В один из московских серых, уже по осеннему холодных вечеров такси мчало Васильева из Стрельни в Лоскутную, в номера. Заметно подуставший пассажир не утомлял водителя речами о сути бытия, не сетовал на свою никчемную быстро текущую в кабацком угаре жизнь, а напротив сидел смирно, был молчалив и серьезен.

На ресепшене он взял ключи и быстро зашагал по мягкому малинового цвета ковру к лифту вошел в тесную кабинку и потянулся вверх. В номере было темно и сыро. Он быстро снял пальто, не включая свет растянулся поверх покрывала на кровати, стал курить в стоявшую на полу пепельницу и все думал о Маше, предстоящем отъезде, смотрел в нависший полумрак так будто пытался разглядеть в нем ее лицо, тронутое печалью о предстоящей разлуке. Ближе к полуночи попросил в номер шампанского и фруктов и все ждал и думал. Маша появилась под утро как всегда свежая, хорошо пахнущая не снимая полушубка села на край кровати подле него, Васильев почувствовал веявшую от нее свежесть уличной прохладой, и не открывая глаза стал медленно говорить:

-Что поздно то так Машенька, все ждал, боялся уснуть.

-Рано милый мой, скорей рано, ты на время то посмотри

-Четвертый час, нечего себе!

-Ну не сердись премьера все-таки, публика на редкость удачная была, или ты не рад за меня?

- Рад Машенька, очень рад!- он потянулся к ней и стал жадно целовать в губы. Она, вскинувшись из его объятий, спешно сбросив полушубок, стала раздеваться. В предрассветных сумерках он любовался ее белым сильным телом, а сам думал, как сказать об отъезде как начать, и хоть Соболь отличный вариант, но ведь и уезжать как-то не особенно хочется. «Зачем я еду, -думал он, -а главное ведь всегда живет надежда на что-то особенное, другое, всегда ведь кажется, что именно там будет какая-то встреча и все будет по-новому, по –другому, а номера- ведь всегда интересно кто жил здесь раньше, что было?»

-Значит едешь,- сказала она, прижавшись к нему всем телом.

-Еду Машенька, еду –он стал целовать ее с откровенной нежностью и страстью, убирал с лица волосы, гладил рукой щеки.

-Как бы я хотела с тобой Рим, Венеция как я тебе завидую,- она поднялась из его объятий, стала против окна.

-Я скоро Машенька, всего неделю, а там закатимся с тобой на Гоа, как мы мечтали, помнишь территория вечного лета? Будешь скучать, -строго спросил он, приподнявшись?

-Буду, конечно буду, я бы все отдала за эту поездку с тобой, роли, театр, премьеру, хотя знаешь не хочу ничем стеснять тебя ведь ты художник и тебе конечно необходима свобода.

Он подошел, повлек ее к себе прохладную, дурманно пахнущую каким-то особым так хорошо знакомым ему ароматом, который любил и уже начал привыкать.

-Ты у меня умница, все понимаешь хоть и не всегда думаешь, что говоришь.

Он подошел к ней подхватил на руки медленно опустив на кровать неистово страстно нежно целуя не переставая умиленно любоваться и этим дивным румянцем и этим кажется еще по-девичьи нежным, влажным теплым ртом.

Вечером из Лоскутной уже мчался на Кузнечный, к Наде. Которую привык видеть вечером в атласном халате с убранными в пучок черными как смоль волосами бесподобными в своем великолепии черными жгучими очами. Всегда ехал к ней с волнением и тревогой как примет, что станет говорить, что ей сказать. Странно все это, -думал он,- ведь сколько уже вместе, а все приходится начинать заново так, будто только повстречались, все с начала. Добиваться так будто с самого начала, быть всегда остроумным веселым, обаятельным, врать выдумывать и верить, все ради результата, любой ценой добиться согласия. И всегда это манило, влекло его какой-то чересчур интересной, увлекательной игрой, но последнее время все более утомительной для него.

-Все - таки уезжаешь гад!- со строгой ревностью сказала она, - и наверняка ни один, я все знаю…

- Перестань,- начал было он пытаясь остудить ее пыл. Ты же знаешь как я к тебе отношусь.

