Отец Василий сидел на кровати.

Лунный свет пробивался через стекло и бледно заливал часть половика, и затапливал полностью красный угол. Что-то беспокоило попа в эту ночь, не давало ему спать. Но что - он понять не мог. Может сверчки, которые без умолку стрекотали под окном, может мыши, шуршавшие в подполье.

«Какой толк от этого кота, - думал поп, приглаживая свою рыжую курчавую бороду. - Завтра есть у меня не получит, а то эдак грызуны весь дом погрызут. Истинно говорят: у животных души нет».

Часы на стене разразились боем.

«Ну вот, три часа, - сосчитал удары поп, - пойду-ка я тогда в часовню, видно хочет Господь, чтоб Славу ему пропел. Эх, грешная моя душа!» Кряхтя облачившись в старую рясу, накинув на шею цепь увесистого креста, который почему-то всегда висел как-то косо и набок, отец Василий вышел на улицу, побрякивая связкой ключей. Прохладой обдало его с порога, сквозняком скинуло с полочки маленький образок Николы Угодника; священник оглянулся и перекрестился. «Нечистого ночка, - дрожа от ночной свежести и суеверного волнения, размыслил отец Василий, - скорей бы до часовенки дойти: все спокойнее». И, спешно воротившись в дом и вернув образок на место, а заодно поправив пыльную перекосившуюся икону Богородицы с младенцем, три раза широко перекрестившись, поп торопливо засеменил (мешала узкая ряса) к часовне.

Дверь послушно отворилась. За это поп в душе поблагодарил Бога в первую очередь и прихожанина деда Егора – во вторую, который недавно смазал ему замки во славу Господа, но за бутылку «Кагора».

Внутри как всегда было намного прохладней чем на улице. Сперто пахло ладаном и слабо, еле заметно, - миррой. Перед иконостасом коптила всего одна лампадка, которую не тушили никогда, к которой отец Василий относился очень трепетно и которую берегли и сам он, и все местные старушки. Лампадка горела Благодатным огнем, привезенным из Иерусалима на позапрошлую Пасху архимандритом Алексием, священником соседнего прихода.

Поп зажег от лампадки все свечи, и мрак отступил. В образах отразились блики мерцающих огоньков. Лики святых ожили и строго, с каким-то укором, взглянули чистыми своими глазами на попа. Отец Василий рухнул перед святыми отцами на колени и громко, вдохновенно запел молитву.

«Исповедаю Тебе Господу Богу моему и Творцу, во Святей Троицы Единому, славимому и покланяемому, Отцу и Сыну, и Святому Духу…» На миг ему послышался слабый шорох. Взглянув слезившимися глазами на строгие лики, поп еще более громко и самозабвенно, закатив зрачки, продолжал:

«…вся моя грехи, я же содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в прешедшия дни и нощи, делом, словом, помышлением, объедением, пиянством…» Здесь отец Василий остановился и с особым чувством заглянул в безгрешные глаза святого Пантелеймона. Многозначительная пауза, сделанная попом, позволила еще раз услышать какой-то посторонний (или потусторонний?) звук. Священник огляделся. Ничего подозрительного не увидав, решив, что звук, потусторонний, отец Василий начал быстро-быстро крестится и, захлебываясь словами, истерично продолжил:

«…тайноядением…»

Молитву прервал скрип, отец Василий с заметным ужасом обернулся и, крестясь, вскрикнул: «Господи, спаси и сохрани!» - Тяжелая дверь отворилась.

- Каемся, - щуря морщинистое лицо, каркающим голосом прокомментировал вошедший дед Егор.

- Ух, - ухнул поп и, еще не придя в себя, беззвучно зашевелил в курчавой бороде пухлыми губами.

- А я к тебе по дельцу. Домой было зашел, а ты здесь.

- Какое дельце?! Четвертый час, старый ты хрыч! С-с-сволочь! – с колен кричал отец Василий.

- Ну вот, обиделся, мать честная. Ругает. Не намолился, что ль, батюшка?

- Да ты меня чуть со свету не сжил! Намолился! Причем здесь «намолился», старый дурак! Испугал ты меня, не знамо как. Что за дельце, говори, дурень.

- Да ты домолись сначала, грешно это – недомолиться.

- Ты старуху свою поучи, а не меня!

И наспех дочитав молитву, подошел к Егору.

- Не спится мне, батюшка что-то. Отец мне покойный приснился - аж пот холодный прошиб. Проснулся я и уснуть больше не могу. Ворочаюсь только, а не сплю.

- Тьфу! - только сплюнул поп. – Что ж ты: из-за своих снов меня в могилу будешь загонять? Мне тоже не спится, но я ж не бегу к тебе.

- А храм не твой, батюшка. Храм - он Божий.

- Только по ночам он закрывается.

- А тут открыт был, - упрямился Егор.

- Ай! - махнул рукой отец Василий.

Помолчали.

- Ты, отец, руками на меня не маши. Послушай лучше, что было. Привиделся мне нонче батя. – Егор таинственно замолчал.

- Говорил уже. Не тяни.

- Привиделся, значит: в белом весь стоит. А я - маленький мальчонка. Поле ромашковое кругом. И смотрю на его ноги. А ноги ромашек не мнут! Мои - мнут, а его – нет. Я говорю ему: «Бать, а почему так?». Он улыбнулся только и сказал: «Сына, Егорушка, беда к нам в деревню идет. Большая беда» А голос такой звучный… И эхом эдак, мать честная. Я говорю: «Батя, а какая беда?» А он опять улыбается только, тронул меня по волосам - рука холодная-холодная, как у покойника - и пошел. Наверх, будто у него ступени в небо были. И исчез. А я стою и плачу. И кричу: «Батя! - кричу. – Не уходи, батя!» А он не оглядывается, только руку поднял и пропал в облаке.

- Ты, Егор, с утра мог бы все это рассказать.

- Так я, покуда не запамятовал, к тебе помчался. Батюшка, может молитва какая есть - беду отвести? А?

- «Отче наш» почитай - уж, все одно, не повредит. И ступай себе, Егор, домой - светает. Позорюй немного, а то скотину скоро выгонять. Пока на культе своей доковыляешь.

- Спасибо, батюшка. Благослови на дорожку.

Отец Василий мелко перекрестил Егора, тот чмокнул его в руку и заторопился домой.

Поп постоял, посмотрел ему вслед, тряхнул бородой и пошел восвояси. – Ходят, понимаешь по ночам, - бубнил в бороду поп, а потом я удивляюсь, откуда бессонница. Это ж надо, в четыре утра. Небось, и там все отдыхают, - лукаво посмотрел в светлеющее небо и тут же мелко, мелко закрестился.