Лето именно такое, как дóлжно.

Розовые сумерки опустились на город, уютно запеленали дом, располагая к приятной лени. Жара спала, да и была она несколько часов назад умеренной и комфортной. Сад затопляет вечерний кисель дымки – запах далекого костра чувствуется почти неуловимо. В сплетении яблонь и черешен петляет садовая тропинка. Если пройдешь по ней, выйдешь на ту сторону участка, за зеленой изгородью – пологий склон, усеянный садами и домиками, чуть дальше – столпы стеклянных многоэтажек, где начинают зажигаться теплые огоньки окон. Воздух пахнет чем-то сладким, как обычно бывает в середине июля, когда идешь по меже среди пшеницы и ржи. Колосья набирают солнечную силу и начинают просто сногсшибательно пахнуть.

Майя выбила местечко поближе ко мне. На ней клетчатая рубашка и потертые джинсы. Она стояла босиком в ровненько постриженной траве, среди опавших яблок, и я чувствовал, как от нее веет таким же свежим яблочным ароматом. Прикоснувшись губами к мундштуку бамбуковой флейты, выдувала что-то меланхоличное. Теплый хрипловатый звук поднимался от флейты, от ее порхающих белых рук, покрытых мелкими веснушками. Майя убрала волосы с лица, детская припухлость щек вызывала во мне почти отеческие чувства. Она занималась старательно, по нескольку раз выводила то одну, то другу руладу, множила трели, заливалась соловушкой.

Я опустил взгляд вниз и увидел собственные руки, заляпанные краской. Неаполитанская розовая, берлинская лазурь. Неведомые чужие города вырастали из моих неуклюжих пальцев, и мне стало немножко стыдно. Я живописал простирающийся перед моими глазами чудесный, домашний, почти пасторальный мирок, искусственно взращенный сотней человек. Я представлял попеременно теплый приморский Неаполь, розовые закатные потеки катились по склонам спящего Везувия, потом – голубоватые сумерки над Берлином, в море зонтов и мелких капелек, моросящих мне на голову.

Когда окончательно стемнело, и небо покрылось сероватой пеленой завершившегося дня, Майя обернулась ко мне и позвала:

- Убирайте кисти. Уже стемнело, вы испортите глаза.

Я улыбнулся и принялся сметать со столика тюбики – в чемоданчик, потом бережно упаковал неоконченное полотно и сложил этюдник. Она хорошенько протерла и смазала флейту и уложила в веселенький чехольчик. Обулась. Мы проверили, все ли в порядке.

- Выключайте визуализатор, мы выходим! – крикнул я невидимому администратору, следящему за нами через свои мониторы.

Словно по моей команде, картинка начала расплываться перед глазами. Сад и домики, и закат пошли мелкой рябью, а потом потеряли цвет и исчезли. Небольшая комнатка, напичканная проводами, датчиками движения, аппаратами, вырабатывающими звук, запах, сжалась. Я краем глаза взглянул на Майю. Она послушно зажмурила глаза, пока комната окончательно не потеряла обманных свойств. Она поступила правильно, мне тоже надо бы зажмуриться – чтобы не потерять картинку, тот милый визуальный ряд, который я перенесу уже в домашних условиях на холст.

Учебная комната выдавалась не всем и не всегда, а уж тем более, на целый день. Майя похлопотала в своих кругах – и привела меня в визуализатор, позаниматься. Я понимал, насколько тяжело и унизительно для нее было поручаться за меня, и был благодарен. Общественная пассивность явно не играла мне на руку, – я прослыл асоциальным типом.

Майя запрограммирована на музыку. Она замечательно поет и играет на разных инструментах, обладает волшебным слухом и чарующим голосом. Она говорит, что мы коллеги. Меня прочат в живописцы, так уж решила личностная программа при моем зачатии. Композиция, перспектива, цветовая палитра, свет – это все довольно просто. Мне положено обладать богатым чутким воображением и фотографической памятью, рука скользит плавно и ловко. Майя тянулась ко мне с самого начала наших отношений.

