Может быть, её и правда звали Алабама. Может быть. Достоверно нам известно только то, что по вторникам и субботам она появлялась в баре «Лимб», который расположен на уютном углу, между французской булочной и лавкой часовщика.

Теория её первого появления давно служит причиной умопомрачительных споров между мной и моей интуицией, но совершенно очевидно, что Алабама здесь неспроста.

Итак, почему я слежу за ней? А чем еще заняться социопату пристрастившемуся к крепкому спиртному и не лишенному привилегии тратить свободное время по своему усмотрению. К тому же, как мне кажется, я страдаю весьма необычной формой афазии — болезнью, при которой человек в некоторой степени утрачивает возможность понимать устную речь, но приобретает возможность улавливать даже самые тонкие колебания в речи, которые, в частности, характеризуют ложь, раздражение или злость. Такие колебания у некоторых людей, страдающих этим недугом, вызывают непроизвольный смех. Как раз мой случай. Сижу и смеюсь.

Из-за неиссякаемого коньяка в моем бокале, я развил в себе синдром Корсакова до такой степени, что начал забывать даже прошлое, не говоря уже о настоящем. Я проживаю чужое время и рассказываю о том, чего со мной никогда не случалось. Хотя в основном молчу, коньяк не любит собеседников. Мое умение выбывать из существования в текущих событиях, сродни высшему Буддизму, я становлюсь просто глазами, которые слышат и наделены обонянием, поэтому я очень терпеливый и внимательный наблюдатель.

Войдя, Алабама, подобно тёзке-реке, заполняет собой пустошь в самом дальнем и темном углу бара, своей стройностью, визуально, она словно определяет пристань стола, где причаливающий пароход-официант сгружает терпкие коктейли в ее одинокий и долгий вечер. Дым сигарет — непроизвольный близнец тумана, опускается на волны ее каштановых волос, докурив, она тушит уголек в спасательном круге хрустальной пепельницы, пьет, снова пьет, как-то робко оглядывается, будто хочет убедиться, что за ней никто не наблюдает, немного помедлив, встает, подходит к старинному музыкальному аппарату, которые теперь так редко можно встретить в современных барах, порывшись в сумочке из черной парчи, достает монетку, опускает ее в щель, прислушивается к щелчкам и скрипу траченной временем музыкальной машины, и с первыми звуками мелодии, не спеша, покачивая бедрами в такт, возвращается в свою тоскливую, тихую гавань. Такая она, эта странная девушка Алабама, которая не знает, что я не свожу с неё глаз, укрывшись за жизнью этого бара, как полупрозрачной ширмой из джаза, дыма и смеха хмелеющих дам.

Нина Симон, как правило, именно ради ее голоса Алабама проделывает свой таинственный ритуал. Одна монета, одна песня, шелковые простыни цвета виски… I put a spell on you, реже бурбоновый плед… I filling good, уютная каюта кальвадоса… don’t smoke in bed, иногда безрассудная, тягучая ночь абсента… just say I love him.

Моя личная версия нео-луддизма основательно отличается от привычной догмы, я не разбиваю компьютеры и мобильные телефоны и не призываю к этому остальных, это просто моя неискоренимая тяга к оригинальности, которая не что иное, как обычная сублимация, призванная мною к сотрудничеству для победы над собственными фобиями и скукой. На самом же деле, я просто предпочитаю «живую» книгу электронной и виниловые пластинки любому цифровому звучанию. Old school, так сказать. Хотя отлично понимаю, что книги печатают на станках, а для пластинок необходим проигрыватель. И все же именно поэтому я прихожу в этот бар, а не в другой. И возможно поэтому, сюда приходит моя загадочная и грустная Алабама. Я жду ее здесь снова и снова, по тихим вторникам и шумным субботам, я пристрастился к ней, как к коньяку и стихам, с интуитивной надеждой разгадать ее тайну или напиться до очередного беспамятства.

I put a spell on you,

Cause you’re mine…