Бояна, по старости его, Влах приставил к воротам. Работа нехитрая, больше для отвода глаз – чтобы дармоедом себя не чувствовал. Сиди и примечай день-деньской, кто из замка выходит и по какому поручению торопится. А отворять утром и затворять вечером – на то замковая стража есть. Не деду же тяжеленные створки тягать…

Ближе к полудню, когда хождение через ворота временно замирало, собирались подле Бояна ребятишки – из махоньких, и потому пока неспособных к делу. Бесштанная команда, в которой портки по возрасту ещё не положены. Всей одежды – старые отцовы и материны рубахи длиной чуть не до самой земли, даже с подворотом и веревочной перепояской. Соберутся, усядутся в кружок и давай деда теребить:

– Ласкажи, деда, пла Залечье… Как там было?.. Что там было?..

Дед разговору рад. Хоть бы и с детьми – надоедает цельный день сиднем сидеть, на прохожих пялиться. Да и болтлива старость порой… Вскрякнет Боян для прочистки горла, прокашляется и начнёт свои нехитрые байки плести – на разные сюжеты да на разные голоса:

– Про Заречье? Могу и про Заречье – слухайте:

1. Заречье.

Заречье было заселено, как по мне, так совсем ещё недавно – всего лет тридцать с гаком минуло с той поры, как один из ближних бояр Святослава, Свенельд, попытался взять под свою руку торговый путь между дальней Русью и Византием. Место оказалося на диво удобным для надзора над волоком-миновцом, по левому берегу обходящим пороги в среднем течении Славутича.

Повелел Свенельд поставить и укрепить близ волока мытище – частокольную крепостцу на полсотни ветеранов из числа дружины своей. Назначил старшего и строго-настрого приказал: обид торговым людям не чинить, а мыто взимать повёсельно – по резанной куне с весла.

Вскорости обросли ветераны хозяйством, обзавелися семьями, срубили себе дома – хоромы, не хоромы, а тесноты никто не испытывал. Земля-то здесь ничейная была – не княжеская да не боярская. Левый берег, ведь, необжитая часть степи. Самих же степняков видели мы только на торгах, когда случался богатый гость-купец, и вели себя те степняки тихо и незлобиво.

Волок, ясное дело, не вода – ни течением, ни ветром подспорья не даст. Да и корабли-то посуху сами не пойдут. Вот и набрались из пришлого люда артельные ватаги – купеческие лодии на катках волочь. Труд тяжёлый да денежный, и с мужицким вельми схож – токмо до ледостава волоку жить. А зимой – тишина: сиди у печи, баклуши бей. Или иным ремеслом занимайся. Артельщикам тоже жить где-то надобно – строились и они.

Так родилося наше сельцо, да подросло, да расширилося. Имя выбрали ему соответное – Заречьем нарекли. В смысле, что за рекой, на левом, чуждом для всего нашего народа, берегу, раскинулось энто поселение. Тридцать с гаком лет – срок немалый, и вольные земли окрест Заречья ушли под пашни да выгоны. Где было просторно – там стало тесно. И двинулись вновь прибывшие вместе с зареченцами, что простора жаждали, дальше в степь, на выселение. Молодёжь крутила свадьбы и строилась – всё больше в Выселках, которые были не так велики, как Заречье, но и отставали уже несильно.

Заглянул как-то к нам в Заречье один из малых князей, у кого кроме звания иных богатств нетути. Углядел степное раздолье и щедро наделил своих латников ничейной землёй... Сам он вскорости сгинул в усобице княжеской, но отведенная им земля дала начало третьему сельцу – Княжьим Отводам…

– Деда, это Василько-княжич был?

– Нет, дитятко, про Василька совсем другой сказ.

