том плане, что любоваться ею не возбраняется никому. Да и Миле Иван Пантелеевич был симпатичен. Хоть и в годах, а выглядел молодцевато и подтянуто, умел удачно пошутить и с противоположным полом был галантен и предупредителен.

Мила ехала на завод и вспоминала, как бедный Иван Пантелеевич вот только в пятницу говорил с ней о каких-то житейских пустяках. Причем сидел в приемной долго, будто и не было у него никаких дел, и уходить вовсе не собирался…

Вчера днем должен был он отправиться в очередную командировку вПитер и далее в Петрозаводск и Мила, как обычно, заказывала ему билеты. Он любил ездить поездом, а вот самолеты не терпел. Билеты было заказывать просто: в Большом доме, подведомственном заводу, находилась контора по продаже авиа и железнодорожных проездных документов. И вот вчера сообщили из дому, что Иван Пантелеевич умер. В ночь с воскресенья на понедельник.

Настроение было плохое. Мила вошла в приемную и принялась заниматься делами, что, как известно, если и не улучшает настроение, то здорово отвлекает от мрачных мыслей. Первым в списке утренних дел, которое следовало немедленно исполнить, был макияж. Этому важному занятию было необходимо посвятить никак не меньше пятнадцати-двадцати минут, пока руки еще не были заняты приготовлением кофе, набиванием всевозможных текстов и всем остальным.

О чем же это они мне говорили, подумала Мила, вновь невольно возвращаясь к невеселому сну, но слова обоих мертвецов никак не вспоминались, от них осталось только ощущение, что делились они чем-то благостным для них обоих, чем-то хорошим. Она вдруг отчетливо вспомнила лоснящееся лицо Артура и даже перестала краситься, замерев в кресле со щеточкой в руке и глядя не в зеркальце, а в пустоту.

Скрипнула дверь в кабинет и оттуда появилась уборщица тетя Вера, неся ведро с водой и швабру. Мила вздрогнула и сосредоточилась на ресницах.

Пока тетя Вера убиралась в приемной, Мила закончила краситься и принялась поливать цветы.

— Теть Вер, слышала? Про Ивана Пантелеевича? — спросила она, не оборачиваясь. Очень захотелось этим поделиться, услышать что-нибудь ободряюще-житейское. Тетя Вера отозвалась от шкафов, где протирала пыль, и вздохнула:

— Да как же не слышать. Хороший был мужчина, и не сказать, чтобы болел чем-то. Да богу, вишь, видней.

Тетя Вера работала давно и знала даже о тех сотрудниках завода, которые не так часто появлялись в управлении. Была она ровесницей усопшего и Мила только сейчас поняла, что начинать этот разговор не следовало — кому же эти возрастные сравнения будут приятны? Но слово не воробей. Мила прикусила язык, спрятала лейку между стеной и холодильником и уселась на свое место. Тетя Вера тем временем отложила тряпку, подошла к стулу, который стоял напротив Милиного стола и села, сложив руки на коленях, как делают маленькие дети в присутственных местах или перед строгими взрослыми. Видеть ее сидящей Миле еще не доводилось, все время та находилась на ногах, с ведром, шваброй, вечно что-то протирала, выносила, приводила в порядок, хотя постоянно они перебрасывались короткими разговорами, сплетничали по-бабьи и делились некими бытовыми секретами. Их связывали такие области как цветоводство, разведение чайного гриба и передача «Контрольная закупка» на Первом канале.

Тетя Вера немного помолчала, думая о чем-то, потом взглянула на Милу и невесело улыбнулась:

— Посижу я тут у тебя, Люся?

Такое производное от своего имени Мила недолюбливала, но тете Вере это прощалось и в ее исполнении вовсе не раздражало.

— Конечно, теть Вер, — Мила улыбнулась в ответ. — Сидите сколько нужно. Устали, наверное.

— Да ну, какие мои годы, — махнула рукой тетя Вера. — Просто хорошо у тебя тут.

Тут как раз зазвонил рабочий телефон и Мила не успела с этим согласиться.

Разговор затянулся минут на десять. Мила сверяла данные в документах, делала пометки, переспрашивала, уточняла и рассеянно смотрела, как тетя Вера блаженно смотрит куда-то в стену напротив, думая о чем-то своем.

Мила положила трубку, собрала формуляры стопочкой и открыла ящик стола, где у нее лежали документы «в первую голову» и сердце сжалось от тоски и жалости. В ящике лежали железнодорожные билеты для Ивана Пантелеевича, которые ему так и не пригодились. Мила вздохнула, положила формуляры поверх билетов и закрыла ящик.

Тетя Вера так и сидела на стуле, глубоко задумавшись, и Мила не стала ее тревожить. Телевизор в углу о чем-то напряженно вещал, она взяла пульт и прибавила звук.

…на насыпи лежал на боку синий вагон с надписью «Невский экспресс», вокруг сновали люди в форме МЧС, и голос корреспондента вещал за кадром: «…крушение скорого поезда номер 166, следовавшего из Москвы в Санкт-Петербург и приведшего к гибели более двадцати человек…»

— Господи, что творится, — пробормотала Мила и тут заметила, что тетя Вера склонила голову на грудь и посапывает. Мила смутилась, наклонилась через стол и осторожно погладила уборщицу по плечу:

— Теть Вер, ау…

Та открыла глаза, взглянула на Милу и, как ни в чем не бывало, сказала, поднимаясь со стула:

— Да, Люсенька, пойду я. Поспешать надо.

Похоже было, что она даже не заметила, что ее сморило. Мила усмехнулась и вернулась к делам.

День и дальше не желал сходить с заданной ранним утром кривой колеи. Повадились звонить совершенно ненужные люди и мотать нервы. Начинать приветственную фразу ровным спокойным голосом после очередного звонка было совсем непросто.