-Знаю, врун, молчишь значит врешь недосказанность та же ложь. Ложь у тебя покрыва…

Он не дал ей договорить и задушил в поцелуе.

На рассвете он почувствовал ее движение она лежала подле голая дерзкая тонкая, приятно касаясь своей наготой его, и облокотившись на локоть смотрела на него тем жгучим взглядом кипящих чернотой глаз, которого иногда даже побаивался.

-И за что я тебя люблю, почему верю?

-Любят ни за что, а потому, что- сухо сказал он, поднявшись из ее тепла, мигом взглянув на часы стал спешно одеваться.

У двери он остановился

-До скорого…

-А все-таки ты счастливый, как бы я хотела Рим, Италия - не без веселой зависти сказала она.

И извиваясь, порывисто обняла его, освобождая длинную худую руку из его ладоней, сверкая глазами не переставая целовать его то в губы, то в щеки.

Вот и все, - думал он,- как легко стало вдруг как весело и все таки как-то жалко расставаться но ведь каждое расставание сулит жажду встречи. И все-таки как он сросся с ними, сроднился, как прикипел к ним сердцем. Как по-своему волновали и трогали они его и Надя и Маша такие непохожие, но так удачно дополняющее друг друга до чего-то целого полного, единого так необходимого и нужного ему. А все-таки Соболь отличный вариант легкий не обременяющий и тоже нужный. И теперь он спешил к ней, что ждала вылета в гостинице Аэропорта. По дороге заехал в Елисеевский за фруктами и шампанским (вся ночь впереди не мешало бы водки, но душа требовала шампанского). А там Соболь легкая, нежная, но не свободная, что так мучило и терзало его последнее время. Но впереди Венеция, Италия, как говорила Надя, и может быть, там все решится, но как избавить себя от ненужных лишних переживаний, противоестественной двойной жизни.

В номере было тепло и сухо, он зажег свет, она села подле него.

-Значит едем Ирина Мстиславовна- разлил шампанское и протянул ей фужер на длинной тонкой ножке.

-Едем Васильев, а точнее летим, -она заливисто засмеявшись коснулась его фужера своим.

-Только как же этот Моцарелли?

-Боцарелли мой друг, ты хотел сказать Боцарелли, а твои пассии?

-Начинаешь ревновать, Ирина Мстиславовна?

-Я продолжаю мой друг, продолжаю…- сожалением произнесла она.

-Я же закрываю глаза на твоего итальянца и представь себе на предстоящее рандеву с ним.

-Ты же отлично знаешь, что я еду чтобы развязаться с ним.

-Могла бы просто позвонить ему, придумать что-нибудь, и тогда сразу бы поехали в Венецию.

Она тяжело вздохнув откинулась в кресле поправляя волосы, легко закинула ногу на ногу в мягких домашних тапочках с пряжками.

-Нет, Васильев, эти разговоры не для телефона. Ведь я действительно хочу расстаться с ним, сохранив только деловую составляющую наших отношений. Он по прежнему остается моим издателем. А это уже бизнес, он человек деловой и скорей всего пойдет на мои условия. Конечно, без выяснения отношений не обойтись, а здесь надо бы с глазу на глаз. Я все решила ты будешь ждать меня в Венеции, а я смогу бать там не позже пятнадцатого-шестнадцатого и довольно об этом,- подчеркнула она. Мы ведь с тобой просто любовники без упреков и обязательств, сам ведь говорил. И тут же будто вспомнив спросила: да кстати, а где ты был вчера вечером?

-Ах, Соболь, милый соболь только с тобой одной мне легко, спокойно и свободно и даже молчать с тобой просто, но мне кажется я все сильней влюбляюсь в тебя с каждой новой встречей.

-Я так и не услышала ответа,- со строгой настойчивостью произнесла она,- наверняка опять с этой актриской, Мария кажется?

-Насчет выставки надо было договориться, помнишь, я говорил тебе?

-Странно, а почему тогда тебя видели в Лоскутной.

-Говорю же встреча деловая.

-Да знаю я твои встречи ночные отели в сущности. Банально все это дешево и банально актриска и художник.