– Ласказывай пла Василька, деда…

– Ну, про Василька, то – про Василька…

2. Василько

Почитай, сотен пять дворов по трём селениям набиралося, а энто – прорва народу. И княжения над нами никакого нет. Ни подушного не платим, ни дымного. Непорядок, стал быть, негожество. Тута и выискался где-то умник-князь, может, и в Кия-граде самом, и спроворил правителя для зареченцев… Да, считай уже лет восемь прошло (вас никого ещё и на свете тогда не было) с прибытия в Заречье княжича Василька, из младших сыновей, а, стало быть – безвотчинного. Но роду богатого и сильного – по оружию и доспеху дружины такое сразу видать. И кони единой каурой масти, статью, ростом – одна в одну. Редкой красоты кони… Залюбуешься, на это воинское великолепие глядючи…

Взялся Василько за княжение рьяно. По-первах, перечёл всех взрослых да малых, да сколько мужеска, сколько – женска полу. Опосля скотину по подворьям счёл, за скотиной настал черёд плугам да косам. Оно и понятно – любое хозяйство счёт любит… Да молодость… Да исполнительность… Была у Василька опаска – не учесть некоей мелочишки и оттого не справиться с княжьей своею службою. Мужики наши посмеивалися да жили прежним укладом – подати, вишь, княжич работой востребовал.

Все земли трёх наших селец лежали навроде клина журавлиного – правое и левое крыла опиралися на крутые овраги, кои и пешему перейти в тягость. А конному – так и подавно дороги нет. За спиной же – Славутич с порогами, и доступ оттудова по реке да через волок – не степнякам там хаживать. Один лишь путь из степи и есть… был… – где овраги сближалися. Там Василько решил городок свой ставить: и терем, и стены защитные. Навроде, как горлышко в кувшине запечатать, и все три сельца в кувшине том и схоронить.. Под надёжной такой зашитой чего бы и не жить нам, припеваючи?

Ан, нет! Старшой над мытниками, Мирон, старостовал заедино и над зареченцами. Слушалися слова его и в Выселках, и в Княжьих Отводах. Когда б не Василько, стать бы Мирону первым из нас, мужиков, боярином – такое богатство и власть над нами заимел. Перешёл княжич дорогу Мирону, и начал тот людей мутить.

Васильку бы в плети, в кнуты нас взять, а он, по молодости, словами увещевал. Да толку от княжьих слов, когда и Мирон свои слова нашептывал. Только княжич открыто говорил, в голос, а энтот змей – на ушко, да наедине… Дескать, не след нам степь дразнить – не трогают нас степняки, пока угрозы с нашей стороны не видют. От торговлишки, мол, всем нам выгоды поболее, чем от войны будет… Открыто вредить Васильковым дружинникам Мирон не призывал, нет, но и усердия в помощи выказывать не советовал. Так что, работа на крепости шла ни шатко, ни валко: когда-никогда и заявится там кто из мужиков, чего-то подмогнёт, два-три раза топором тюкнет и снова – в своём подворье от княжей повинности скроется. Одна дружина денно и нощно пупы рвала, дабы ко времени, ко сроку военному, поспеть укрепиться… Не поспели…

Тут, вишь, какое дело случилося – перессорилися орды в степи, чисто наши князья, и того хакана, что соседом нам был, постигла в битве неудача. Пришлося ему вместе с битой своей ордою в другую часть степи подаваться. А победителю мир с нами не надобен оказался. И навалился он всею военной мощью на слабую дружину Василька да на его недостроенный городок.

Мирон и здесь расстарался: наше дело, дескать, сторона – как раньше мирно со степью жили, так и впредь мирно жить будем. Не получил от нас поддержки Василько, сам на сам против степи встал, да цельный день сражался. Хоть и молод – да отважен и силён оказался не по годам. И дружинники ему не уступали. Положили степняков несметно, прежде чем сами полегли – все полегли, никто не выжил. И в полон никто не попал. Доблестью же своей они и степняков поразили.

Хакан-то пуще всего воинскую хватку ценил, мастерство воинское да отвагу, потому с большим почётом Василька с дружиной земле предал. Насыпали степняки над нашими павшими воями великий курган. А где своих побитых схоронили, про то не ведаю... И ни один степняк в сельцах не объявился – хакан запретил, уважение Васильковой смерти оказывал. Дальше сожжённого княжьего городка не пустил своих, но и нам на похорон придти не дозволил. Мол, раз вы сами по себе, то и доблесть княжича с дружиной отношения к вам не имеет. Не ваши то герои – мои, ибо нет выше чести, чем с достойным врагом сразиться…

Тем и кончилося княжение Васильково…

– Деда, а дальше – дальше-то чего было?