В обед, решив устроить себе разгрузочный день, Мила пила обезжиренный кефир, в который раз наблюдая по телевизору репортажи с места подрыва (а это был теракт) «Невского экспресса» и никак не могла отделаться от мысли, что она что-то упустила. И именно в связи с этим крушением. Что-то вертелось в голове назойливой мухой, но она эту муху никак не могла поймать, а та все гудела голосами репортеров и ведущих новостей, все твердила об одном и том же.

Обед закончился и Миле позвонил коммерческий директор. Он спросил, готовы ли формуляры и сообщил, что скоро зайдет за ними. Мила дала отбой и полезла в ящик стола за бумагами. Положив их на край стола, она хотела было задвинуть ящик, как снова наткнулась на невостребованные билеты для несчастного Ивана Пантелеевича. Она вынула их из ящика, и тут ее осенило: билет был на тот самый поезд, что сошел с рельсов вчера вечером! Она просмотрела строчки информации, слазила в Интернет проверить. Все так и было, подорванный поезд имел номер 166, как и в билете. Иван Пантелеевич уберег себя от возможных травм, но смерть все равно не обманул… Впрочем, кто знает, возможно, он оказался бы среди тех пассажиров, кто погиб. И что в этом случае лучше: умереть во сне в собственной постели или погибнуть, будучи раздавленным в жуткой катастрофе?

Мила поежилась, сунула билет на прежнее место и попыталась сосредоточиться на текущих делах.

На следующее утро Мила звонила домой уборщице тете Вере, узнать, почему та не пришла на работу. Послушав череду длинных гудков, она уже хотела дать отбой, как вдруг трубку взяли, и усталый женский голос ответил, или, вернее, спросил:

— Да?

— Здравствуйте, я могу поговорить с Верой… Ильиничной? — сказала Мила с пробуксовкой, потому что на секунду забыла отчество тети Веры. В ответ раздалось:

— Мама… Вера Ильинична умерла.

— К-к… когда? — у Милы перехватило горло.

— Сегодня ночью, — ответила женщина и Мила услышала короткие гудки.

— Боже мой… — прошептала в пустоту Мила и положила трубку.

Она обвела взглядом приемную, не зная, на чем остановить взгляд. Что-то шло неправильно. Или, напротив, чересчур правильно и, как ни странно, никакого противоречия здесь не было. Мила знала, что если кому-то что-то кажется непонятным и лишенным смысла, то для кого-то другого все это видится совершенно очевидным и ясным. И вовсе не обязательно, что эти двое — люди. Она замечала за собой такое вот состояние, когда она или предчувствовала нечто и оно сбывалось, или вот так же понимала, что то, что случилось, произошло неспроста. Что-то подсказывало, что в этом есть система, строгая и последовательная. И часто это ее предчувствие блестяще подтверждалось. В недавних смертях тоже была система, некое правило — неведомое и могучее — и Миле показалось, что разгадка рядом.

Интуиция путей решения не предлагала, и она попыталась сосредоточиться и мыслить логически.

Итак. Три смерти. Две недавние и одна прошлогодняя. И Артур, и Иван Пантелеевич и тетя Вера были в приемной. И что? Здесь много кто бывает. Она сама сидит, опять же, каждый день…

Миле стало неуютно. Она снова осмотрела комнату, пытаясь определить, что все эти смерти может объединять. Может, случайность? Она покачала головой, не соглашаясь. В приемной тихо работал телевизор, телефон вообще пока молчал. Мила выключила телеящик и закрыла глаза. Тут же она увидела, как тетя Вера дремлет, свесив голову на грудь. Никогда такого не было. Она вообще никогда не садилась в приемной. Ни на диван, ни на…

Миле показалось, что она нашла зацепку и открыла глаза.

Стул. Вот он, стоит боком напротив ее стола, обращенный к двери в кабинет генерального. Вот оно!

На стул этот если и присаживались, то ненадолго. Если ждать приходилось дольше, перебирались на диван, там было удобнее. Диван был обит черной кожей, стоял у стены сбоку от окна прямо напротив двери в кабинет. А стул… Мила попыталась вспомнить, кто сидел на нем, кроме трех упомянутых покойников и не вспомнила ни одного лица. Как нарочно, в памяти проплывали то Артур, то тетя Вера, то Иван Пантелеевич. Артур блаженно щурится от забредшего в приемную солнечного зайчика, Иван Пантелеевич что-то увлеченно рассказывает, тетя Вера мирно дремлет.

Но ведь сидели же! И многие. Мила поднялась и, обойдя свое рабочее место, стала рассматривать стул. Им пользовались регулярно, а то и просто ставили на него свои портфели, клали какие-то папки, даже шляпы пристраивали. Курьеры, опять же, всегда садились на этот стул, копаясь в своих сумках. Ни один как будто не помер.

Мила поежилась и продолжила размышлять.

На предмет общения заходили Львович, Светка, финансистка Любовь Игоревна. Они, конечно, присаживались — именно на этот стул — но лишь ненадолго. Еще часто заходил сисадмин Тимур, так он вообще был единственный, кто пристраивался прямо на краешек Милиного стола. Но ему это разрешалось, потому что был он молод, и задница у него была хороша. Особенно в пятницу, когда дресс-код отменялся, и он приходил на работу в узких джинсах…

Мила тряхнула головой, отгоняя ненужные мысли и обошла стул вокруг.

Был это обыкновенный деревянный стул, причем старый, неизвестно как попавший в приемную. На памяти Милы он всегда стоял в приемной по другую сторону стола секретаря. Мореного дерева, совершенно не подходящего под гамму остальной подобной мебели — Милиного стола, тумбочки, шкафов и стеллажей. Что за чушь, в самом деле! Она никогда не замечала этого несоответствия.

Сколько же ему лет? Она подошла ближе и внимательно осмотрела, а затем и погладила ладонью деревянное седалище и спинку, не обнаружив ничего подозрительного. Она выпрямилась, постояла, собираясь с духом, и раздумывая, стоит ли проводить этот эксперимент, наконец, решилась и села на него, чего никогда за время своей работы здесь не делала.