Мы перешли из визуализатора в раздевалку. Там, в галерее из безликих шкафчиков с номерами, она тут же скинула и рубашку, и джинсы. Открыла свой шкафчик и достала комбинезон. Я тактично отвернулся и принялся стягивать одежду, на ходу влезая в точно такой же комбинезон. Майя не стеснялась своей наготы, это не принято у нас. Тело у нее – что надо, именно такое, как дóлжно. В меру стройное, в меру подтянутое, с округлостями там, где положено в ее возрасте. Такая красота всегда непривычна моему глазу. Среди моих знакомых сущие уродцы, да и я не красавец.

Администратор вошел к нам после стука. Это был мужчина в возрасте, в общепринятом несуразном комбинезоне. Он подошел к Майе, обговорил с ней вполголоса организационные вопросы. Обратился ко мне:

- Как вам наш визуализатор? – он не улыбался вежливой заискивающей улыбкой, губы его не дрогнули даже в подобии улыбки – не положено, обслуживающий персонал должен занимать как можно меньше места.

- Вполне, - уклончиво ответил я, так же без тени улыбки.

- Что вы, - рассмеялась Майя. – Вам совсем не понравилось? Мне показалось, что мы с вами и вправду оказались в благоухающем саду. Это так лирично, так романтично… Наверное, так вечерами отдыхали наши бабушки, я бы хотела так жить, как жили они. Это же так красиво.

- Да, да, вы правы, - я увидел, как она восторженно дышит, грудь ее так и ходила ходуном. – Надеюсь, мы еще с вами придем сюда и позанимаемся.

- Я знала, что вы поймете, - девушка зарделась. В своей юности она была мила и экзальтированна, но иногда порядочно перегибала палку. Ей так хотелось жить этим красивым идеальным миром, что она часто забывала, что играет.

- Я вас провожу.

Улицу вечером затопило огнями. Мы вышли из неприметной коробки и очутились с лесу других коробок, похожих на эту, как две капли воды. Различались они только яркими неоновыми вывесками и номерами. По соседству громоздились «Медиатека», «Спортивный комплекс» и «Спальный корпус №115». Запутанные улочки, освещенные белыми ртутными фонарями, вели нас то вправо, то влево, то карабкались вверх по склону, то скатывались вниз. Мы, я и Майя, шли, поначалу молча. Она помахивала флейтой в чехле, я пер, как дурак, свою амуницию – чемодан, этюдник, неоконченную картину в тяжелом подрамнике. Хотелось спать. Я так вымотался от живописания, что еле плелся, а она летела вперед, размахивая руками, как девчонка.

- Послушайте, - она не вытерпела моего молчания и обернулась. – Вы молчите уже несколько часов. Мне приходится отдуваться за двоих. Вам настолько неприятно, что я таскаю вас в этот зал? Вы, может, больше любите писать в одиночестве? Я не подумала.

Она настолько явно сконфузилась, что мне стало смешно. Она так миленько задрожала всем телом, страдая и мучаясь от собственной глупости, что это стало уже не смешно.

- Простите, что обидел вас, - я заговорил медленно, подбирая слова – одно неловкое слово поломало бы всю идиллию. – Мне хотелось бы всегда видеть вас такой – в летнем саду, босую, настоящую…

- Но вот же я, - огорчилась Майя. – Разве я хуже той Майи?

Я ненароком присмотрелся. Нет, не хуже. Но исчезла вдруг та приятная розовость кожи, спряталось под плотный комбинезон тело – она отдалилась от меня, стала серее что ли, слилась с городом вокруг. Я видел ее в закатном солнце Неаполя, в дождливых берлинских сумерках – и мне она показалась вдруг вопиюще бледной и искусственной. Видимо, я выглядел подобным образом – Майя тоже как-то сникла.

- Мне записывать вас на следующий сеанс или нет?

- Записывайте, - я расслабился и мысленно поблагодарил девушку за тактичность. – В следующий раз программа будет иной?