– Дальше? Дальше прожили мы ещё лет с пяток той жизнью, что до Василька жили. Хоть и в мире, да неспокойно как-то. Нет-нет, да и глянет кто из мужиков с тревогой на степь, чуя беду неминучую…

– Откель же беде быть, деда? Не пустил же хакан своих… Уважение ж, деда…

– Уважение, да не к нам – к нам-то не за что. Одного героя бросили, не поддержали в сражении – чужой, мол, для нас. Другого же, своего, не воспитали, не вырастили… Выждал хакан столько дён, сколько определил своим долгом Васильку за славный бой, да и пришёл к нам вдругорядь – довершать начатое…

3. Набег.

..Набат ударили в разгар дня. Сперва загремел сигнальный барабан сторожевой вышки Выселок, ему отозвался сигнальщик Княжьих Отводов. Последним застучал колотушками Никодим, уже у нас, в Заречье. Барабан у Никодима был самый громкий, и староста Мирон чуть голоса не сорвал, пока докричался снизу до сторожей.

– Ну, чего расшумелися? – вопил он у подножия вышки. – Чего видать-то? Ась?

Наконец, между жердями ограждения смотровой полати, высунулася голова Пахома – напарника Никодима на энтот день.

– Выселки горят! – закричал он в ответ старосте. – И Отводы горят! Почитай, уже дворов по десятку занялось!

– Степь… Степь пришла! Степь! – и побёг староста на площадь, куда спешили оторванные набатом от будних дел зареченцы. В невзгоду, в беду люди дружка ко дружке жмутся – вместях напасти бороть завсегда сподручнее.

Суматохи было много. Страхов – ещё больше. Степняки несли смерть… и несли они рабство, что намного горше смерти. Вой, крики… Кто за оружие хватался, кто за детей, кто за имущество, коего тоже досадно утрачивать. Команды – дабы порядок навесть да напомнить людям о достоинстве вольного человека – никто на себя не брал… Мирон, тот чуть не хужее всех в суматохе был: отвык от воинской службы, да накопленная мошна – натасканные из мытной казны монеты – навовсе лишила его мужества. Ему бы вспомнить сейчас, как он в бояре-то лез-пробивался, да боярство своё и проявить, что должно вожу народному. Но где там! Хлипок он супротив Василька оказался, княжичу не ровня – не кажному, как видно, в князья-то идти, не кажному…

Один только в суете не участвовал – стоял, опираяся на выбеленный временем посох, смотрел насмешливо, а то и – презрительно. От него спокойствие по площади кругами расходилося, аки волна – от камня, в воду брошенного. Был энто недавно пришлый волхв, назвавшийся нам Влахом.

Он приплыл в Заречье с караваном купцов вскорости после гибели Василька и поселился неподалёку от старого мытища. Домом Влаху стала пещера в береговых скалах, почти над самыми порогами. И рёв бегущей через пороги воды глушил слова просителей, обращавшихся к волхву за помощью. Да, к нему обращалися, но очень редко. Ещё реже он помогал. Странный человек – Влах. И сильный. Сторонилися его люди до энтого набатного дня, чувствуя, что волхв может быть опасен – невзираючи на мягкие черты лица и на частую добрую улыбку.

Теперь же зареченцы жалися к Влаху, ища у него успокоения с защитою. Прибился к волхву и Мирон.

– Помогай, волхв, спасай людей, – униженно попросил он Влаха. – Не сдюжить нам самим…

– Сражайтеся – то и сдюжите, – спокойно ответил волхв, и слышалася в его ответе издёвка.

– Да, где нам! Мало у нас способных мечом махать, а кто способен, тот стар уже, как и я – так что войско мы вовсе никчёмное.

– Не волхвам с ордой биться след, а – воинам! Да, и что я один супротив орды сделаю, Мирон?

– Мне баяли, ты могутнейшего халдея-колдуна своею волшбой уходил. Вчистую в пыль разнёс – совместно со всеми его колдовскими слугами. Мокрого места от них не осталося. Что тебе орда? Простые люди, хоть и с оружием…

– Антересовался мною, Мирон?

– Расспрашивал.

