- Садись чай пить, Лексей, - густо пробасил Петр Николаич, и слова его запутались в бороде.

Кухня - от силы два на два, не знаешь, как развернуться. На самодельной печке закипел и засвистел жалобно красненький эмалированный чайник со свистком. Разлив тягучий травяной чай по чашкам (одна с отколотым краешком), бородач сел напротив и внимательно взглянул на гостя.

- Пей, пей, - Петр Николаич легонько оттолкнул от себя чашку. – Чай хороший. Мята там, зверобой, иван-чай, шиповничек – все натуральное, с грядки, из лесу. Сам собирал, сам настаивал. А-то у вас в городе одна химия, отравишься еще.

Мерно тикают часы с кукушкой, будто попал на блошиный рынок, а то и в лавку старьевщика. За окном напряженно гудит тишина, как рой потревоженных пчел.

- А что приехал из газеты, то без толку, - Петр Николаич легонько отхлебнул, держа чашку кончиками пальцев. – Кому я теперь нужен. Трухлявый дед, скажут, вылез из лесу, всю жизнь пенью Богу молился, а тут, понимаешь, в газету захотел.

- Петр Николаич, - лукаво улыбнулся его собеседник, такой же старичок в интеллигентных очочках, - вы такого не говорите. Мало ли, что трепать будут. Вы у нас человек уважаемый, одаренный, можно сказать, глядите, посмотрят в администрации, в каком доме заслуженный пенсионер живет – дадут квартиру в городе, даже в новостройке, если постараться. Дом старый, давно под снос – сколько в нем еще проживете? Не дай бог, рано или поздно на голову рухнет.

- А, это нестрашно, - отмахнулся Петр Николаич. – Значит пора.

На кухню заглянул прищуренным глазом рыжий кот-бандит с разорванным ухом. Дед тихонько поманил его пальцем:

- Ну заходи, друг Захар, чем тебя потчевать, а?

Кот вальяжно прошествовал по кухне и взгромоздился на массивные колени Петра Николаича. На поверку рыжий прохвост оказался еще и одноглазым.

- Сам прибился, - любовно сказал дед. – Где шастал, хрень его знает, а пришел. Что ж я, выгоню его? Поначалу дикий был, зараза. То тихий-тихий, а как прыгнет из-за угла, как в ногу вцепится. Шура Никитишна с третьей квартиры его сначала шваброй гоняла, а потом утихомирилась. Велела его к звериному доктору свозить в город, прививки сделать от чумки, от бешенства. А я не повез. Раз уж дикий, что его уколами пичкать, подохнет, так подохнет. Вот смотри, живей меня будет.

Захар вперил внимательный взгляд в Лексея, и во взгляде явно прочиталось: «Не наш будешь. Смотри у меня».

- Ты извини, что треплюсь много. Сам знаешь, старые люди они такие – с кем бы языком почесать, чтоб совсем человечью речь не забыть.

Старческая губа на мгновение мелко задрожала, но Петр Николаич взял себя в руки:

- Тут, как ни посмотришь, повсюду ни души. Егерь Саня и тот помер. То мы с ним раньше беготню устраивали: я в лес по дрова, а он по пятам, из ружья палит. Веселые мы были ребята, шебутные. Похоронил я его под сосной, на отшибе – почва песчаная, как бы светлее ему будет. Сам закопал, сам и оплакал. Кому еще? Из города сюда не наведаются, там своих дел по горло.

С этими словами Петр Николаич достал из кармана кисет с махоркой, набил две папиросы:

- На-те, угостись.

Лексей принял папироску, выволок из печки уголек и прикурил. Дым от папиросы пошел густой, как из печной трубы, и мигом заполнил кухоньку. Захар брезгливо чихнул и метнулся наружу. Петр Николаич довольно пыхнул. Случайная искорка вцепилась в патлатую бороду и погасла.