- Я подумываю заказать набережную в лучах полуденного солнца, - улыбнулась Майя. – Вы поупражняетесь со светом и тенью. Да и мне хотелось бы подышать морским воздухом. Говорят, полезно для здоровья.

- Вам солнце к лицу, - я попытался сказать это как можно будничней.

Майя прищурилась:

- Спасибо.

Дальше мы шли в молчании. Я сгибался под тяжестью чемоданов, она – перестала вертеть флейту, ступала осторожно, четким шагом. Мне хотелось подбодрить ее, сказать, что она и в реальности очень красивая, и все такое, но ничего не смог из себя выдавить. Тонус сошел на нет, аккумуляторы тела выработали энергию.

- Я просто хотел сказать, что вы очень добры ко мне. Сам бы я никуда точно не вырвался.

- Может быть, - уклончиво ответила Майя. Она будто потеряла интерес к разговору. – Вы допишете картину?

- А у меня есть выбор? – я удивился, почти искренне.

- Ну, как же, вдохновение, творческий процесс, например…, - она лгала, сама не зная того. Знала, что выбора нет, но настолько заигралась в живого, вольного человека, что начала нести околесицу.

- Это работа, - вырвалось у меня. – Работа должна делаться, иначе никак. Иначе все остановится.

Майя притормозила. Губы ее сжались, флейта в руке закачалась.

- Для вас это труд? – она была раздосадована. – Вам что же, не нравится то, что вы делаете? Вы мучаетесь от этого? Вы хотели бы другую программу? Вкалывать в шахте, например?

- Не утрируйте, - она высасывала из меня силы, мне захотелось закричать «Перестань!».

- Вот вам – вам нравится то, что вы делаете? По-настоящему? Не в визуализаторе, где все так красиво, так располагает… здесь, сейчас? Вы готовы играть и петь одна, в темной запертой комнате?

- Готова, - Майя ответила так холодно, что у меня волосы встали дыбом.

- А я – нет.

Она подхватила покрепче флейту и побежала. Я не стал гнаться за ней. Я был гадко, уродливо, вопиюще зол. Майя и ее блестящий комбинезон исчезли в переулке. Я стоял мертвый, под светом дурацких белых ртутных фонарей, и единственное, что я смог из себя выдавить, было:

- Ты разговариваешь, как моя бабушка.

Раздался бодрый свист, и неспешным шагом ко мне двинулся полисмен. Я покрепче обхватил полотно и приготовился к экзекуции. Полисмены наши словообильны и глумливы. Однако этот мне показался довольно сносным.

- Что у вас произошло? – сама любезность, как же.

- Все в порядке, - я постарался говорить развязно, это отводит всякие подозрения.

- Документики, - полисмен мимоходом взлянул на мой паспорт, где светящимися буквами над графой «профессиональная деятельность» значилось «Художник», и успокоился. – Да, я смотрю все у вас в порядке. Знаете ли, всякие ходят по улицам в такое время.

- Я из визуализатора, - зачем-то вставил я.

- Это все понятно… работа обязывает, - полисмен вернул документы и улыбнулся. – А девушка?

- Музыкант. Она тоже оттуда.

- Творческий коллектив? – поднял бровь полисмен. – Что ж, это не воспрещено, в пределах дозволенного, конечно. Были у нас такие случаи: творческая тусовка, собираются на квартире, музицируют, а на самом деле – инженеры подпольно изобретают бомбу. Да что там с бомбой – нашим инеженерам и ученым положено по статусу хоть раз в жизни бомбу изобрести, но музыкантам… В общем, не нарушаете?

- Не нарушаю, - я ответил твердо.

- И идей недозволенных не сеете? – он прищурился.

- Да к чему бы мне…

- А-то всякое бывает, креативщики они звери такие – хлебом не корми, дай покричать, про власть, про ценности, про революции всякие. Нет такой профессии – революционер. А это что значит? – значит не должно их быть, раз в профкартотеке не числятся.