Сидеть было, вопреки ожиданиям, удобно. Она тут же попыталась представить, как выглядит сама с этого места. Должно быть, неплохо… Впрочем, сейчас ей было не до этого и она продолжила осмотр самого стула. Для этого пришлось подняться и перевернуть его, взяв за спинку и ножку. Стул оказался неожиданно тяжелым.

Хм. На нем даже не было инвентарного номера. Только на обратной стороне сидения было что-то написано химическим карандашом. Она положила стул на пол, взяла со стола лист бумаги и ручку. Надпись оказалась адресом. Мила записала: «Весенняя, 19, кв. 27».

Сзади хлопнула дверь и голос Львовича провозгласил:

— Мебель ломаешь?

Мила поднялась с корточек и оправила юбку.

— Привет, — дежурно улыбнулась она, потому что улыбаться не хотелось. — Поможешь?

И она кивнула на стул. Львович легко вернул стулу первоначальное положение и посмотрел на Милу:

— Шеф еще не прибыл?

— Скоро будет. Ты не знаешь, откуда у нас этот стул?

Львович пожал плечами:

— Хрен его знает. Тебе-то зачем?

— Да так… Инвентарные номера сверяю.

— Звякнешь, когда сам появится?

— Ага.

Львович ушел и Мила снова осталась наедине со стулом.

Чем же он может быть опасен? Она села на свое место и тут ее осенило. Радиация! Ей тут же вспомнилась какая-то давняя история в новостях, когда какого-то бизнесмена убили, подложив в его офисное кресло контейнер с радиоактивным веществом. Мила невольно откатилась на своем кресле подальше от стола, и тут ей по-настоящему стало не по себе. Она лихорадочно соображала, как быть и вспомнила, что у ребят из охраны на проходной есть прибор для измерения радиации. Кто-то, помниться, возился с ним там же, на проходной и Мила еще поинтересовалась, что это за штука.

Не медля ни минуты, она набросила пальто и выскочила из приемной, даже не переобувшись.

Осеннее небо провисло тяжкими тучами, которые то и дело роняли на землю седые пряди унылого дождя, и создавая еще более гнетущее настроение.

В комнате на проходной скучали двое охранников. Их она знала давно и была с ними в хороших отношениях. С охраной вообще было не все так просто. Она знала, что другие точно недолюбливают ее, за глаза пренебрежительно называя фотомоделью. Были у нее с ними стычки по работе: то долго не пропускали машину, которая регулярно привозила различные вещи для приемной, то человека важного мурыжили, потеряв пропуск, выписанный ею днем раньше, то еще что-то по мелочи. Мила считала их тупыми животными, они ее — глупой вертихвосткой, думающей о нарядах. Лешка же и Колян из этой смены работали давно, и только им она улыбалась, проезжая мимо утром и вечером, и болтала с ними о судьбах завода, выбегая во время обеда в скверик, посидеть под тополями с девчонками.

Парни смотрели по маленькому телевизору какой-то криминальный сериал на НТВ.

— Привет, — сказала она, хотя сегодня они уже здоровались.

— Чего это ты прискакала? — добродушно спросил Колян, с удовольствием разглядывая Милу.

— Дело есть. Кажется, был у вас такой аппарат, для измерения радиации. Так?

— Был и есть, — отозвался Лешка, перевода взгляд с икр Милы на ее лицо.

— Дадите? — обернулась она к нему.

— А что? Есть подозрения? — Лешка поднялся и сдвинул черную форменную кепку на затылок.

— Да так, — по возможности беззаботно махнула рукой Мила. — Цветок у меня чахнет, а грунт случайный. На улице раздобыла, — соврала она.

— Так он у тебя тогда не чахнуть должен, а расти как бамбук, — отозвался Колян и хохотнул.

— Ладно, пошли, — сказал Лешка и повел Милу в комнату для отдыха, где стоял шкаф, и диван, заваленный журналами и газетами.

— А Сан Саныч где? — спросила Мила про начальника смены, которого недолюбливала.

— Дозором обходит владенья свои, — рассеянно ответил Лешка, шурша в шкафчике. — Ага. Вот он где.

И он вытащил небольшой плоский чемоданчик зеленого армейского цвета.

— Сходить с тобой? — предложил он, на что Мила отрицательно помотала головой:

— Не надо. Ты мне лучше объясни, как им пользоваться. Или это сложно?

— Не сложно, — отозвался Лешка, кладя чемоданчик на диван. — Смотри.

В чемоданчике лежал приборчик со шкалой, наушники и еще несколько неясных предметов вместе с проводами и брезентовым ремешком с карабинами на концах. Лешка достал приборчик, приладил к нему провод, к этому же проводу прицепил зеленый цилиндрик, а сам цилиндрик укрепил на небольшой штанге.

— Тебе для каких лучей? — лукаво глядя на Милу, спросил Лешка, прилаживая к приборчику наушники.

— Чего? Я же сказала, радиацию мерить…

— Ладно, с вами все ясно, барышня, — усмехнулся Лешка. — Включается так. Будешь щелкать вот этим переключателем, тут альфа, гамма и все такое. Вот здесь стрелка, показывает уровень радиации. Этот цилиндр на держателе будешь направлять на то, что хочешь проверить. Если в наушниках затрещит, беги к нам и рассказывай, что именно фонит. Треск будет такой.

Лешка нацепил на Милу наушники, и повернул что-то на конце цилиндрика. Мила услышала сухой неприятный треск, отдаленно похожий на помехи в радиоэфире и стащила наушники прочь.

Лешка снова повернул что-то на цилиндрике, поясняя:

— Тут немного радиоактивного вещества, все безопасно, это для проверки работоспособности. Все ясно?

