Она сидела за столом абсолютно голая и жрала свою руку, а я стоял в дверях и думал: «Чёрт побери, какие талантливые у меня ученики».

Рабочий увяз в сугробе до подбородка, но Госпожа Бочка не поддавалась, ухмыляясь ржавой выемкой в рожу – охуеть, и это всё, это всё, что ты смог сделать, Владислав? Нервные окончания – не полезнее Владислава, такие же самоуверенные и глупые по всей длине от серого узелка до щупающего острия, как он – от чугунной башки до утолщения дубовой ручки, проглоченной кистью рабочего – прищёлкивая, выкусывали из слепого, словно аппендикс, звукового пространства царапающиеся не хуже ноябрьского снега частички скрежещущего смешка Госпожи Бочки, но только мои нежные рёбра могли определить причину, приготовление и процесс звука. Оплавленные кипящей плотью, они размягчились до жадной, вязкой, глинистой жижи и слепились в единый, мощный и добрый, щуп, который выполз из меня, проскользнул по узкому, ворсистому, как коровий язык, ковру, ухнул в пасть окна – а там, на земле, незаметно обвил Бочку, рабочего и Владислава, и уже через какое-то я знал всё, даже то, что у человека нет имени.

Шкаф скривился по диагонали, стыдливо прикрывая двухъярусную кровать, сытую, расхристанную и полубезумную от маслянистого, перетянутого, будто судорожная мышца, наслаждения, а челеста в углу напротив упёрлась в стену с холодной настойчивостью миссионера, заталкивающего в неподатливые девственные сердца тасманцев напряжённый вероисповедальный прут. Потому-то стол и не падал, потому-то и не унёсся вдаль мустангом-иноходцем – челеста удерживала его и стену ледяной истерикой, сколько ни стучи копытом об пол, сколько ни мечтай упереться в живот маленькой, но очень умной хозяйки.

Щуп, довольный и осоловевший, покоился на плечах рабочего, лениво почёсывая пузико о раздвоенное темя Владислава, но стоило холодному воздуху кухни ещё чуть похолодеть, метнулся наверх с неосторожным рвением – так резко, что Госпожа, охнув, потеряла сосредоточенность, а возликовавший рабочий испустил хищный вопль и распорол ей бок. Мне было жаль надменную, но благодаря быстроте щупа я узнал о приближении маленькой хозяйки – об этом всегда лучше знать заранее, чтоб выиграть какие-то и успеть сосредоточиться.

Девочка накинула капюшон и потому смахивала на юную упитанную кобру, закусившую Евой вместо совращения. Она показалась сбоку, грациозно обогнула меня, посмотрела в глаза и спросила: «Умеешь так?» Зрачки её расширились, и от радужек остались лишь тонкие зелёные каёмки, но я сто раз видел эти штучки и не дрогнул. Тогда хозяйка сухо усмехнулась, и смешок не был похож на ржавые всхлипы Госпожи, скорее напоминал треск расколовшегося черепа, но я снова не поддался, ибо вокруг шеи навертелся мой щуп, и сам чёрт ему был не брат. Убедившись, что мы сегодня слишком добры и мощны, девочка, усмехнувшись вновь, отвернулась и сделала два лёгких шага вглубь по алчно пульсирующему ковру, но он не посмел её облизать, а я, в который раз созерцая обтянутую простыми, really простыми джинсами круглую жопу, в который раз пожалел, что не мне эту жопу тискать, мять, щипать. Что-то остановило хозяйку, и щуп подсказал мне – похожие на омертвевшую кожу колготки вызвали высочайшее вожделение, которому не дадено проявиться сильнее, чем в едва заметном подрагивании ягодиц. Но через какие-то она встряхнулась, подошла к столу, присела на краешек и заговорила.

Она говорила:

«Говорят, человеку несвойственно умение задавать настоящие вопросы. Например, он заглядывает в глаза, спрашивает – можно узнать кое-что? – и ты с надеждой отвечаешь – да – а он просит рассказать про маму, про пережитую и переваренную ещё на прошлой неделе любовницу, про сделку с Сатаной. Поэтому человек убог, и всё его достояние – пара стопок джина да дешёвый кофе».

Стена подалась в сторону от маленькой хозяйки, и в неглубоком проёме показалась розоватая ворсистая комната с плафонами, напоминающими тщательно наманикюренные ногти подготовленной к погребению кинозвезды. Из угла в угол бегала там юркая девушка-мышь в фартуке поверх широкого белого свитера, призванного скрывать чуть вздувшийся живот, и пытался ухватить её за задницу взглядом шустрый молодой поп с длинными рыжими волосами, забранными в хвост. Я понял, что это кафе. Девочка издала звук, название которого я вспомнил сначала по-английски – cough – и продолжила:

«Однажды от их непонимания начинаешь ловить кайф. Они смотрят жалостливыми, как у гадящей собаки, глазами, и желание разгадать густо перемешивается в этих взглядах с желанием трахнуть. В такие моменты они особенно беззащитны, и ничего не стоит треснуть им в рёбра, и ещё раз, и ещё – лупить до крошева, в которое превращается их хвалёная твёрдость. Иногда появляется некто с гибким скелетом, но он тоже ни черта не смыслит. А ты впадаешь в отчаяние, потому что всё просто, всё очень просто, и хочется орать ему об этом в уши через рупор».