- Ваша правда, - согласился я.

- Вот я, например, порядок блюду. Профессия у меня такая, - полисмен не без гордости ткнул мне в лицо паспортом со светящейся строчкой «Полиция». – Без порядка никак. Анархия. Нас упорядочили – и это правильно, это рационально. Нет лишних людей, понимаете? Каждый занимается тем, чем ему положено, и никаких склок. Нет неоправданных надежд. Мы никого не запираем в клетки. Зарплату повысили. Всем. Нет голода, нет безработицы.

- Это утопия.

- Верно, - улыбнулся снова полисмен. – Ну удачи вам. Картину пойдете дорабатывать?

- Хм… да, - я не решился возразить.

- Еще бы! – хлопнул себя по лбу полисмен. – Самое время сейчас.

Я поплелся домой. Улицы надо мной сомкнулись, мне показалось, что я задыхаюсь, что случился приступ клаустрофобии. Посмотрел наверх. Над крышами зданий-коробок небо было пунцовым от зарева иллюминации. Подумал о полисмене. Неплохой, в общем-то, индивид. Только порядком непонятно, к чему все эти проверки, слежки. Но положено, так положено. Господин полицейский порядок блюдет. Чтобы никто ни в коем случае не свернул с проложенного и асфальтированного пути.

Я думал. Майя, конечно, промолчит. Она неглупа, по крайней мере, не настолько глупа, чтобы заложить меня. Ну, или не настолько мстительна. В конце концов, я ее не обижал. Когда, с каких пор собственное мнение стало преступлением?

Мне всегда хотелось воли. Не свободы, нет. Хотелось быть вольным делать что-то по своему разумению. Свобода расхолаживает мозг. Она дает безнаказанность и безответственность. Это недопустимо. Не много ли я думаю? Что мне от этих мыслей?

Я добрался до дома довольно быстро. Коробка с вывеской «Спальный корпус №93» - здравствуй, дом родной. Здесь квартировался разный люд. Ниже этажом – профессор-биолог очень узкой специализации (что-то с микроорганизмами), выше – парикмахер. Я затесался между ними случайно и контактировать не очень-то хотел.

Заполз на свой этаж, отворил дверь квартиры, включил свет. Крошечный коридор, кухня, ванная, кладовка для инструментов и холстов. В единственной комнате сбросил с себя поклажу и рухнул на матрас. Кроме него полкомнаты занимал только громадный стационарный мольберт, свидетельство чьей-то воспаленной столярной мысли. Картины на полу, на стенах, разве что до потолка не добрались. Мне казалось, что когда-нибудь они меня выживут из квартиры.

Если я не ходил заниматься в визуализатор, то писал от балды. То бишь, занимался экстремизмом. Это теперь так называется. Реальность непознаваема и неизобразима. В визуализаторах нам дают несколько вариантов допущенных к искусствованию программ. Я же писал то, что вздумается. Делал копии и копии копий. Проектировал макеты мебели и зданий, рисовал с натуры, в масле, в акварели, в графике. Искал хоть какой-то работы, чтоб не казаться самому себе приблудой и тунеядцем.

Я лежал и представлял, как Майя сидит в темной запертой комнате и играет Моцарта. Представил, что комната ее забита доверху фортепьянами и скрипками, флейтами и тромбонами, свирелями и прочим. Страдает ли она душевной клаустрофобией, когда хоронит себя под грудами дерева и металла? Звенит ли у нее в ушах? Лично я постоянно чувствовал на своем теле еле уловимый запашок от непросохшей масляной краски, к которому примешивался запах грунтовки и пыли. Я так же представил, как у бедного соседа снизу комната заполняется микробами и инфузориями, они кишат у него в легких и… бррр, - и решил завязать с визуализациями на сегодня.