-А макаронники-прохвосты вроде твоего Боцарелли?

Они мой друг партнеры, просто деловые партнеры.

-А что она и вправду так хороша эта твоя актриска?

-О, да вы определенно ревнивы Ирина Мстиславовна,- с иронией сказал он,- Да что тут говорить в меру темпераментна, кокетлива но истеричка и психопатка как большинство творческих.

Она привстала с кресла, усмехнувшись:

-Ты не исправим друг мой. Лучше посмотри как хорошо у нас, как уютно. Откинув край одеяла, жестом попросила подняться его с места, стала стелить постель: вынула из шкафа подушки , стала старательно одевать их в наволочки. Он молча смотрел, будто ждал ее безмолвного разрешения прилечь на безупречную в своей белизне простынь свежую, еще пахнущую отдушкой. Она молча прошла мимо него а ванную указав ему на простынь, дескать, ложись. Он не лег, а тихо прошел за ней по мягкому ворсистому ковру, и в незакрытую дверь стал смотреть как она, подняв голые руки, выставив вперед полные груди, поправляет волосы. Стан у нее тонкий бедра слегка полноваты в своей округлости. Она почувствовав его взгляд, оглянувшись в строгой решительности плотней закрыла дверь. Он шагнул к ней и стал целовать ее всю неразборчиво, дерзко. Потом прошли в комнату, сели на кровать выпили еще по бокалу уже молча без слов и тостов. Пили медленно, с расстановкой изредка отрываясь от фужера для поцелуя. Она порывисто отнимала губы и тихо спрашивала:

-А Маша как же, а Надя?

Уже глубокой ночью он стал нежно шептать ей на ухо:

-Соболь, мой милый Соболь как я люблю такие вот тихие ночи и ты рядом совсем родная, уже не просто партнерша. Если бы, ты только знала, что значат для меня такие вот встречи.

-А у Нади,- внезапно спросила она, - груди маленькие и острые?

Он молча кивнул.

-О, явный признак истеричек. Наверняка ревнива и неадекватна, такая и соляной кислотой в лицо может, а то представляю,- громко сказала она,- красной строкой убийство на почве ревности.

-Прекрати и вообще давай спать, завтра все-таки трудный день.

Проснувшись, он разбудил ее, еще раз просил не ехать в Рим, а выслать по факсу новый контракт, или заехать в Рим уже из Венеции.

-Напишешь, что не здорова, что не можешь приехать, соврешь, придумаешь что-нибудь.

-Нет милый, уже все решено. Я должна, понимаешь, должна сказать ему это в глаза, а ты будешь ждать меня в Венеции , и тихо добавила, там даже осенью весна.

Утром она попросила его поднять жалюзи.

-Соболь, милый мой Соболь, что ты,- спохватился вдруг он.

-Не знаю милый, не знаю, давно по утрам не плакала. Твой самолет раньше вспомнила и так сразу пусто стало на душе и эта встреча с Боцарелли.

-Говорю ведь поехали со мной пока не поздно.

-Нет, никак нельзя, но обещаю, нечего у меня с ним не будет. Ведь я уже пыталась, он весь кипел от злости. Вот тогда мне действительно стало страшно бросить его, но теперь все по другому, да и разве могу я теперь? Иди ко мне, -она осторожно обняла его,- еще есть время…