Из кафе поскакал, перепрыгивая заставленные чашками столы, весёленький рэпчик. Звучал он как затянувшаяся отрыжка. Розовые стены заволновались и завибрировали в такт – то ли от удовольствия, то ли от смущения. Rest in peace, подумал я, а маленькая хозяйка спрыгнула со стола и направилась навстречу ропщущей музыке. При этом она напевала, похлопывая себя по ляжке:

«Всё просто: падал снег. Вернее, он уже успел нападать и шпарил дальше. Шёл я – по свежему постеленному, и не было следов. Даже Госпожа Кошка не пробегала. Накатило странное чувство – паники и спокойного отчаяния. Шёл я – в никуда, это так страшно».

Неожиданно воздух наполнился запахом мастики с привкусом гроба. Запах балансировал на свежей струе, как на шатком мостике между Клеопатрой и святым Антонием. Девочка выискала свободное местечко посреди кафе и пробормотала, покачиваясь, будто на сеансе нисхождения Духа:

«Софии Лорен, сытостью и довольством напоминающая удачно поохотившегося офиофага, говаривала – thinking that once you’re done with school you need never learn is a mistake. It’s a mistake».

***

На какие-то я отвлёкся от представления в кафе и понял, что она по-прежнему сидит за столом абсолютно голая и жрёт свою руку. Оставалось только удивляться, насколько упорны бывают некоторые ученики.

Следовало ожидать, но я остался не предупреждён, поэтому когда парень мягко обвалился на ворсистый ковёр, немного испугался. Щуп, попискивая тускло, как собака с перекушенным хребтом, залез под рубашку и завозился в поисках местечка пожарче. Меж тем, парень встал, отряхнулся, одёрнул мотоциклетную куртку, которая облегала его мышцы так же неровно, тесно, негибко, как красно-чёрная фольга пачки – кофейные зёрна. Лицом он смахивал на симпатичную касатку; спорить было бесполезно, и я кивнул. Парень, не удосужившись кивнуть в ответ, направился к челесте, уселся, откинул крышку и взял первый аккорд.

Музыка полилась прозрачной желчью, обволакивая и переваривая. На колокольцах вариации, которыми один беспокойный немец, пошутив над сонным сувереном, описал мироздание, звучали ещё более отстранённо и иронично. Доли делились: из четвертей выплывали восьмые, из восьмых сыпались шестнадцатые, острые и яркие, как звездопад. Что пожелать мне? «А парень-то наш – молоток» – со смешком произнесла маленькая хозяйка, но не обернулась, а я подумал, что здесь больше пригодился бы Владислав – раскрошить лакированному чудовищу целлулоидные зубы.

Судьбы мужчин известны: быстро дохнут в них мальчики, рано рассветные росы киснут; льются слёзы в подушку, льётся водка на стол, и сохнут свежие жилы; а потом – коконом волос любимой плавает внутри сгусток памяти, жалит ненависть, что вела по глухим тропам; плетут из мёртвых сучьев настил – лежать рылом в мокрый дёрн, кляня богов и звёзды.

Что пожелать мне, Госпожа?

– Это ещё ничего, если человек молодой, – услышал я пушистое меццо, – старым ой как труднее. Бабку-то нашу Юлию удавили, сама она и попросила. А от Катерины я их отогнала, не дала душегубцам в обиду.

На кровати, которая за какие-то успела превратиться из жёсткой уродливой железной конструкции в просторный диван, укутанный бордовым бархатным покрывалом, сидела женщина с тонкими руками и ворсистым взглядом цвета заплесневелой печени. Перекрученными конечностями и вымученной худобой она напоминала потерявшуюся в безжизненных скалах ящерицу-каннибала. Её пальцы украшали длинные, загнутые книзу, холёные и тщательно наточенные когти.

Маленькая хозяйка закончила ритуальный танец, вернулась в комнату, вновь уселась на краешек стола и пропела пронзительным, как призыв комсомольца, голосом:

Я украл у папы вилку

И пошёл проведать милку.

Вот те раз, ещё раз,

Не прожить без милых глаз!

Неожиданно парень ударил в зубы челесты резким диссонансом, хлопнул крышкой и заявил:

– Между прочим, ежевика очень полезна. Выводит шлаки из организма.

Госпожа ухмыльнулась:

– Иррумация – акт, символизирующий передачу абсолютной власти доминатору, при котором подчинённый выказывает полное повиновение и доверие подчиняющему. Гиант вылез из чрева Геи только тогда, когда вытащил уранов хер из глотки.