– Тогда должон ты знать: то – халдей, с ним у меня особая война была. А против обычных людей мне идти неможно, разве только – жизнь свою защищаючи… Сейчас же никакой для себя угрозы не вижу, просто уйду и – всё.

– Как – уйдёшь!?

– Открою проход в другое место и – уйду.

– Нас возьми! Возьми нас! Мы тоже пойдём! – заголосили люди на площади. – Все пойдём! Всех бери!

– Мы заплатим, – добавил Мирон. – Только спаси от погибели и плена.

Влах задумался, что-то подсчитал, загибая пальцы, и ответил:

– Ладно. По гривне серебра за кажного дадите – всех уведу.

Цена велика, да свои жизни дорожче. Сладилися с волхвом и кинулися, было, по подворьям – скотину забрать да из имущества взять, что под руку попадётся. Влах остановил торопливых:

– Проход будет мал, и удержу я его недолго. Одним только людям со мною идти, а то – прощавайте, мне некогда.

Выбор невелик – или вместе с богатством своим под ордой пропадать, или бежать, бросив всё нажитое. И так неладно, и эдак нехорошо. Но живу быть, и на воле – всяко лучшее ордынского плена или смерти от сабли степняка.

– Давай волхвуй, отворяй проход, твоя взяла…

Распахнулася в воздухе, по Влахову слову, дыря – из Заречья нашего незнамо куды ведущая… Не поверил бы, кабы своими глазами не видал. Не, ну, дыря – дырёй, впрямь вот так от земли и поднялася. Одному человеку как раз пройти с ношею. А такому дородному, как Мирон – только-только протиснуться. Там, за дырёю, поляна лесная да сосны с берёзовым подлеском видны. Но разглядывать-то и некогда – Влах криком погнал нерадивых:

– Бегом! Бегом! На той стороне не задерживайтеся – отбегайте подале, штоб и другим пройтить…

И Мирон за ним зачастил, будто был эхом:

– Бегом! Бегом! Торопитеся!

Бежали в дырю бегмя, чуть что не падали. Мирон, тот пропустил с десятка два зареченцев, да и сам в дырю нырнул, крикнувши Влаху:

– Я разберуся тама – дабы к дыре не жалися…

Как быстро не бёгли, а до наскока степняков не пробёгли все – сотни со две ещё у дыри толпилися. Я уж думал, что посекут, порубят нас, а то и арканами на поим закидают. Мне же, по любому, смерть пришла – кому старый дед во полоне надобен?

А Влах-то песню волховную завёл. Слова в ей все наши, потому понять – понял, а не упомню. Разве что перескажу, об чём в ей было. А энто звал Влах на подмогу и землю нашу, и ветер, и воду Славутича, и пламя отчих очагов – для убороны от орды, на нас скачущей.

От песни той засиял у Влаха посох ярким светом – глазам глядеть больно – да щёлкнул по степнякам Перуновым огнём. Раз, другой, третий… Кто из степняков уцелел, кинулися наутёк – только пыль от копыт застолбилася…

Ну, скользнули мы в дырю без дальнейших помех, и дыря та за нами закрылася… Так оказалися мы в энтом месте…

– А Влах Перуновым огнём кажного попалит-пожгёт, кого схочет, деда?

– Не, дитятко, не кажного. Не могёт он на тех волховать, кто не ворог ему. Волхвы, они силой для пользы людям наделены, а не во вред им… Оттого и случилася драка, как дыря за нами закрылася…

4. Драка.

Начал драку Пахом. От вида Перунова огня у него в голове помутилося. Токмо на поляну ту сквозь дырю взошли, подступил он ко Влаху с обидами. Горлом-то Пахом уродился – чистый тебе кочет. Да и норова петушиного.

– Ты! – кричал Пахом. – Не защитил! Нас!

– Глупо защищать тех, кто не хочет даже за себя биться.

– Мы оплатили тебе нашу защиту!

– Вы заплатили мне только за спасение. Я дал вам совет – сражайтеся, и тогда я помог бы вам в битве. Вы не последовали моему совету, и я помог вам спастися. Погибшие, отставшие, потерянные – есть? Нету! Я выполнил работу, за которую вы заплатили.