— Ага, — кивнула Мила. — Так мне чего, весь чемоданчик брать?

— Не надо.

Лешка пристегнул брезентовый ремешок к прибору со шкалой, дал Миле в руки цилиндр на штанге и улыбнулся:

— Иди, измеряй свой цветок.

Мила без лишних слов выскочила на улицу и чуть не бегом кинулась к зданию заводоуправления.

…Стул был чист и упорно молчал, как ни водила Мила датчиком вокруг, как ни щелкала переключателем.

На всякий случай она облазила всю приемную, опасаясь, впрочем, что кто-нибудь застукает ее за этим загадочным занятием (шеф тоже пока не появился), но все обошлось.

Вся приемная оказалась безо всяких признаков радиации, кроме пакетика с дренажем, купленным Милой совсем недавно для цветов, но еще не пущенным в дело. Когда в наушниках затрещало, Мила отпрыгнула в сторону и потом долго не решалась взять его в руки, чтобы показать Лешке.

Лешка проверил злополучный пакет и заявил, что радиоактивность дренажа лишь чуть-чуть превышает норму. Мила поблагодарила его, но на обратном пути все-таки оставила пакетик от греха на заводской помойке.

Итак, радиоактивная версия не подтвердилась. У Милы чесался язык поделиться своими умозаключениями со Светкой, но она все же решила подождать, пока не проклюнется в этом деле что-нибудь еще.

На следующий день новости сами нашли Милу. В двенадцатом часу позвонила Светка:

— Про тетю Веру слыхала?

— Что умерла? Так я же и…

— Да нет! Вскрытие делали, рак у нее нашли.

— Так она от рака умерла?

— В том-то и дело, что нет. И ни она, ни родные о нем не знали. Вскрытие показало, что рак был на последней стадии, и ничего уже было бы нельзя сделать. Еще чуть-чуть и он бы себя проявил, начались бы боли и все такое…

— Да… — протянула Мила. — Кошмар какой-то. А откуда ве́сти?

— Первухина из кадров с ее дочерью знается.

— Может, наплела?

— Зачем?

— Ладно. Давай, у меня дел полно.

Дела, впрочем, остались нетронутыми. Телефон снова милосердно молчал, давая Миле возможность собраться с мыслями.

Так. Тетя Вера была обречена и умерла чуть раньше невыносимых мучений. Иван Пантелеевич должен был ехать в поезде, подорванном террористами. Должен ли он был погибнуть? Возможно, но доказательств нет. Впрочем…

Мила залезла в Интернет и нашла то, что нужно.

«…крушениескоростногофирменного поезда «Невский Экспресс» № 166, следовавшего из Москвы в Санкт-Петербург…»

Дальше.

«27 ноября 2009 года в 21 час 34 минуты по московскому времени на 285 км (перегон Угловка — Алешинка, на границе Тверской и Новгородской областей)…»

Дальше…

Вот: «Большинство погибших пришлось на вагон № 1. Он оторвался от состава, поднялся над рельсами, столкнулся с тремя бетонными опорами электропередач и ударился в откос своей торцевой частью». Мила выдвинула ящик, в котором сиротливо лежал невостребованный билет, и тотчас нашла то, что нужно. Поезд №166, вагон №1, место 35.

Иван Пантелеевич должен был погибнуть с очень большой долей вероятности. А умер накануне в собственной постели. После того, как…

Мила перегнулась через стол и взглянула на таинственный стул. Потом набрала номер Светки и спросила:

— Помнишь, среди арендаторов был такой Артур, в прошлом году умер.

— Ну.

— Подробности того, как он умер так и не известны?

— Нет, конечно.

— Можешь спросить у того, кто вместо него появился? Они там, если не родственники, то непременно друзья-генацвале.

— Хм. Так того застрелили, вскоре после того, как он место Артура занял. А я что, не рассказывала? — было ясно, как расстроена Светка, не донесшая в свое время до подруги такой вести.

— Застрелили? — у Милы что-то ёкнуло внутри. — Кто?

— Ну, поди узнай теперь. Бандиты какие-нибудь. Может, место на нашем заводе не поделили друг с другом. Сферы влияния, бла-бла-бла…

— Ясно… — Мила даже не попыталась свернуть разговор вежливо и просто положила трубку.

Вот. Если убили человека, заменившего Артура, то возможно, убили бы и самого Артура. Но не успели. Потому что он присел на этот стул. Она смотрела на торчащую перед столом спинку стула и сказала вслух:

— Если бы ты умел говорить… Если бы…

Она вспомнила об адресе, что был написан на обратной стороне стула, порылась в ящиках и нашла бумажку, куда этот адрес переписала. «Весенняя, 19, кв. 27». Это был адрес Большого дома. Мила встала и подошла к окну.

Это был типичный «сталинский» дом, всего восемь этажей, но высокий (потолки пять метров), возвышавшийся над всеми корпусами завода, за что и был прозван среди заводчан Большим. Под крышей дома был причудливый карниз с какой-то изысканной лепниной в имперском стиле, а единственный подъезд обрамлен колоннами и кариатидами. Построили его специально для сотрудников завода, но лет двадцать назад всех расселили в новые дома наБогородском шоссе и теперь здесь были сосредоточены многочисленные офисы, обеспечивая регулярный «сбор податей».

В обеденный перерыв Мила отправилась в Большой дом. На третьем этаже на двери с номером 27 имелись две таблички: «Туристическое агентство «Море солнца» и «Нотариальная контора. С. М. Норштейн». Немного помедлив, Мила открыла дверь и вошла. В ярко освещенном люминесцентными лампами коридоре-прихожей ничто не напоминало о том, что это бывшая квартира. Ближайшая дверь вела в туристическое агентство с многообещающим названием «Море солнца» и Мила направилась туда.