Сосед сверху, в домашнем приплелся и спросил лака для волос. Указал на синяки под глазами и посетовал на прилив клиентов. «Они», - сказал, - «допекают днем, а потом приходят еще и по ночам. Будто только для того и существуют, чтобы стричься, краситься и укладываться». У меня завалялся баллончик – для закрепления графита и пастелей – и я торжественно вручил его соседу. Тот чуть не заплакал и ушел к себе, где тут же зажужжал фен.

Я, наконец, нашел в себе силы и распаковал сегодняшнее полотно. Установил на мольберт, рассмотрел хорошенько, отметил самые вопиющие ляпы и ушел варить кофе. Я всегда пью кофе на ночь. Творческому человеку положено работать по ночам, с этим ничего не поделаешь. Сон накатывает ближе к утру, когда начинают просыпаться гудки предприятий и нарастает гул человеческих голосов. Тогда я просто падаю на матрас и сплю. Голова отключается, приходит забытье без сновидений. Потом к обеду я просыпаюсь, тяжело, с больными висками. Иду в «Творческую столовую» по соседству, где заседают в это время такие же художники и писатели, креативная братия. Они сидят группками по три-пять человек, пьют кофе или водку, много курят и говорят о высоком искусстве. Потом наскоро прощаются и разбредаются кто куда, кто домой – работать, кто – в визуализаторы. Обед в такой столовой больше нужен для общения, чем для еды.

Майя зовет меня в визуализатор, мы идем и работаем до вечера, потом - домой. Там она благополучно ложится спать – шуметь после десяти вечера строго запрещено, а утром просыпается и играет до обеда, до встречи со мной. Или выступает на городских площадках, вместе с поэтами и артистами. На выходных, например, у нас частенько запланированы культурные мероприятия, и мы с Майей даже периодически видимся.

Местный арт-клуб предоставляет мне, как и другим молодым художникам, возможность иногда у них выставляться, так, чтобы не потерять связь с реальностью. Я даже получаю какой-то гонорар, на что, собственно, закупаю кофе, какую-нибудь еду, и – в обязательном порядке – краску, кисти, скипидар, в общем, все профессионально необходимое. Иногда проходят какие-то фестивали, с которых можно поиметь побольше, и где наша тусовка обычно расслабляется по полной. Как-то пробовал там траву, но ничего, кроме головной боли, не ощутил, и решил больше не связываться.

Майя обычно участвует во всяческих певческих конкурсах, со своей миленькой мордашкой и звонким голоском берет даже призовые места. Мы живем по одному и тому же графику каждый день и, в принципе, спокойны за свое будущее.

Я сварил кофе и вернулся к картине. Розовая дымка – как настоящая, это то, что я действительно творю на совесть. Город вдалеке поблескивает огнями. Красиво. Приготовил краски, палитру, подобрал и вымыл кисти. Все совершается автоматически, по накатанной, поэтому я продолжил думать о Майе. Милая, добрая девушка, вполне довольная своей жизнью. Ее музыка точна и выверена, как идеально сложенная формула. Мне кажется, я даже влюблен.

Я работал в полной тишине. В квартире наверху замолчал фен, парикмахер, видимо, отправил клиенток по домам. Кофе дымился и замечательно пах, придавая бодрости моей усталой голове.

Картина не получалась. Я брал то одну, то другую краску. Достал любимые – неаполитанскую розовую и берлинскую лазурь, но решил оставить на потом. Долго возился с цветом, – а он просто не укладывался в нужную палитру. Перед каждым мазком я думал, с каким-то глубоким страхом все испортить. Руки не хотели слушаться. Сварил еще кофе. Выпил. Помыслил уже добраться до коньяка в заначке, но передумал – тогда уж точно запорю. На подпитии работать вообще невозможно.

Досадно! Ежедневная машинальная работа внезапно стала настолько непостижимо трудной, что я испугался. Встал, отошел, посмотрел с одной, с другой стороны. Свет падал уже не так, как дóлжно, воздух внутри картины опустел и похолодел, словно наступала несуразная мутная темень. Я ничего не мог понять. Будто кто-то выключил меня – просто выбил пробки. Я обессилено опустился на табуретку.

