Вы никогда не задумывались, зачем люди ведут дневники? Нет, я абсолютно не имею в виду дневники графа Толстого, Альфонса Доде, братьев Гонкур, Ренара, они, давно став самостоятельным жанром, навсегда изъяты из законов тления. Я имею в виду дневники совершенно обычных людей, дневники, куда по обыкновения заносятся мысли, важные события, даты. Ну, наверное, скажите вы чтобы прочитав их освежить в памяти столь значимое и важное, еще раз вернуться к самым дорогим и трогательным моментам жизни. И вряд ли тот, кто ведет дневник, задумывается о том, какую фатальную роль в его жизни может сыграть на первый взгляд абсолютно безобидная тетрадь, куда аккуратно в хронологической последовательности заносятся самые памятные события, даты, факты чувства и мысли, чтобы когда-нибудь с той же яркостью и явью восстановится в памяти.

Не задумывалась об этом и Даша Станкевич, когда в один прекрасный день решила доверить обрамленному золотым теснением фирменному ежедневнику самое сокровенное тайное, женское. На первый взгляд Даша практически ничем не отличалась от остальных слушательниц частной английской школы для девочек в толпе клетчатых юбочек и темно-синих, сдержанных в своей строгости, интракотовых блуз. Но еще можно было сказать о ней в ту пору, кроме того, что она способная, не по годам развита, что она из числа богатых счастливых девочек, чьи семьи, заботясь о будущем своих чад, смогли найти средства на их обучение в закрытом пансионе в Лондоне. С самого детства Даша росла в атмосфере легкой беспечной радости, почти бесконтрольной вседозволенности богемной семьи. И с раннего детства была она шаловлива и невнимательна ко всем тем наставлениям которые давала ей нанятая за высокую плату приживалка. Чтобы хоть как-то вернуть ее к строгости, дисциплине и собранности была отправлена на учебу в Англию.

Потом она стала расцветать, быстро развиваясь, и уже в отрочестве была напрочь лишена угловатости, так свойственной практически всем девочкам ее возраста. Уже в пятнадцать при тонкой талии и стройных ножках у нее довольно ярко обрисовывались все те формы, прелесть и очарование которых довольно сложно выразить словом. И все ее движения походка жесты взгляды были исполнены такого изящества, такой истинно женской грации и пластики, что смотреть на нее без замирания сердца было просто невозможно. И как-то легко и в то же время естественно спокойно пришло к ней то, что так сильно отличало ее в последние годы учебы в пансионе- особое изящество, дивный блеск глаз, кокетливая игривость во взгляде. И все у нее получалось и везде она была первой: никто так ни музицировал, никто так ни говорил по французски , как Даша, никто так не танцевал, мило ни улыбался как Даша Станкевич. Так же легко и незаметно упрочилась ее привлекательность и слава в пансионе, и уже пошли слухи, что она легкомысленна, совершенно не может обходиться без внимания противоположного пола. Поговаривали, что ею был безнадежно увлечен сын известного ресторатора Щеглова Артур, но получив отказ даже пытался свести счеты с жизнью.

Осенью, приехав в родной город, она кажется совсем потеряла голову от веселья , была дерзка и неутолима в порыве к праздности, радости, роскоши общения. Дни стояли сухие и чистые еще по- летнему нежное солнце уже не томило сухостью и зноем, лучистое оно опускалось раньше, но и на завтра обещало погожий радостный день с новыми знакомствами, впечатлениями, неповторимой роскошью общения. В один из таких дней, по своему тихих, но уже по-осеннему прохладных и ветреных Даша и сделала свою последнюю запись в дневнике.

А через два месяца после этого известный антиквар Леон Кохиани застрелил ее на причале Одесского морского вокзала на глазах застывших в ужасе пассажиров. На предварительном следствии он заявил следователю межобластной транспортной прокуратуры Арцебышеву, что это она, обманула его, вступив с ним в близость, приняв его предложении руки и сердца с радостью согласилась отправиться с ним на круизном лайнере, клялась ему в вечной любви, а перед самой отправкой прямо на причале стала вдруг говорить, что она вообще его не любит и не любила, а все ее признания, ничто иное, как блажь, фарс, игра, что она вообще ни о чем таком и ни думала, а решила просто пошутить с ним, а в довершении всего дала прочитать ему свой дневник.

-Я начал читать сказал Кохианани , а она стала с надменным презрением смеяться мне в лицо.

И дочитав до конца он доведенный до отчаяния в дикой ярости выстрелил в нее. Дневник был изъят и приобщен к делу. В нем на последней странице аккуратным каллиграфически безупречным быстрым почерком было выведено следующее:

«Сейчас три часа ночи, а мне все не спится, да разве уснешь в такую ночь! Нынче я стала женщиной! Папа и Коля остались на даче, и весь день в мастерской я провела одна. Совсем одна среди мольбертов, красок, рам, палитр, еще неоконченных работ. Как я счастлива, что одна среди нагромождения всего этого великолепия. Мне еще никогда не было так одиноко и в то же время нестерпимо радостно и весело. Ближе к обеду позвонил папа, сказал, что они не смогут сегодня приехать, и чтобы я осталась в мастерской и дождалась Дмитрия Аркадьевича, бывшего папиного однокашника по Суриковскому, друга нашего дома, что он должен отобрать работы к выставке. В восемь приехал Дмитрий Аркадьевич. Он почти ровесник моего отца, но следит за собой, всегда гладко выбрит, со вкусом и дорого одет. Говорит всегда интересно и совсем не читает нотаций и нравоучений. Сначала он жалел, что ни застал папу, а потом улыбнулся мне, попросил сварить кофе. И вот я еже ни одна, а с Дмитрием Аркадьевичем как это дивно, смело (зачеркнуто) и чудно! И хоть он годится мне в отцы, но сколько в нем задора, почти юношеской удали (зачеркнуто) добра и веселья. Когда пили кофе он стал говорить о папиных работах и как удачно ему удалось поймать полутон осеннего неба, потом много шутил. Вдруг на улице поднялся ветер, небо затянуло, стало греметь, пошел сильный дождь, я предложила Дмитрию Аркадьевичу переждать ненастье в мастерской, и сказав, что и меня вдруг закружилась голова прилегла на край стоявшего в углу тапчана. Он подошел ко мне и стал говорить какие-то нежные пошлости, а затем склоняясь к моей груди сказал, что слушает стук моего сердца, и будто у девочек оно бьется совсем по иному, чем у женщин, и улыбнувшись мне такой милой в своей неотразимости улыбкой поцеловал уже не как ребенка, а как взрослую женщину и как жарко и горячо стало мне от этого поцелуя! Я потеряла голову! Не понимаю как это могло случиться, мне кажется, я сошла с ума! Не может быть, это случилось в мастерской отца, на старом топчане! Я дрянь (зачеркнуто), как все отвратительно мерзко гадко, (зачеркнуто, исправлено на грязно). Я никогда не думала, что это будет так мерзко, сколько раз я представляла себе этот момент, но никогда ни думала, что это будет так быстро, отвратительно низко, так похоже на какую-то мышиную возню! Я видела его улыбку и вспомнила, как когда-то он говорил отцу: начинай отношения с женщинами с улыбки и заканчивай их тем же! Как же теперь он стал отвратителен и противен мне! Мне кажется, он просто хотел посмеяться надо мной! То отвращение что испытывая сейчас к нему ,кажется, буду испытывать и ко всем мужчинам! Теперь я никого не смогу полюбить, не с кем ни смогу быть искренней и откровенной!

Следователь Арцебышев никак не мог взять в толк, что же такого было в этих строках, чтобы заставить человека выстрелить в человека. Что же послужило истинным мотивом убийства? И наконец если бы Даша не дала прочесть свой дневник стал бы он стрелять? И почему все-таки она дала прочесть ему свой дневник- не понимает Арцебышев.

В марте в городе уже тепло и сухо, нет той весенней распутици, так характерной в это время года для городов средней полосы, нет скомканной, чавкающей под ногами грязи. Камни на мостовой побелели идти по ним легко и приятно. Каждое воскресенье по мостовой ведущей к почтовой площади, а за ней и к выезду из города направляется человек в черной шляпе и недлинном шевиотовом пальто, идет он медленно, легко опираясь на длинную красного дерева трость. Он переходит по тракту почтовую площадь, где много маленьких магазинчиков, и в пролеты двориков свежо дует весенний ветер, дальше между пожарной каланчей и городской управой белеет ватно-облачный склон неба, сереет весеннее поле, а когда проберешься среди луж увидишь большой низкий сад, обнесенный невысокой зимней оградой. За ним прямая узкая тропка сбегает к оврагу за оврагом городское кладбище. Без труда найдя деревянный крест он подходит и долго стоит перед ним, низко склонив голову. Ему и не верится, что под ним та, чьи глаза так бессмертно блестят из маленького выпуклого фарфорового медальончика и как совместить с этим живым блеском, то , что говорят теперь о Даше Станкевич.

Человек этот Дмитрий Аркадьевич Лопахин, друг известного в городе художника Станкевича, некогда опрометчиво решив переждать грозу в мастерской своего бывшего однокашника по Суриковскому. Теперь Даша Станкевич предмет его безутешных мыслей, мук его совести, и он кажется однажды поддавшись неудержимому порыву теперь обречен жить с этой тяжестью вечно. Он ходит сюда часто подолгу стоит и все вспоминает, как однажды подслушал на террасе как Даша тихо говорила Коле:

-Знаешь я в одной папиной книге, у него много всяких таких разных книг, недавно прочла какая красота должна быть у настоящей женщины, там знаешь так много сказано всего и не упомнишь, так вот: это прежде всего черные кипящие смолой глаза слегка раскосые глаза, да, да там так и сказано слегка раскосые, нежно играющий румянец, длинные ресницы, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, понимаешь длиннее обыкновенного, в меру большая грудь, правильно округленная икра, но главное не это, главное сердцебиение, мне так один мерзкий человек сказал. Вспоминает и то, как однажды врал ей про стук сердца сам уже не понимая, зачем врал, зачем притворялся, зачем говорил? Вспомнив обо всем этом он еще сильнее чувствует эти муки совести, не переставая считать, что в случившемся есть и часть его вины. И теперь стук ее сердца о котором врал слышится ему повсюду и в тихом весеннем ветре и в шелесте деревьев в саду, и в ночной пугающей тишине, мерно отстукивая равные промежутки времени, слышится ему как звук метронома.