В просторной комнате с двумя окнами стояли четыре стола, но только за одним из них сидела девушка, уставившись в монитор. За ее спиной на стене висела огромная карта мира в окружении многочисленных дипломов и сертификатов. Девушка поздоровалась и указала на стул, стоящий у ее стола. Мила присаживаться не стала.

— Меня зовут Людмила, я секретарь директора завода.

Девушка с пониманием кивнула:

— То-то вы без звонка, у нас ведь охрана внизу…

Мила продолжала:

— Вряд ли вы знаете, но вдруг… Меня интересует, кто жил когда-то в этой квартире.

Настороженно слушавшая девушка мгновенно просияла:

— Именно знаю! У нас женщина работает, так она здесь и жила.

— Ой! Правда? — Мила несказанно обрадовалась удаче. — А как можно ее найти?

— Да она сейчас придет, вы присаживайтесь.

За время ожидания Мила успела узнать цены на неделю отдыха в Таиланде, Гоа и Египте, удивиться, почему она никогда не пользовалась услугами этого агентства и захотеть немедленно отправиться к морю и солнцу.

Когда до окончания обеденного перерыва оставалось десять минут, и Мила нервно поглядывала на часы, висевшие на стене и изображавшие солнце, в комнату вошла женщина лет около пятидесяти, рослая и красивая.

— Елена Павловна, а вас ждут, — сказала ей девушка и Мила поднялась со стула.

— Здравствуйте, — Мила шагнула к женщине. — Я искала людей, которые жили здесь, когда дом еще был жилым.

— Да, мы с родителями жили здесь, — сказала Елена Павловна, снимая пальто и вешая в шкаф. — Хорошая была квартира. А почему вы интересуетесь?

Мила лихорадочно раздумывала, как изложить суть дела и стоит ли вообще рассказывать все как есть.

— Видите ли, я секретарь директора завода, и у нас в приемной есть мебель, вероятно, принадлежавшая вашим родителям.

— В самом деле? — удивилась Елена Павловна. Она прошла к одному из столов и положила на стул возле него свою сумочку. — На заводе работала мама, но она ничего не говорила об этом.

Пока разговор не перешел к уточнению предметов «мебели», Мила сказала:

— Может быть, мне тогда стоит поговорить с вашей мамой?

— Да, вероятно. Мы живем отдельно. Я с мужем, а мама наБогородском шоссе. А папа умер не так давно.

— Не дадите адрес или телефон?

…Когда Мила ворвалась в приемную с опозданием в пятнадцать минут, у нее был телефон некоей Дарьи Никитичны.

А когда она прощалась с Еленой Павловной, Мила задала вопрос, мучивший ее с первой минуты в офисе «Моря солнца»:

— А как получилось, что вы здесь работаете? Ну, в вашей бывшей квартире?

Елена Павловна улыбнулась:

— У нашего турагентства не один офис, а четыре. Восемь лет назад устроилась и сначала работала на проспекте Мира. Там уже узнала, что есть офис на Весенней, в моей прежней квартире. Съездила, с девочками познакомилась, решила, что было бы здорово здесь же и работать. Начальство отнеслось с пониманием, перевели. Вот так. Выходит, что все-таки случайность.

«Случайности не случайны», — стучала в голове у Милы фраза из какого-то фильма, пока она разгребала завалы в работе и все ждала случая позвонить по добытому телефону.

Звонила уже вечером из дома, тщательно продумав все, что скажет. Но, будто компенсируя легкость при установлении личности владелицы стула, никакого разговора не получилось. Мила даже не успела сказать про стул (она вообще не хотела про него говорить): едва услышав, что звонят из заводоуправления, Дарья Никитична бросила трубку. У нее был спокойный, но мощный голос, однако Мила решила, что старуха выжила из ума и кидается на всех, кто пытается вторгнуться в ее жизнь. Нужно было выпросить у ее дочери адрес, думала Мила, переживая неудачу.

Еще одна попытка установления контакта со своенравной старухой состоялась на следующий день, утром. Если вчера Мила говорила с интонацией просительной и добродушной, как частное лицо, то сегодня повела беседу строго официально. Но и на этот раз ничего не вышло.

— Я вам ничего не должна. Идите в ЖЭК и с ними разбирайтесь. Я тут ни при чем, — гнула какую-то давнюю свою линию вредная старуха, и Миле снова пришлось раздраженно слушать короткие гудки.

Все устроилось в тот же вечер. Мила решила, что позвонит в последний раз и если уж ничего не получится, пойдет на поклон к Елене Павловне. Разговор вышел такой:

— Меня зовут Людмила, в заводоуправлении остался стул, принадлежащий вам… — выпалила Мила скороговоркой, уже мало заботясь, что она говорит со слабоумной старухой и та ее может не понять или не расслышать, но на другом конце линии повисла тишина, и сперва Миле даже показалось, что связь оборвалась, однако она услышала в ответ:

— Стул? Я и забыла уже про него. Да, был такой.

— Черный, — не веря в успех, сказала Мила.

— Да, мореный… Господи, сколько лет…

— Дарья Никитична, могу я с вами встретиться? Это ненадолго, мне очень нужно вас увидеть, — молила Мила. — Я говорила с вашей дочерью…

Уже не слушая, старуха просто назвала адрес и Мила вновь услышала короткие гудки.

Записав номер дома и квартиры, Мила решила тотчас же разделаться с этой историей и после работы сразу поехала на Борогодское шоссе.

Это было совсем рядом и скоро Мила уже стояла у нужного подъезда. Она заглянула в бумажку, проверить номер квартиры и тут вернулся мандраж. Что говорить? Это же чертовщина какая-то! Три мертвеца и один стул. Что знает старуха? Почему сразу согласилась на встречу, лишь услышав про этот проклятый стул? Однако думать обо всем этом было слишком поздно, и Мила набрала номер на домофоне. Послышался треск, какое-то шуршание, но никто не ответил, просто запищал сигнал, давая разрешение войти. Решив не ехать на лифте (тем более что этаж был неизвестен), Мила пошла пешком, давая себе дополнительное время собраться с духом. Искомая квартира оказалась на третьем этаже и тут уже Мила не стала медлить, а сразу нажала кнопку звонка. «Подумает еще бог знает что», — некстати пронеслось в голове у Милы, вспомнились истории с доверчивыми бабушками и хищными расчетливыми похитителями орденов и пенсий, но тут дверь отворилась.