- Одиночество, - начал Петр Николаич, - оно только поначалу приятно. Вроде живешь-живешь, никто тебя не трогает, и ты никого не трогаешь. Я так и раньше жил, когда Шура Никитишна с сестрой в город съехали. Сам себе господин. Квартиры их так до сих пор и пустуют. Временами, правда, слышу, как наверху Шурочкины часы бьют, сколько уж лет не останавливаются. Первым делом думал наведаться наверх – благо, она ключи мне оставила – остановить их, чтоб по ночам не пугали. А потом подумал: а что бы им и не бить, правда ведь? А так хоть что-то человеческое в этом доме осталось, душевное. Эти часы Шура любила…

В этот момент откуда-то сверху, будто понимая, что к чему, тихонько, скрипуче запели часы. Возвышенно, как в церковном хоре, закрутились крошечные шестеренки, заворочали языками многоголосые колокольцы внутри деревянного корпуса. Выдав замысловатую мелодию, часы замолкли.

Докурив папиросу, Петр Николаич поднялся. Тело его, пыхнув внушительной бородой, тут же заняло полкухни. Лексей невольно покачнулся на табуретке. Руки его тут же потянулись к чашке:

- Петр Николаич, давайте еще о чем-нибудь поговорим. Ну хоть о жизни вашей здесь: чем живете, как время проводите. Что же так сразу беседу обрывать? Чай ваш волшебный, я б еще чашечку, а, Петр Николаич?

- Не боись, - засмеялся хозяин. – Ты ведь и без моих бесед видишь, каково мне живется. Как медведю посреди зимы – в спячку-то залег, и хорошо спится – а до весны протянешь, там проснуться бы, сало-то на исходе. Да вот проснусь ли? А так хоть каким-то ветерком весенним подуло. Хороший ты человек. Пойдем-ка со мной, расскажу чего.

На дворе с утра было еще слякотно, а теперь ноябрьская грязь подмерзла, жухлая трава побелела от инея. Выйдя из-под низенького провалившегося козырька, Лексей ненароком снова бросил взгляд на шаткую постройку.

Дом этот, крошечный, в два этажа, с каждым годом проседает все ниже и ниже. Рассчитан он был на четыре маленьких квартирки, и теперь три из них пустовали. Штукатурка почти ссыпалась со стен, и нынче никто бы уже не догадался, какого цвета дом был изначально. У одинокого подъезда притулилась скамеечка, в палисаднике отдыхал до весны огород.

Петр Николаич уверенно протопал по тропинке на проселочную дорогу. За ним, откуда ни возьмись, увязался и рыжий Захар, сверкая единственным глазом на хозяйского гостя.

- Не сбежит котейка-то? – поинтересовался Лексей.

- Куда ж ему бежать? – усмехнулся Петр Николаич. – Раз уж прибился, значит, чует, где кормят. А где кормушка – оттуда не уходят. Это вам все городским запирать живых существ охота, уж очень боитесь вы, что кто-то возьмет да не вернется. А мы твари лесные, захотим – уйдем, захотим – вернемся. Вот и Захар несколько дней по лесу погуляет, мелкую живность половит – и придет. Правда, Захарушка?

Кот промолчал и деловито посеменил перед хозяином, распушил роскошный по-зимнему хвост.

- Ты хочешь пиши, хочешь не пиши, а компанию мне составил, спасибо, - Петр Николаич, засунув руки в карманы, шел чуть впереди, с удовольствие вдыхая морозный воздух. – Просто не люблю я к людям лезть, зачем я им сдался. Ну живет старый дурак один, что ж в этом такого? У нас обычно про таких сразу забывают, а ты вот приехал, навестил.

- Так я ж для газеты…

- Вот я и говорю: человек рабочий, а время нашел. Молодец. Гости ко мне не ходят, нелюдим я, наверно. В городе жизнь кипит, не до нас, не до отшельников. Мы государственные харчи тянем незачем. Так что про квартиру ты зря сказал – не надо это никому. Я уж как-нибудь доживу здесь, на природе. Воздухом хоть подышу.

Дорога, по которой Петр Николаич с Лексеем шли, круто свернула влево. Впереди, куда ни падал взгляд, стоял помертвевший к зиме лес. Изогнутой подковой он опоясал поле, заросшее бурьяном. Серое небо лежало на этой подкове, не шелохнувшись ни разу. Не сговариваясь, оба – Петр Николаич и Лексей, сошли с дороги и двинулись прямо по траве вдоль лесной полосы.