– У меня там осталося всё имущество! Всё моё богатьство! Я – нищий! Все мы – нищие! – Пахом неожиданным ударом сбил волхва с ног. – А вина в энтом твоя, – добавил он, пнув лежащего ногой. – Бей его мужики, за все наши беды – бей!

Навалилися толпой, били с остервенением. По настроению людей судить – тут бы Влаху и конец пришёл. Да лежачего кулаками лупить несподручно, пинать – так сапогов мужики не носют. А какой лыковым лаптем удар? Больше свои ноги собьёшь, чем другому навредишь… К тому же и Мирон спохватился:

– Будя, мужики! Хватить! Забьёте насмерть – не выберемся отсель. А останется жив – за кажный удар плату стребуеть!

Угомонилися мужики не сразу, но злость поутихла. Разбрелися по поляне, понурые, дружка на дружку не глядять, глаза в стороны отводют. А Влах уковылял от нас – крепко ему досталося нашенской благодарности… Но не волховал супротив нас – энто я верняком знаю. Я, ить, за им пошёл и помогал кровь смывать…

– Чай, осерчал Влах-то, деда?

– Осерчал, не без того. Кто б не осерчал? За доброе дело – да по сусалам. Любой осерчаеть… Но Влах, оказалося, свой антерес имел, и драка на его антерес и вышла… Мы с волхвом ночку у костра коротали…

5. Обратный путь.

Сидели мы с Влахом молча. Да и об чём было говорить? Несуразный задался день и ему, и всем нам, зареченцам. Я ж и в Княжьих Отводах, и в Выселках кажну собаку знал, не токмо что людей. Мы-то убёгли, а оба сельца, почитай, погибли – смутные думы мои об их доле текли помаленьку… То одного вспомяну, то другого… Об чём думал Влах – того не ведаю. Но догадки свои имею, и вот почему.

Заявился к нашему костерку Мирон – мужики-то от гнева ужо остыли, замирения возжелали – им-то ссора с волхвом вовсе не с руки. Влах-то знал, куды вёл нас, а нам самим – пока разведаешь опасности и блага энтого леса, можна и в худшее зло угодить. По всему видать, что Влах – очень нужный людям человек. А замирения искать – то старостово дело...

Мирон нерешительно потоптался

– Можно? – спросил он, указывая на корягу подле костра.

– Садися, – не отрывая взгляда от пламени, шевельнул разбитыми губами Влах и вытер ладонью выступившую на них кровь.

– Ты… это… не серчай… Сгоряча они… и по глупости… – староста тщетно пытался заглянуть в глаза волхва – понять его настроение. Но разглядеть ничего не мог. И не только от того, что Влах смотрел в сторону – лицо у Влаха распухло, глаза заплыли… Из-за отёкших чёрных век – и прямого взгляда не разглядишь, а тут… Чего уж там – поработали мужички на славу…

– Прости, Влах, – Мирон впервые назвал волхва по имени, – всякое между своими случается…

– Ты знаешь закон, – был ответ. – По закону и сочтёмся.

– Потребуешь платы? Сейчас? Но у нас всех ценностей – что на себе надето… У людей ничего нет…

– Я возьму плату людьми. Готовьтеся. Завтрева приду.

Плата людьми – энто значило, что Влах выберет себе ученика. Может, и не одного. Больных в ученики не брали, увечных – тоже. Получалося, сколько-то здоровых рабочих рук зареченцы потеряют. Да, к тому же, все расходы на содержание Влаховой школы примут на себя. И это сейчас, когда надо обустраиваться да обживаться на новом месте! Каждый человек на счету! Э-эх…

– Влах, – Мирон опустился на колени. – Влах, не губи…

Волхв и бровью не повёл. Так и не шелохнулся, пока не ушёл от костра староста, утративший надежду на одно токмо словесное примирение. Лишь тогда, пожевав немного разбитыми губами, Влах неловко, но зло сплюнул в костёр…

А утром мы с им пошли за расчётом.

Сказать, что нам были рады, я не скажу, но ждали почти с нетерпением. Голодная ночь на земле, дети плачут – и страшно им, и есть хочут… Добычи-то где взять? Так, грибков, да ягод, что вкруг поляны нашли… Но без хлебушка какая энто еда? По всему видать, что волхву не токмо плату людьми брать, но и научивать нас подальшему житию придётся. Так оно и случилося.