Мила рассчитывала увидеть согбенную старушенцию в платочке и с клюкой, но все эти стереотипы тут же рассыпались золой от сгоревшей бумаги. Дочь была вся в нее. Старуха оказалась крепкой и рослой, а на ее покрытом морщинами лице отлично читались следы былой красоты. Никаких платочков и очков не было и в помине. Черные с ручейками седины волосы были тщательно расчесаны, собраны в косу и скреплены на затылке в виде рельефного пучка. В мочках ушей поблескивали золотые, но, тем не менее, скромные сережки. Взгляд старухи был внимательным и не дающим поводов мыслям о маразме.

— Людмила из заводоуправления, — вместо приветствия спросила, а вернее констатировала она и посторонилась, давая пройти. Кротко поздоровавшись, Мила сняла пальто, разулась и ей были выданы тапочки на три размера больше ее ноги.

— Пойдем на кухню, что ли, — сказала старуха и, едва очутившись там, Мила сразу увидела точно такой же стул, как и в приемной.

— Их было два? — спросила она, робея, и не зная, куда ей предложено будет сесть.

— Да, только два, — кивнула хозяйка и немедленно заняла зловещий стул, на сидении которого лежала небольшая подушечка. — Садись, — далее велела она Миле и та повиновалась, усевшись на вполне современный табурет, снабженный такой же подушкой.

Это была обычная кухня, правда, без новомодного телевизора где-нибудь в углу, обычно бухтящего что-то на полутонах под сопение чайника, бульканье борща и шума воды в мойке.

— Стало быть, цел второй стул, — сказала Дарья Никитична, глядя на Милу вовсе не сурово, как ей сначала показалось, но со странной теплотой.

— Да, стоит в приемной, возле моего стола, — Мила понятия не имела, что будет говорить и ей было неловко. Старуха тем временем спохватилась:

— Напою-ка я тебя чайком, — и, споро поднявшись, двинулась к плите.

— Не беспокойтесь, — попробовала заверить Мила, но Дарья Никитична в качестве убедительного аргумента сказала:

— У меня хороший. С бергамотом любишь? — неожиданно добавила она и Мила сдалась, и даже осмелела:

— И с лимоном, если можно.

— Можно и с лимоном. Сама люблю.

Чайник был не электрический, а старомодный, огромный зеленый ведёрник с изящно изогнутым носиком, широким у основания и с голубиный клюв на конце. Под ним был зажжен газ, и старуха вернулась на свой стул.

Миле не пришлось придумывать начало разговора и вообще говорить. Рассказчицей была Дарья Никитична. Она не была похожа на болтунью, вовсе даже наоборот, но в этот вечер ей отчего-то нужно было рассказать совершенно незнакомому человеку о своей жизни, и катализатором, предлогом и основой этому послужил стул в приемной.

Ее деда звали Егором, и был это истинно русский богатырь: большой, широкий в плечах, кулак с голову младенца. И добрый как все большие люди. Вот говорят, повадки аристократические. А дед Егор из простых был, из крестьян русских, а только ходил и смотрел всегда прямо, чистый барин был. А верней сказать, хозяин. Из середняков его семья была, он чуть в кулаки не выбился, да революция помешала. Чудом его не сгноили, тогда с кулаками разговор короткий был. Осели в городе (в Москве то есть). И было у деда Егора пять сыновей и две дочери. Дед на все руки мастером был — на селе-то и в кузне работал, и в поле, и топором хорошо управлялся. В городе столярить начал. Хорошую мебель строил, простую, но крепкую, основательную. Жили они тогда в Потаповском переулке, что у Чистого пруда, в подвале. Сыновья все оженились, кто куда по городу расселились, в Потаповском же сам дед Егор жил, сын его Никита, его жена Катерина, да их детки: она, Дарья и старший сын Митя. Жену деда Егора, Евдокию Тимофеевну, схоронили после гражданской, от тифа умерла. Так он и не женился больше, бобылем жил. Семья большая, каждую неделю к нему сыновья да дочки со своими семьями наведывались. То не нынешние времена были, родителей почитали да одних не оставляли. Вот дед Егор без жены и жил, весь в детях да внуках.

А потом война случилась. Все его сыновья на фронт ушли. Внуки — тоже кто на фронт, кто в тылу — либо по малолетству, либо на заводах, трудовой фронт он тоже тяжкий был. Самого деда Егора не взяли, ему тогда уже за семьдесят было и внука его, брата Дарьи Никитичны, Митю, тоже — у него с детства нога покалечена была, так и хромал всю жизнь.

Двоих из сыновей на офицеров снарядили (ученые люди, инженеры, специалисты были) и тоже на фронт. Одна из дочерей — Лиза — сестрой милосердия пошла: она тогда в Первой Градской работала. Вторая дочь — Ульяна — та в городе осталась, окопы рыла, укрепления строила — как все тогда. Ее первую и убило, попала под артобстрел.

Здесь Дарья Никитична прервала свой рассказ, заварила духовитого чая, сообщив, что до сих пор покупает его «в Китайском магазине на Мясницкой». Запахло бергамотом и лимоном, из носика зеленого ведерника курился пар, стало уютно. Мила не слишком жаловала чай, тем более черный, но тут ей показалось, что ничего вкуснее она не пила. Дарья Никитична села на свой стул и рассказ потек дальше.