И тут я услыхал, как в дверь кто-то скребется. Я снова вспомнил о парикмахере и решил, что тот пришел с моим баллончиком. Но за дверью стояла Майя.

Она, очевидно, поднялась с постели. Волосы растрепаны, комбинезон надет кое-как. Тяжело дыша, она оперлась на дверной косяк и смотрела на меня. А я на нее. Казалось почти нелепым, что Майя вдруг сорвалась и примчалась ко мне, пренебрегая положенным сном.

- Так вы меня впустите? – спросила она нетерпеливо. – Никто не должен меня видеть.

Я молча впустил ее в квартиру. Она стремительно вошла и направилась прямиком в комнату, где дожидалось мое влажное от масла полотно. Вошла и застыла, не в силах оторвать взгляда от раскинувшейся перед ней картиной. Обернулась затравленно:

- Как вы могли говорить мне такое? – она набросилась на меня. – Ваши работы замечательны, у вас прирожденный талант.

- Вы что же, примчались ко мне посреди ночи только для того, чтобы сказать мне вещи, давно мне известные? – удивился я.

Она закружила по комнате, вглядываясь то в одно, то в другое полотно. От тех, что были написаны мной дома, из головы, она отшатывалась. Не было там теплой радости картинок из учебной комнаты. На них седой громадой вставал город в лучшие и худшие его минуты, лица людей, попадающих в поле зрения, мутным облаком висели нал телами. Те виды, что Майя заказывала в визуализаторе, девушка сразу узнала.

- Я помню… помню это. Дождливое утро в мраморной беседке. И вот – вересковая пустошь, ужас, как там было холодно. Вот пшеничное поле. И лесная опушка. Вы даже изобразили белок. Вот они, белки! – она восхищенно прикоснулась к нарисованному зверьку.

Я без слов следовал за ней, да и говорить не было никакого смысла. Одна за другой мне открывались мои же картины, как окошки другие миры, непохожие на наш.

Вдруг Майя скуксилась, словно маленькая девочка.

- Но здесь…, - сказала она обиженно, - здесь нет меня. Нигде.

Я даже устыдился. Это было страшное, кошмарное неуважение к ней. Но я постарался отогнать эти льстивые, лживые мысли подальше.

- Потому что тебя там и нет, - вырвалось у меня. – Ты здесь, в моей квартире, и мы будем пить кофе.

Она застыла на месте, как громом пораженная. Я принес ей дымящуюся ароматную кружку. Майя покорно приняла ее и отпила глоток.

- Пахнет кофе. Хорошим. И краской, - глупо сказала она.

Я невесело рассмеялся.

- Этот запах уже впитался в меня, ни за что не отмоешь.

- Почему ты не хочешь писать картины? – Майя тоже как бы невзначай перешла на «ты».

- Да потому что не люблю я этого, - я почувствовал, как действие кофеина проходит, и как наваливается нечеловеческая усталость. – Меня зачали с программой художника, а дальше я развивался сам. Закончил художественный класс, затем художественный институт, потом начал активно работать, писать по картине–две в сутки, потому что положено так. А меня уже тошнит. От того, что я заперт здесь, в этой комнате-студии, от того, что не могу ничего больше. Я не знаю математики, физики, химии, мне неизвестны история и философия, я понятия не имею о других мирах и планетах. Я хочу лить сталь, управлять самолетом. Лечить людей или убивать их. У меня нет возлюбленных, только натурщицы, потому что зациклиться на одной натуре – погубить воображение. Вот ты – ты любишь музыку настолько, что готова расквитаться с собой, со своим «я»?

- Я – это музыка, - голос Майи дрогнул.

- А я не знаю, кто я, - я прикрыл глаза и почувствовал головокружение. – Я хочу узнать, но не могу. Они молодцы, они все очень хорошо придумали, разумно. Сначала принудительная профориентация, профильные классы, потом просто запретили учиться вне своей специализации. Перекрыли все выходы, заставили заниматься только своим делом, общаться только со «своими». Ввели программу – чтобы каждый занял только свое, положенное место, и ничье больше.