– Кто ко мне в ученики своей волей пойдёт? – вопросил Влах, оглядевши хмурые лица зареченцев. – Не такое это дело, чтобы неволей я стал кого-то учить…

Из молодых схотели многие – сдаётся мне, что Перунов огонь тому виной был. Как же, сила великая да неведомая. Молодым диковины завсегда – в охотку. Ну, ладно бы парни, так и девка, Никодимова дочь Любава, туда же: – И я, мол, тоже учиться на волхва хочу. Но это так, баловство одно – в Заречье все знали, что она за Пахомовым сыном, Любомиром, в живое пламя взойдёт, не то что в волшебницы назовётся. Присохла, вишь, к Любомиру девка…

Да, так что я – Любомира Влах на учение, как раз, и взял. И ещё с десяток парней из охотников отобрал – я диву дался: куда ж ему столько? И Любаву взял:

– Тожа со мной пойдёшь – куховарить нам будешь.

Мужики роптать не решилися – очень строго волхв себя держал. Посох стискивал – сжатые пальцы ажно белели, на выбеленной временем древесине не сразу и различишь… Потом обсказал Влах, где зверя можно добыть, где речка, для рыбного промысла годная. Позвал сколько-то баб с собою идтить:

– Тут за лесом гора, на горе замок – того халдея, Мирон, что ты поминал, владение бывшее. Я вам припасов дам – детишков кормить. Кто возвертаться в Заречье надумает, и вы приходите ко мне в замок жить – как готовы будем с ордой посчитаться, назад в Заречье двинемся.

– Коли тут всё для жизни есть, так мы здесь и останемся… Расчистим поля, посеем жито…

– Нет! – Влах несогласно помотал головой. – Этот мир – ненастоящий. Он навроде мошны, подшитой на полу свитки, к нашему миру халдейским колдовством пристёгнут-пришит. Колдун же мёртв, и чары его слабеют – через сколько-то времени из всего здешнего и следа не останется…

– Зачем же ты привёл нас сюда, Влах? – Мирон нервно потёр лицо ладонью, разминая вдруг побледневшие щёки. – Разве это – спасение?

– Кому – как, Мирон. Кто захочет спастись – спасётся. Дорога для вас отсюдова только одна – назад, в Заречье, в тот день, когда бежали вы от орды. Кровь знакомцев и родичей ваших, пролитая степняками в Выселках и в Княжьих Отводах, вопиет и отмщения требует. Как требует отмщения и кровь Василька с дружиною – Василько сыном брату моему был, и я в ответе, что не поспел на битву. Но и ты в ответе, Мирон. За всю кровь ту в ответе. Верно старики бают – паршивая овца всему стаду порчу творит. Тебе отсель обратной дороги нету…

Такими словами завершил свои речи Влах и повёл нас, отобранных, в замок. Я, вишь, уже как бы один из его людей стал…

– Деда, а зачем Влах с людей гливны блал, если мы и так ему для мести нужны?

– Собранные гривны назначил он на восстановление Василькова городка. Наша вина, что не достроили – нам и ставить его заново.

– Так мы в Залечье будем жить, деда?

– Будем, дитятко, будем.

– А Милона с собой не возьмём?

– Нет, не возьмём. И хотели бы, да нам теперь его никак не взять. Вишь, какое тут дело, на завтрашний, после отбора в ученики и в стражи замка, день – мужики поклонилися Влаху Мироновой головой. Эвон, она на шпиле башни красуется. Считай, три года уже, ссохлася вся… Это, чтоб помнили мы, что и сами виновны в пролитой крови – не стали за своих ни по-первах, ни вдругорядь. Третьего раза нам не простится, как и Мирону…

– А когда нам, деда, в Залечье идти?

– Как скажет Влах, что пора, то и пойдём, – Боян прислушался к звону мечей во дворе замка. – Кажный день, с утра и до ночи, стучат мужики железом – воинскую науку постигают… Должно, скоро уже к домам своим будем возвертаться… Должно, скоро уже…