…Первым из сыновей лег под Москвой младший, Петр. Гвардии сержант Артем Егорович сгорел в танке зимой сорок второго. Младший лейтенант Василий Егорович с горсткой бойцов прорывался из окружения осенью того же года, был захвачен в плен и расстрелян фашистами как командир и коммунист. Весть о нем принес чудом спасшийся боец. Старшина Никита Егорович — отец Дарьи Никитичны — погиб под Сталинградом. Дочь Лизу убило летом сорок третьего: эшелон с ранеными обстреляли фашисты, где она была сестрой милосердия. Старший сын деда Егора, майор Николай Егорович погиб под Берлином за два месяца до конца войны.

Все дети его сгинули. Все как один, на войне. Дед Егор незадолго до того, как похоронка на Лизу пришла, снова в военкомат пошел, молил, чтобы мобилизовали. Те ни в какую. Без тебя, говорят, дед, справимся. На старшего сына, на Николая, похоронка аккурат в день Победы, девятого мая, пришла. Вот тогда он и решил…

Взгляд Дарьи Никитичны смотрел далеко и не видел ни остывшей чашки, ни Милы.

— Сперва он самолично домовину себе построил. Гроб то есть. Мастерская у него там же, в Потаповском была. Да какая мастерская… закут, где он столярил. Посреди этого закута он домовину поставил, да и лег в нее. Мы с Митей заглядывали, думали, обычное дело. Приготовил себе гроб да и мерку последнюю снимает. Только смотрим, час лежит, два. Зашли, думали, помер дед. А он жив. И говорит нам, чтоб уходили. Вот помру, говорит, тогда и заходите, снаряжайте в последний путь. Это нынче все просто, родителей можно и не слушать. А мы тогда в строгости воспитаны были. Как отец или дед сказал, так и будет. Вышли мы с Митей. Не знаем, что делать. А ну как и впрямь кончается дед Егор. Подождали. Вечером заглянула я, а он спит в домовине. Устал ждать смерти да и сморило его. Я тихонько пальто взяла да и накрыла, чтоб не замерз.

Утром дед Егор из домовины вылез, по нужде сходил и снова улегся на прежнее место. Мы с Митей совет держим: как быть. Ведь и впрямь помрет, не ест второй день, а это грех, это как на себя руки наложить. Я все дела забросила, брожу у закута, думаю. Слышу, дед Егор вроде как разговаривает. Прислушалась. А он с детьми своими беседует. То с Николаем, то с Петром, то с другими. То с девочками. А то со всеми вместе. Вспоминает, как они маленькими были, как они с Катериной их растили, как Никиту выхаживали — он недоношенным родился. Подумали мы с Митей, что тронулся умом дед Егор. Пошла я к нему, плачу, а он в домовине лежит спокойный, с Лизой разговаривает. Спрашивает, как ей там, хорошо ли… Меня увидал и говорит: ступай, Дарья. Не мешай.

Так еще день прошел. Дед Егор уже молча лежит. Я снова зашла, он в потолок смотрит, руки свои большие да мозолистые на груди сложил — чисто покойник. Обмерла я, но гляжу, дышит. Я рядом постояла, а он меня и не замечает. Тут я решилась, сходила до кухни, квасу ему принесла. Дед Егор лежит и кивает чему-то. Я с духом собралась, наклонилась к нему и говорю: попей, деда, в горле-то, поди, пересохло. Он ничего не отвечает. Тогда я голову-то приподняла и кружку ему поднесла. Попил дед Егор, всю кружку осушил. Приободрились мы с Митей, раздобыли курицу — продали чего-то, уже не помню, чего — сварила я бульону, принесла ему снова в кружке. Это уже на следующий день было, утром. Снова голову приподняла, снова он попил. Ничего не сказал. И все лежит. Только ночью вставал, ходил до ветру и тут же снова ложился. Я ему то молока принесу, то бульону, то квасу. Пьет дед Егор, но из домовины не выходит. Я осмелела, стала с ним разговаривать. Рассказываю о том, как дела у нас с Митей идут. Митя-то работает — он в деда столяром был, с его хромотой это и сподручней. Правда, работал он в сараюшке — была у нас во дворе, общая для всего дома. В Москве так устроено было: дрова в сараях хранили, кур держали. Еще деду рассказывала, чем я сама занималась — а я тогда у богатых людей работала, как прислуга (не смотри, что Советская власть) там же, в Потаповском, ученый жил, с семьей, из эвакуации еще в сорок четвертом вернулись. Хорошие люди, я им про деда рассказала, они мне позволили не приходить, пока все не решится. Я все равно приходила, забегу, приберусь по-быстрому, да назад — молодая тогда была, прыткая. Вот и рассказываю деду про всякое, про дела да заботы. Он молчит, сердешный, то ли думает о чем, то ли слушает — непонятно. Так неделя прошла, другая началась. Я деду Егору уже и подушечку в домовину под голову приладила, и ночью его укрываю, чтоб не замерз. Ждем с Митей, чем все это кончится. А тут пришло письмо от двоюродной его сестры. Она в деревне жила, под Волоколамском. Я это письмо деду Егору прочитала. Тут он ожил. И заговорил. Сказал, что хочет повидать сестру, проститься. Мы с Митей обрадовались. Выходило, погодить решил дед Егор со смертью. Хоть какая, да отсрочка. Поднялся из своей домовины дед — худой, одежда как на пугале огородном висит. Две с лишним недели в домовине пролежал. Накормила я его по-людски, в баню они с Митей сходили. Сперва волновались мы, как же его в дорогу отпускать, ослаб ведь. Но дед вроде оклемался, мы и решили — пусть. Все лучше, чем в гробу смерти дожидаться. Проводили на Балтийский вокзал (сейчас-то он Рижским называется) и отправился наш дед к сестре.

Дарья Никитична помолчала и стала рассказывать дальше.