Девочка скривилась:

– Плохая метафора.

А парень добавил, оскалясь:

– Из которой глотки? Глоток было пятьдесят.

Госпожа заметно огорчилась и залилась краской.

– Да уж куда мне… Знаете ведь – ни шагу в сторону, – выдавила она, сдерживая слёзы.

Маленькая хозяйка, легонько покачиваясь, подошла к плачущей, нежно заключила её лицо в ладони, медленно и влажно поцеловала, а потом прошептала ласково:

– Милая, давай… не надо. Не стоит оно того.

Наступила тягостная пауза. Я ковырял облупившуюся краску на дверном косяке, хозяйка обнималась с Госпожой, парень сверлил взглядом крышку челесты. Наконец он не выдержал и рявкнул:

– Граждане! Поговорим же о чём-нибудь!

– О музыке?

– О мотоциклах.

– Кто о чём, а кур о куропатках.

– Запекать с вишней.

– Растекутся, будет вкусненький соус.

– Желчи не хватит.

– С желчью всё в порядке.

– Только скелет и остался.

– В конце всегда это да ёлки.

– Есьм Альфа и Омега.

– Солнце и помойка.

– Блестят разбитые глаза.

– Гнилая петрушка и тухлый укроп.

– Тошно. Чаю с шиповником хочу.

– Лазали когда-то в заросли.

– Вечером иглы вытаскиваешь.

– Потом на лесенку, на чердак.

– По стеночке, едва касаясь.

– Чтоб развалюха не заметила.

– Не подняла крик.

– Достаточно моего.

– Скрип.

– Хватит.

– Тошно.

– Отвлечь?

– Хором!

дох рос кис

лил жил сох

плыл жал вёл

плёл рыл клял

похоть поздним хуже вишня не выносит ежевики

зрелость умертвить пыталась празднично а вышло

боком пробирается в комнату кровать старая не услышит никто криков ты значение проклятия гибкий скелет не остановился на омеге жила смотрел смешил одну прогулку вечером по свежему снегу легко бежать от любви пританцовывая как всегда делаешь лицо постным салатом глаза приправлены хочешь теперь в постель нужно опытную блядь чтобы ни шагу в сторону от хватки дёрнула судорожно глотку чистит

ромашковым чаем

молодости хорошо старушку удавили желчью мелодии растекаюсь готова жри куропатка под раскидистыми еловыми лапами

могила твоя приляг рядом куда куда включается слух медленно ловит правду танцующий прятал упорно страхи лезут из земли в сердце через вдох теперь

недосып недосыт недосыл недосын

бьёт в глаз Бог

вставил иглы совесть

прячется лесенкой лесенкой

памятные выстроятся выверено

падая снова встают сны против дерзости найдётся виселица предателю не исправит ужаса уже начало светать быстрей тая снег ровно обрушивается на голову

mistake mistake mistake mistake

И вот тогда я наконец-то заметил, что она сидит за столом абсолютно голая и жрёт свою руку. Действительно, стоит оценить старания учеников. Но что пожелать мне? Вдохнув глубоко, до боли в рёбрах, я чуть придержал слово, закрыл глаза и выдохнул:

– Минуту.

Они заткнулись и посмотрели в мою сторону.

– На время.

Улыбка Госпожи была горькой:

– Хорошо.

***

Я наклонил её, придерживая голову за волосы. Она выблевала съеденное, выскользнула из рук и обвалилась на кафель куском куриной кожи. Желчь начала утекать в слив, минуя пробку, а ошмётки мяса – подёргиваться, шевелиться, мерцать. Вскоре они осмелели и поползли к костям, которые я вывалил в ванну из тарелки. Осторожно принюхиваясь, примериваясь, как щенки к соскам суки, ошмётки льнули к скелету, слеплялись друг с другом, сращивали швы. Минут через десять всяческое движение прекратилось; на дне лежала целёхонькая белая кисть, ворсистая и ещё не живая. Она была совершенна, как протез.

Я схватил тебя за шкирку, поднял и поставил на ноги. Ты держалась неплохо, но покачивалась, как сомнамбула, подбородок глядел вниз, а руки безвольно болтались, хлопая по телу. Я достал кисть из ванны, вымыл и приставил к культе. Рука срослась мгновенно; не осталось ни малейшего следа надреза.

– Вымойся.

***

Чистая, одетая, но всё ещё не проснувшаяся, ты сидела за столом и дрожала, как на холодном ветру. Я подошёл, обхватил двумя пальцами твоё запястье, легонько сжал. Из кухни послышалось невнятное раздражённое бормотание, но стоило мне шикнуть, тут же прекратилось. Тогда ты принялась плакать, тихо и безнадёжно, а я молчал и не шевелился, пока слёзы не иссякли.

***

Мы стоим на балконе, взявшись за руки, и смотрим на звёзды.

Они – ясные, яркие, холодные, и никаких там звездопадов.