- Но они защищают наши личности. Они дают нам фундамент, на котором мы строим будущее. Если каждый будет заниматься только тем, чем хочет, наступит хаос и деградация. Личность – это кирпичик завтрашнего дня.

- Наши личности – это не мы. Это те, кем мы должны быть. Но не мы.

- Но как же…, - девушка тщетно искала более веские аргументы. – Но если ты рожден быть художником, разве у тебя не екает все внутри, когда ты пишешь картину? Когда я играю, я чувствую, что музыка пропитывает меня насквозь.

- Заигрались мы, - я страшно устал и уже был готов к чему-то злобному и неведомому, что навалилось на меня. – Додемократизировались. Права людей, права детей, права животных, а теперь даже наша воображаемая личность достойна большего, чем мы сами. У нас нет шанса на попытку.

- Лучше балансировать на краю? – Майя недовольно поежилась. – Таких шансов, например, может быть миллион, но какой из них, какая милионная доля сделает из тебя человека?

- Лю-ба-я, - ответил я. – На ошибках люди учатся, это только саперы ошибаются один раз.

- Не ошибаются, - перебила девушка. – Программа не даст.

- А раньше, как я слышал, ошибались. Но это служило уроком другим, и другие умирали реже, по крайней мере, не с такой бешеной периодичностью.

- Ты хочешь ошибаться?

- Я хочу…

Я смотрел на Майю, Майя смотрела на меня, кружка дрожала в ее руке. Она не верила, не могла поверить. Потом, превозмогая себя, сказала:

- Что мне сделать?

- Помоги мне уничтожить здесь все, - я облегченно выдохнул. – Если я еще хоть раз коснусь кисти, я застрелюсь к чертовой матери.

- Но это запрещено! – запротестовала Майя. – Эти картины – собственность человечества!

- Эти картины рождены в моей голове и написаны моей рукой – кто, кроме меня, может решать, быть им или нет?

Что-то сломалось.

Первый удар сбил на пол мольберт, полотно с розовым закатом полетело на пол и с жалобным стуком затихло. Я заметался по комнате, срывая со стен полотна одно за другим, все убитые часы и дни, посвященные нелюбимому делу. Майя в божественной ярости плясала от полотна к полотну и орудовала кистью – замазывала краской лесные опушки, беседки, мисочки с фруктами, лица натурщиц. На звуки погрома пришли соседи сверху и снизу, они в молчаливом ужасе наблюдали жуткую картину, а потом разошлись по квартирам.

Когда мы с Майей добили последнюю картину, девушка вдруг расплакалась. Она вся перепачкалась краской, но под разноцветными потеками кожа ее зарозовелась, и я вдруг припомнил розовые сумерки над городом. Я, наверное, был бы с ней счастлив. Мы бы родили детей, дети тоже стали бы личностями.

В квартиру позвонили. Я вышел. Меня скрутили довольно быстро, я даже не сопротивлялся. Один из полисменов прошел в комнату и вынес сопротивляющуюся, зареванную Майю. Она отбивалась разноцветными руками и что-то вопила.

- Все как всегда, - один из полисменов, мой знакомец, что-то объяснял по рации. – Преступление против личности. Немножко поломаются, а там прищучим. Да, это тот самый художник, о котором я предупреждал. Нестабильный экземпляр. Ошибка на ошибке. Да, в программе какой-то сбой. Может быть, мамаша-повариха баловалась молекулярной физикой, или чем они там балуются. Здесь музыкантша. Соучастница. Пробей по базе, числились ли у нее в генах ошибки. До связи.

Преступление против личности карается смертной казнью. Это даже страшнее, чем убийство. Это убийство светлого разумного будущего.

Я шел безропотно, Майя сзади всхлипывала и шмыгала носом. Отпустят ли ее? Простят ли ей?

В голове играла музыка. Красивая музыка.