Деда Егора они так назад и не дождались. От той же сестры пришло через месяц письмо. Оказалось, что дед Егор пошел в лес побродить с ружьишком, да и подорвался на неразорвавшейся авиабомбе — много их в ту пору находить стали, оставшихся после фашистов. Разметало его в клочья, ничего не осталось, даже ружья не нашли. Только воронка огромная в том месте. Так и не пригодилась для него домовина. Погоревали они с братом, а потом Митя разобрал гроб, да из тех досок построил два стула. Дарья Никитична ругала его, говорила, зачем, мол, нехорошо. А Митя не соглашался. Говорил, что пустой гроб хоронить не дело, а так хоть какая память от деда Егора останется. Так и стояли два одинаковых стула рядышком, только Дарья Никитична на них не то что сидеть, даже смотреть не хотела. Потом устроилась она на завод. Через десять лет квартиру дали в Большом доме. Дарья Никитична была уже замужем, а Митя оставался холостым, так втроем и переехали. Не хотела Дарья Никитична брать стулья, но Митя не послушал. В пятьдесят девятом Митя, наконец, женился и уехал к супруге. Потом в каптерке цеха, где Дарья Никитична работала, понадобился стул. Начальство не торопилось снабдить ее этим предметом мебели, так она и принесла из дому один из стульев. Там он и остался. Потом переехала на Богородское шоссе, второй стул из дому отправился за хозяйкой — она к тому времени уже привыкла к нему, а сейчас и вовсе он у нее стал любимым…

Дарья Никитична умолкла, грустно улыбнулась и спросила у Милы:

— А пришла-то ты зачем?

Мила тоже улыбнулась, но смущенно (теперь, когда она знала историю стула из приемной, придумывать что-то было сложно):

— Да вот… чаю попить.

— Что ж, на здоровье, — хозяйка поднялась и поставила чашки в мойку.

…Уже в прихожей, надевая пальто, Мила сказала:

— Спасибо, Дарья Никитична. Вы мне очень помогли.

— Это тебе спасибо, деточка, — отвечала старуха и когда Мила уже шагнула за порог, неожиданно сказала:

— Если боишься, снеси на помойку.

Мила вздрогнула и обернулась к хозяйке. Та спокойно посмотрела Миле в глаза и покачала головой:

— Хотя лучше бы его сжечь. Не со страху, для порядка… Или не позволяй на нем сидеть никому. Да только бояться нечего. Легкая смерть вместо мучительной — разве ж это не благо? А тот стул, что у меня в кухне — «пустой». Его Митя из крышки того гроба построил.

…Теперь Милу всегда, когда она приходила на работу, встречало живое существо — старый стул мореного дерева без инвентарного номера, но с адресом, записанным на обороте сидения химическим карандашом.

— Женя, дети, где вы? — раздалось снаружи.

— Облом, — выдохнул Жека. — Только я хотел еще одну историю рассказать.

— Ничего, в другой раз расскажешь, — ответил Денис и первым полез из домика.

— Мы идем, ма! — заорал сзади Жека и красные вспышки фонаря сменила тьма.

В кустах сирени продирались в полной темноте. Островом света посреди ночи возвышался дачный дом. Отточенный месяц висел над крышей и казался еще более одиноким в окружении звездных бусин.

— Ау! — снова позвала Жекина мама.

— Мы тут, ма, — откликнулся Жека. Все двинулись к дому.

Когда дошли до крыльца, за воротами раздался шум мотора, потом стих и тут же женский голос неуверенно сказал:

— Господи, ну и темень… Тут, что-ли?

— Светка! Тут, тут! — закричала мама Жеки и кинулась к калитке и за забором стали слышны голоса:

— Закатывай. Я уж думала, ты не приедешь.

— Пробки эти, злое…

— Тс-с! Дети тут, ты что, мать!

— Пардон…

— Ну, заводи, я ворота открою.

Во двор въехала красная машинка и из нее вышла женщина. Увидев детей, она весело сказала:

— Ого, целая ватага. — Она обернулась к Жекиной маме, запиравшей ворота: — А твой-то где?

— В шортах, весь в ссадинах, обормот…

— Большой какой.

С крыльца кто-то шумно ссыпался, громыхая по ступеням. Раздались слабые ругательства:

— У, ч-черт, темень-то… Настюха, ты где пропала?

— Тоже мне, «где». Нет, чтобы помочь слабой женщине с воротами.

— А это у нас кто? Светик, что-ли?

…Шумная ватага ввалилась в дом. Со всех сторон гремело:

— Ба, Светка нарисовалась!

— Привет!

— Дай поцелую-то…

— А где бла… благоверный?

— Благоверный на очередном форс-мажоре.

— Ты смотри, как это нынче называется! Надо запомнить…

— Дети, быстро умываться, — скомандовала мама Маши.

Когда все угомонились, женщина, которую называли Светой, вдруг сорвалась из-за стола:

— Ой, ребят, я ж забыла совсем! Новость-то какая!

— Что стряслось?

— Комп у тебя есть?

— Ноут. А что?

— Тащи скорей. У меня фотки на флешке.

— Что за фотки-то?

— Людку помнишь?

— А то!

— Замуж вышла! Я ж гуляла на той неделе. Теперь снова на диету…

— Людка? Ух ты. А за кого?

— Ты не знаешь. Да и я не знала. Представляешь, как они познакомились?

— Как?

— В лифте вместе застряли.

— Романтика!

— И после этого он, конечно, как ж-ж… дж-ж-жентльмен просто обязан был жениться…

— Да заткнись ты, пошляк.

— Где флешка-то? Давай.

Маша подобралась к столу, у которого сгрудилась вся взрослая компания и увидела на экране компьютера жениха и невесту. На жениха ей было смотреть неинтересно, а вот невесту она успела рассмотреть хорошо.

Красивая молодая женщина держала под руку высокого мужчину. Невеста счастливо улыбалась и на правой руке вместе с обручальным хорошо было видно другое кольцо, на указательном пальце.

Оно было с камнем, радужно сверкнувшем в блице фотокамеры.