Перелет, почти не утомил его, гораздо тяжелее было от мыслей о ней. Ясно было одно: надо ждать. На этот раз Венеция встретила его густым туманом и здесь как никогда раньше по особому горьковато ощущалась вдруг осень, в воздухе безошибочно угадывался запах камня, какое-то неподдельное ощущение близкой воды. «Настоящая осень, -подумал Васильев,- какая уж там весна. Он бывал здесь и раньше, и хоть не привез отсюда ни одной приличной работы, будучи уверенным, что каждый художник может в один присест написать пейзажи этого города вечной весны, всегда ощущал здесь необыкновенную легкость вдохновения какую-то особую, ни сравнимую ни с чем радость свободы, чувство полета безмерного, безграничного счастья. Он помнил колдовскую красоту манящего города на воде, помнил названия отелей, улиц, мостиков над каналами. Вид из окна отеля казался ему таким же унылым как и вся эта осенняя Венеция. В окно в туманном сумраке была видна часть маленькой площади, за которым брезжило мерцающее сияние размытых пятен фонарей, а вверху в тесной пустоте едва заметно поблескивали зеленые неоновые огоньки рекламы. Вечером он подходил к окну и в томительном ожидании думал о ней и ждал, вспоминая, казалось уже давно изъеденную фразу: «нет нечего хуже, чем ждать и гнаться». И бродя по темным улицам долго смотрел на каналы, едва виднеющиеся вздернутые светло-серой туманной дымкой дома и все думал, что дома теперь уже совсем холодно и до первого снега осталось совсем немного. Обедая в ресторане среди довольной счастливой публики томительно ждал ее звонка, жадно пил вино, мучился этим ее молчанием, неясностью, неопределенностью, все чаще думая: «Что это со мной, что так сердце –то растревожено , как в далекой юности первой любовью. Уже сегодня пятнадцатое, а звонка от Соболь все еще нет телефон ее уже давно не отвечает, наверное еще в Москве выключала.» И он продолжал бродить в одиночестве, что бы хоть как-то справиться с этими мыслями, убить бесконечно тянувшееся в тягостном ожидании время. Где в вечернем сумраке стоял, клубился туман, обволакивая святящиеся огнями витрины давно закрытых магазинов. Узкие улочки навевали и без того ставшей ему уже привычной тоску, светлее было на площадях и снова туманные казалось непроглядные колодцы улиц , полукруглые горбы мостиков через них. Изредка он заходил в рестораны где вином пытался залить так плотно сидевшую в нем грусть, тоску, ревность. И теперь проснувшись по утру, за обедом или бродя в одиночестве, вечером, все думал только об одном: «О, если бы вот сейчас вдруг она только бы явилась передо мной или хотя - бы позвонила, объяснила бы свое долгое молчание то наверное в миг бы стал самым счастливым человеком на всем белом свете. Я бы горячо признался , что еще никогда и никого так наверное ни любил как ее. Я много выстрадал за эту любовь и что она может простить мне за это И Надю и Машу, простит может быть за все мои страдания. Но нет она наверняка сейчас со своим Боцарелли» - и воображение рисовало ему самые страшные в своем откровении картины и сердце казалось в такие минуты не выдержит и разорвется от наполняющей его ревности и боли. На третий день он крепко спал после ужина накануне. После, заказал в номер кофе и, чтобы хоть как-то убить время принялся перекладывать вещи из гардероба в чемоданы. Пытаясь справиться со злобой, ругал ее за свое потраченное время, неудавшуюся поездку. Потом позвонил, заказал билеты в Москву, уже стараясь не думать о ней, пытаясь вытеснить все, что так или иначе было связано с ней из своего сердца, где место ревности теперь плотно заняла злая ненависть к ней, Боцарелли, всему итальянскому. «Все кончено, -думал он, -нет никакой любви сплошная ложь как говорила Надя». Теперь все больше думал о ней, Маше стараясь вытеснить, перебить ими все мысли о Соболь. И он вдруг вспомнил как еще вчера ходил вдоль набережной не без страха смотрел на смоляную черноту бурлящего моря, а бродя по улицам, заходил в бары, беспробудно пил вино, а вернувшись в отель падал во хмелю будто сраженный этим страшным ожиданием, ревностью. Нет уж хватит теперь домой, к Маше, Наде в теплые объятия забыть , напрочь забыть вот Соболь гадкая, падшая женщина, сплошная ложь. Вечером спустился в холл, стал перебирать вчерашние газеты, почти не обращая внимания на работающий телевизор. И вдруг, будто уколотый до боли, пораженный в самое сердце, вскочил, как внезапного взрыва, еще не до конца веря в услышанное, не веря монотонному в своей беспристрастности голосу диктора вечерних новостей, что холодно и четко говорил следующее: вчера в Риме в отеле Мажестик издатель и меценат Франко Боцарелли выстрелом в упор убил известную российскую писательницу детективов Ирину Соболевскую, творившую под псевдонимом Соболь.

2 сентября 2010