Когда оба вступили под оголенную сень деревьев, Петр Николаич не выдержал:

- Что ж, ты даже спрашивать ничего не будешь, а, Лексей-как-тя-по-батьке?

- Да что уж тут спрашивать… Погода-то какая, свежая.

- И то верно, - улыбнулся Петр Николаич. – По той дороге Шура Никитишна с сестрой ушли. Давно это было. Почти и не взяли ничего с собой, все по квартирам осталось.

- А что ушли? В город захотелось? В цивилизацию?

- Да как тебе сказать…, - Петр Николаич задумчиво почесал подбородок. – От воспоминаний плохих ушли.

- От каких плохих? – Лексей без труда приноровился к ритму тяжелых башмаков.

Под ногой Петра Николаича хрустнула сухая ветка. Тут же в траве метнулось что-то серое, запищало и нырнуло под ствол поваленного непогодой тополя.

- Крысы, - равнодушно бросил Лексей. – Видимо в городе все подъели, раз в леса подались.

- Шурочка хорошая была женщина, - ни с чего отозвался Петр Николаич. – Спокойная, набожная. Я все думал, что бы на ней не жениться? Жили бы тихонько, веселей же. Вот сестру свою она почему-то все терзала. Сестра ее молодая была… под семьдесят едва. Любила она музыканта из первой квартиры – видел, там окна занавешены? Все просила его: увези да увези меня в город. Говорят, пришел к нему как-то паренек…

- Паренек, говоришь… говорите? – удивился Лексей.

- Темная там история, - насупился Петр Николаич. – Музыкант этот когда-то на скрипке играл. А потом дело это забросил – видать там казус какой-то с этой скрипкой был. Вот и пришел как-то молодой парень какой-то, красивый. Просил-просил: продай, говорит, мне скрипку. А музыкант ни в какую, говорит, с дефектом та скрипка, не играет. А парень его и просит: ну-ка сыграй-ка мне. Ну пристал, так пристал. Музыкант разозлился, взял скрипку, а она взяла – и заиграла, представь! Тут сестра Шурина прибежала, в ноги пареньку этому кинулась. Кричит: ты живой, ты вернулся! И в неразберихе никто и не понял, что музыкант-то мертвый лежит.

- Мертвый? – побледнел Лексей. – Совсем?

- Ну как этот камень, - усмехнулся Петр Николаич.

- И что?

- Доигрался музыкант. А сестра ополоумела. Шура ее в город забрала, куда надо, молиться. Парень тот, видно, дух был неуспокоенный.

Дойдя до большого замшелого валуна, Петр Николаич присел. Пошуршал по внутренним карманам, извлек на свет божий маленькую самодельную свирельку. В его больших пальцах она тут же утонула, как соломинка.

- Вот сыграю тебе, если вспомню, - Петр Николаич умелым движением уложил пальцы, собрался с духом и заиграл.

Голос у свирели плачущий. Сразу этот голос, выскользнув из крошечных отверстий, зазвенел поначалу где-то над самым ухом Лексея. Оттуда взлетел выше, сотни тонких веток в облысевших кронах отозвались на звук тихим жужжанием. Где-то совсем рядом всполошилась уснувшая, было, птица.

По лесу пробрался колючий ветер. Он легонько обхватил ладонями лицо Лексея и понесся дальше: «Скрипку… скрипку…».

- Ох, мурашки по спине, Петр Николаич, - выдохнул Лексей. – Так и было? Или байки? Знаете, любят у нас порой страсти рассказывать. От них как-то не так жутко жить становится. Вот скажите начистоту: правду вы мне рассказали, или придумали?

- Что уж тут придумывать, - медленно проговорил Петр Николаич. – Тебе для читателей, или просто интересуешься? Если для читателей, можно и приукрасить чуточку. Так посмотришь, и сюда народ косяком повалит, на дом с привидениями посмотреть. Не хотелось бы. Тишину нарушать.

- Так ведь люди потянутся, а не зверье, - возразил Лексей. – Услышат, посодействуют. А там, может быть, в город переедете, человеком станете. Вон борода-то уже по пояс. Пристроитесь в коллектив, свирелька ваша заиграет для людей.

- Я, когда человеком был, в зверей стрелял. А теперь они мне как братья. Сам я тварь лесная, дремучая. Куда мне в лаптях по паркету.

- Рано вы себя хороните. Музыку вашу слышал кто-нибудь, кроме белок и мышей-полевок?

- Шурочка слышала, - улыбнулся Петр Николаич. – Но не любила моей игры. Говорила, что-то в ней жуткое, от дьявола. А она, свирель, она же природой дышит, она из тростника сделана. Помню, Шура все говорила, что готова убежать, куда глаза глядят, только бы эту заунывность не слышать. Слишком дикая это музыка, народная, не христианская. Жалко мне Шуру было, всю жизнь она здесь промаялась, сестру поддерживала. Сестра-то еще по молодости любимого своего потеряла. Тяжело ей было. А Шурочка долго ее простить не могла, за то, что своенравная, что все наперекор.

- Как они ушли?

- Да как… собрались рано утром, такая же погода морозная была. Чемоданчики собрали. Я еще упрашивал остаться хотя бы до весны, когда и тепло, и светло. Но Шура настояла. От нашего дома через лес ведет к городу прямая асфальтированная дорога, сказала, не заблудятся. А я как представлю, каково было им идти по этой дороге – посреди леса, в осенних сумерках, - даже холодок пробирает. Вроде до города рукой подать, а что только может причудиться в полумраке. Шурочка уходила в ужасе, глянула перед уходом на окошко музыканта, занавешенное простыней, задрожала вся. Страшное что-то случилось там, а, может, почудилось им.

- Не боитесь один здесь жить? Дом недобрый какой-то.

- Да какой же он недобрый? – усмехнулся Петр Николаич. – Нормальный самый дом. Сначала, правда, телефон отключился, видимо повредилось что-то, а ехать сюда никто не стал. А потом без надобности стал мне этот телефон. Электричества бы немножко, тяжело при моем возрасте на таком отшибе, ни холодильника тебе, ни телевизора.

- Для того я здесь, - торжественно ответил Лексей. – Выделим и то, и другое.

- Да рехнулся ты, друг, - Петр Николаич сплюнул на землю.

Он задумчиво убрал свирель. Поднявшись с камня, без слов пошел дальше вглубь леса.

Нагнал его Лексей только у самого отшиба, где под старой сосной был когда-то похоронен егерь Саня. Остановившись, Петр Николаич обернулся и внимательно посмотрел на Лексея. Под кустистыми его бровями иголкой прошлась какая-то мысль.

- Петр Николаич, - со всей серьезностью промолвил Лексей и сложил руки, как для молитвы, - я буду последним дураком, если сегодня же не отдам статью в газету на верстку. Про все расскажу: и про дом, и про Шуру, и про музыку, и про то, как вам тут тяжело без элементарных удобств. Про все, вы только дайте мне. Я такую поэму напишу, все закачаются.

Петр Николаич еще какое-то время молчал. После медленно потянулся в карман, по привычке вынул кисет и бумагу, папироса пыхнула в небо сизоватым дымом. Лексею даже не предложил.

- Дураки мы оба, - только и сказал он.

На горизонте за ними раскинулся невероятной когда-то красоты город. Высоченные шпили протыкали небо в нескольких местах, сквозь эти проколы на мир сочился свет. Но город безмолвствовал. Окна многоэтажек сияли мертвенной чернотой. Серая дымка клубилась над стеклянными навершиями бизнес-высоток. Несколько башенных кранов остались впаяны в помертвевший городской пейзаж. Легкое гудение проводов электропередач сочилось еще над крышами, но тихо и неуверенно, с перебоями.

- Нет там никого, - продолжил севшим голосом Петр Николаич. – Одни мы остались, понимаешь. Два старых маразматика. Мир-то помер, а мы все живем, и думаем, что кому-нибудь нужны. Завтра сдуру новую байку сочиним, Лексей.

Лексей дрожащими пальцами достал из кармана тряпочку, протер очки.

- А может…, - робко начал он, - а может, там еще кто-то есть?